с тобой на выжженной земле

Это, конечно, очень умно придумано. После тех сообщений Антон замолкает на полдня, а когда присылает новое — ни словом не касается поднятой темы о вопросах, которые у него возникли. Он смешно жалуется на Серёжу, который должен вернуться в Россию вечером и решил запустить прямую трансляцию из аэропорта, а сразу после её окончания позвонил Антону, чтобы поругаться на вечное «а где Шаст» в комментариях; упоминает, что Поз собирался заглянуть к нему ещё раз на днях уже вместе с Катей; интересуется даже погодой в Питере, и Арсений не может сказать наверняка, шутит Антон вообще или нет. И это всё, разумеется, очень интересно и здорово. Только вот у Арсения перед глазами как будто дисплей загорается, электронные цифры на нём сменяются, неумолимо демонстрируя обратный отсчёт; потому что Антон не пытался больше играть в «два вопроса» с начала октября, и если собрался сейчас, это означает, что разговор будет серьёзным. Окружающие Арсения люди почему-то любят считать, что он просто обожает серьёзные разговоры — то ли странные стереотипы о жителях Петербурга, то ли у него лицо, что ли, такое, чёрт их знает, — а Арсений разочаровывать людей не любит, но в конце-то концов. Никакого удовольствия он от такой перспективы не испытывает. Но он соскучился по Шасту, это стоит признать, чего уж там; не так, как скучал весь прошедший год, травматично и болезненно — нажираясь коньяком перед телевизором, на экране которого лицо Антона в той или иной передаче вновь и вновь берут крупным планом, — или случайно, проходя мимо какого-то магазина, выхватывая взглядом забавную толстовку, которая точно подошла бы Антону, и немедленно расстраиваясь, — или машинально оборачиваясь в сторону его обычного кресла на сцене, только чтобы обнаружить, что нет там ни Шаста, ни, блин, кресла. Нет; Арсений соскучился по Шасту так, как мог бы скучать когда-то давно — по его улыбке, по его фальшивому возмущению из-за глупейших мелочей, по его смеющемуся взгляду, по самому факту присутствия где-то в поле зрения. И если необходимость избавиться от этого ощущения предполагает не только новую поездку в столицу, но и наконец-таки серьёзную беседу, то Арсений, пожалуй, готов. * Да кого он обманывает? — Ты опять не спишь нормально, — констатирует Арсений, как только Антон открывает дверь, и тот ухмыляется: — Ну, тут так одиноко, — пропускает Арсения в квартиру, запирает за ним, поворачивается и красноречиво раскидывает руки в стороны. — Ладно, давай обниматься, — Арсений не может не комментировать, ему вообще, на удивление, не хочется молчать. Антон, по всей видимости, едва обняв, не собирается отпускать; роняет голову Арсению на плечо и замирает так, пальцами цепляется за куртку Арсения, протяжно зевает. — Сплю я, сплю, — говорит Антон, зараза, стоит лишь Арсению рот открыть. — Ты тёплый просто. — Сейчас ноябрь и я с улицы пришёл, Шаст. — Похер, ты тёплый. Окей. Спорить с Антоном, когда он вот такой, невозможно было никогда, и раньше, и сейчас, так что Арсений сдаётся без боя; роняет с плеча дорожную сумку, почти не потревожив прицепившегося намертво Антона, незаметно для себя поднимает руку, проводит по его волосам, легонько почёсывает загривок и чувствует, как Антон улыбается ему в плечо. Ну приехали. — Я с вещами в этот раз, — Арсений всё ещё пытается избежать молчания, но говорит тише; как будто происходит что-то такое, что лучше лишний раз не тревожить. Может быть, и правда происходит, прямо перед его носом, пока он убеждает себя, что не стоит заострять внимание на каждой чёртовой секунде рядом с Шастом. Получается как-то не очень, но Арсений, ну, пытается хотя бы. — Классно. — Серый уже в Москве, я думал у него остановиться, как обычно, чтобы… -…меня не тревожить? Арс. — Ты же не знаешь, — с искренней уже неохотой напоминает Арсений, когда Антон всё-таки отстраняется; опускает руки, — до чего мы тут договоримся. — Ты даже не знаешь, какие вопросы. — У меня есть предположения. Заклинание, под воздействие которого они попали на пороге, застыв в коридоре без особого желания заканчивать объятие, обрывается как-то само собой, едва они переходят в гостиную. — Короче, — говорит Антон, явно не собираясь тянуть кота за хвост; они только успели сесть на диван, и Антон мнёт руки, теребит полный комплект колец на пальцах, пусть даже лицо и серьёзное — всё равно он весь как ходячее пособие по невербальным коммуникациям. Арсению хочется накрыть его руки своими и сказать, что разговаривать им, в принципе, вообще совершенно не обязательно. — Короче, я не умею, ты же… блин, скажу просто, как есть. А ты пообещаешь, что послушаешь. А куда теперь деваться-то. — Обещаю. — Я вспомнил, — Шаст предупреждающе вскидывает руку ладонью вперёд, — не всё, но до прошлого октября уже точно довольно хорошо. И я, в общем, понял, что ты придурок, — Арсений поднимает брови, опускает взгляд, качает головой, но Антон не даёт ему быстро закрыться в себе, продолжает. — Я тоже придурок. Я же ждал, ты понимаешь, я ждал, где там уже это, как называют? Кульминация, блядь. Кульминация. И это пиздец как странно, как будто со стороны на себя смотреть, я вроде помню, как всё было, но и как будто не совсем со мной, бля, какую херню несу… — Да нет, — встревает Арсений, вскидывает голову; у Антона на лице написано полнейшее мучение, как всегда, когда без пространного выражения мыслей в быту, а не на сцене или площадке, вообще никак не обойтись, — понятно вроде бы. Антон цокает языком, кивает: — Арс, это всё решаемо. Было, есть. Решаемо. Я не знаю, что там тогда со мной было, что с тобой, устали, может, друг друга не слышали, ну хули толку, я дурак, да. Но если без ёбаных криков, без эмоций — ну вот скажи мне, что я не прав. — В чём? — Да во всём! — бросает Антон, резко, растерянно почти. — В том, что в руки себя надо было взять, и всё, а мы заистерили, как тёлки, и покатилось. Каждое слово Шаста заново будит в Арсении те чувства, от которых он открещивался всеми силами все эти годы — те ощущения, которые преследовали его с самого начала. Его почти буквально шарахнуло, когда он впервые Антона вообще встретил; его трясло в момент осознания, что простой дружбы с Шастом ему вдруг с какого-то хрена недостаточно; его злило собственное равнодушие по отношению к своей счастливой некогда маленькой семье; его пугали все те бесконечные посты в социальных сетях, где каждый его взгляд на Антона, подхваченный телекамерами, препарировался фанатами на гифы, фотки и теории, будто запрещая Арсению переживать всё это где-нибудь за кулисами, подальше от чужих глаз. Все его сомнения, все самокопания и все внутренние ломки — вот они, здесь, внутри него и рядом, потому что «заистерили» они тогда не просто так; из миллиона мелочей он успел в прошлом году сложить неутешительную картину, увериться в том, что отношение Шаста к нему меняется, меняется к худшему, и зачем тогда вообще это всё? Зачем, если каждая неосторожная фраза Антона, каждый его поступок и каждый карьерный выбор словно специально были подобраны, чтобы подтвердить опасения; чтобы доказать Арсению, что он прав был когда-то, давно уже, когда не хотел никак вообще между ними всю эту странную динамику продолжать. Когда смирился с тем, что влюблён по уши, но испугался ещё больше, услышав то же самое, взаимное, от самого Антона. Почему-то. Арсений знает, почему: он понимал, что это не навсегда, не могло быть навсегда, слишком много всего буквально орало против. И каждое слово Антона прошлой осенью, каждое раздражённое молчание, каждое идиотское сообщение автоматически летело в копилку доказательств того, что Арсений не ошибался; эта копилка отлично помогала ему потом, в конце восемнадцатого года и большую часть девятнадцатого — в те минуты, когда обманываться становилось сложнее обычного. Но все эти месяцы можно, видимо, смело перечеркнуть; Антон сидит рядом, на диване, близко совсем, смотрит прямо, говорит — искренне, было бы глупо думать иначе. — Два вопроса, — напоминает Арсений, оттягивая момент, — какие? — Давай попробуем заново, — это не вопросы, даже не один, и Арсений почти готов об этом сообщить, но Антон мотает головой, перебивает на первом же звуке: — Нет, послушай, окей? Я тебе говорю, я вспомнил, я осмыслил, я, сука, не знаю, сто раз подумал. Да похрен на это всё, я тебя люблю, как любил, и, — он явно замечает что-то по лицу Арсения, потому что повышает голос нетерпеливо, ловит его взгляд, — не говори вообще ничего, правда, я если собьюсь, потом слова не соберу, Арс, блин. Просто — ты мне можешь честно взять и сказать, что готов всё закончить? Не как тогда, без срачей, сообщений всяких тупых, что там было ещё? Чтобы Стас не капал на мозги про неустойки и всю эту херню, не на истерике, а вообще? Что у нас — всё? Арсений упирается локтями в колени, запускает пальцы в волосы, прикрывает глаза; он растерян, он в полном раздрае, его бесит так себя чувствовать, и это, вроде бы, только первый вопрос. — Второй, — он хочет потребовать, но выходит натуральная просьба, тихая и слегка беспомощная; то, что из них двоих хотя бы Шаст научился разговаривать — это здорово, но слова обычно остаются словами, это не меняет вообще ничего, окружающего мира не меняет точно, да и их самих — вряд ли. Арсений не готов отвечать. — Второй, — соглашается Антон, потакает как будто. — Давай просто учитывать, что мы шоу похерили. «Импровизацию» взяли и похерили, а это, хуй там с остальными программами, Оксана мне рассказала наконец, и честное слово… Похерили шоу, которое, Арс, ну это самый крутой опыт в моей жизни. Зуб даю, что и в твоей. И у Поза, и у Серёги, и у всех людей, которых мы вдруг работы лишили. Я тогда думал, что мы просрали всё, не получается, ну и ладно, но год прошёл. Год. Мы импровизируем в сто раз больше, мы один раз притёрлись — ещё раз, что ли, не сможем? Тоже — совсем бросим? Арсений опускает руки, переводит взгляд на Антона, который всё крутит и крутит свои кольца, вымотанный, выдохшийся, но вместе с тем странно воодушевлённый — как будто последнее желание на пороге казни рассказывает. — Что ты конкретно имеешь в виду? — Нас ниоткуда не вычёркивают пока, — тон Шаста меняется, становится спокойнее, речь всё-таки о работе уже, а не лично о них. — Помнят. Пашка мне говорил лично, что шоу реально на паузе, а не в помойке, и Стас тоже что-то такое. И ребята готовы были бы без вопросов, сотку ставлю. Поэтому давай попробуем. Либо что-то одно, либо всё вместе. Считай за два варианта вопросов. Он смотрит на Арсения, не отрываясь, взгляд отвести не даёт; замолкает наконец, очевидным образом иссякнув, но в глазах Арсений видит бесконечное упрямство, по которому он — чёртов же Шаст — тоже скучал, не меньше, чем по всему остальному. Сейчас он готов благодарить себя-прошлого за то, что додумался до этой дурацкой игры в вопросы; проблема с «Импровизацией» кажется не такой острой, как другая, кажется проще. Тогда, в прошлом году, Арсений своё решение свалить из телевизора подальше, радикально и с концами, принимал действительно на эмоциях — на целом грёбаном фейерверке из них, отбривая все попытки отговорить себя, кидаясь на подвернувшуюся возможность с театром и на любую халтурную работу с одинаковым нездоровым энтузиазмом. Старательно не допуская мысли о том, что это решение было шагом назад, Арсений, если отбросить всё остальное, прекрасно понимает — именно шагом назад и являлось. Шагом в сторону от того, к чему он шёл, от эфиров, передач и призрачной перспективы сняться хоть в каком-то кино; от жизни, которая его более чем устраивала, когда-то — несмотря на все сложности. И, в конечном итоге, он вроде как не совсем идиот. Пока тебя не забыли — надо хвататься за протянутую руку, зубами вгрызаться, а не отгавкиваться; закон джунглей, чтоб его. — Как это будет выглядеть? — он потирает щёку. — С программой. Заново будем все импровизации пробовать? — Ну да, я думаю. Как в начале, в тринадцатом. А там уже посмотрим, можно нас выпускать или нет. — А если… — Арсению тяжело спрашивать об этом; но переживать это — было ещё тяжелее, что уж теперь. — Я отвечаю «да» на шоу, ладно, Шаст? Но если у нас ни черта уже не получится? Антон сникает; это заметно, очевидно как день, Арсению хотелось бы дать ему какой-то ещё ответ, но — нет, думает он, как думал и раньше. Не сейчас, думает он впервые за долгое время. — Получится, — пожав плечами, Антон улыбается. — Я хочу, чтобы получилось. Вряд ли он говорит только об «Импровизации». Арсений в некотором роде мечтает, чтобы Антон убрал подальше эту неизвестно с чего проснувшуюся наивность, вернулся к тому, на чём они когда-то закончили, потому что тот Шаст, резкий и отвечающий двумя новыми оскорблениями на одно старое, в запале согласившийся свалить из шоу, стал в какой-то момент для Арсения привычным, — неким состоянием Антона, в котором тот, казалось бы, всегда и находился. Испытывать любые негативные эмоции, даже обманчивые зачатки равнодушия к тому Шасту было гораздо, гораздо проще. — Я тоже хочу, — отвечает он и понимает, что не врёт. — Сцена, конечно, будет по мне тосковать. Антон ухмыляется вслед за ним: — Ты можешь совмещать. — Ага, как ты всё на свете у нас совмещаешь, — Арсений фыркает, и фраза наконец — снова — не звучит даже для его собственных ушей завуалированным упрёком. — Мы просто охренительные молодцы. Арсений поднимается на ноги, Антон — следом, с небольшим опозданием. — Мне кажется, — вкрадчиво начинает Арсений, — что к тебе во время удара по голове в мозги залез какой-то буддист и сидит теперь там. Такой ты дзеновый. — Да ну тебя. Зато поговорили нормально. — Это ты меня в свою веру обратил потому что. — В буддистскую? — Антон вскидывает брови. — Ты рассказывал же, кстати, когда-то. Там что-то про то, как люди страдают от себя самих, да? — Это очень многозначительно, — глубокомысленно кивает Арсений; от грузящих тем устали, кажется, они оба, и он не может не переводить всё в шутливую плоскость, — но там ещё «что-то про то», как, чтобы не страдать, надо избавляться от привязанностей. — Ну всё, — Антон смешно округляет глаза, делает шаг вперёд, — это конец. Курить придётся бросать? Антон делает ещё шаг к нему, и Арсений будто к полу прирастает, с места не может сойти; Шаст смотрит тепло, и его слова звучат у Арсения в голове, вбиваются молотками — я тебя люблю, как любил. И вот только сейчас он заново в это верит, и он в отчаянии, и протянуть руку навстречу кажется правильным. Они целуются в следующую же секунду — Антон следует за движением без вопросов, прижимается к нему рывком, влетает и в Арсения, и в поцелуй, — жадный и наверняка некрасивый со стороны, но Арсению максимально плевать сейчас на всё. Шаст обхватывает ладонями его лицо, целует губы, нос, скулы, судорожно, торопливо, дышит рвано, возвращается к губам, проводит по ним языком, и Арсений углубляет поцелуй снова; он так скучал, и он не может остановиться. Уже совсем не так, как месяц назад — остановиться он действительно не может, вариант задохнуться кажется несколько проще и даже логичнее, — Арсений отрывается от Антона только в момент, когда того вдруг ведёт немного в сторону. Арсений тут же обхватывает его рукой через спину крепче, отстраняется, всматривается в побледневшее лицо и, чертыхнувшись, тянет на себя, усаживается вместе с Антоном обратно на диван. — Воу, — напряжённо выдыхает он. Антон выглядит хреново; прикрывает глаза, морщится, прижимает пальцы к вискам. — Ох, Шаст. Я знаю, конечно, я неотразим, от меня в обморок все так и валятся… — Я сражён, Арс, — бормочет Шаст с куда меньшей долей сарказма, чем того требует ситуация. — Блин. — Ты как? Не отключишься, если я до кухни и обратно? — Зачем? — Антон откидывается на спинку дивана. — Сиди, — Арсений вздыхает, подскакивает с места, умудряется сгонять к холодильнику за бутылкой воды и вернуться обратно за рекордное количество секунд; примерно за это же время он хотя бы немного остывает, начинает соображать заново. Лет десять назад Арсений пообещал себе жить моментом, заботиться в первую очередь о настоящем; он до сих пор не уверен, проебался или всё-таки не совсем. — Спасибо, — Антон забирает у него воду, не открывая глаз, прикладывает бутылку к губам, делает пару больших глотков. — Без понятия, что со мной такое. — У меня есть версии, хочешь послушать? — А можно отказаться? — Кто-то не спит всё-таки нормально, — Арсений делает вид, что никаких возражений не слышал, забирает протянутую бутылку, кладёт рядом с собой, — и кто-то курит, хотя говорили, что не надо. И вообще выписали кого-то слишком рано. — Не ебу, о ком ты, — Антон слабо усмехается, роняет ладонь Арсению на колено, неожиданно крепко сжимает пальцы. — Может, ты правда так охуенно целуешься, ты не подумал? — До потери сознания почти, да, я такой. — Ну. Башню сносит. — Что с тобой делать, а? — Арсений закатывает глаза. — Пошли ляжем. Или не ляжем? Подай мне признак жизни. Антон распахивает глаза, обращает к нему немного затуманенный взгляд; вид у него, если бы не ненормальная бледность, примерно такой же расхристанный, как если бы он только что проснулся, но это не так, и это всё не смешно, на самом деле, ни капли. — Признак, — изрекает Шаст тоном победителя и даже немного приподнимается. — Понятно всё с тобой.

***

До спальни они добираются в итоге минут через десять, как только Антон понимает, что голова, наконец, перестаёт кружиться. Он ложится первым, Арс приносит ещё какие-то таблетки и сразу несколько бутылок холодной воды, заставляет выпить; Антон, впрочем, не спорит. Он сейчас ни с чем спорить не готов, и Арс явно этим пользуется, когда садится на кровать рядом, накрывает ладонью запястье Антона поверх браслетов: — Шаст, давай по одному вопросу за раз, хорошо? — спрашивает он, глядя на Антона не без тревоги. — Не с наскока вот так, а последовательно. Сначала с шоу разберёмся, потом остальное. Ладно? — Конечно, — Антон зевает; Арс просовывает большой палец под браслеты, обводит косточку на запястье, эти прикосновения знакомы не меньше, чем поцелуи в гостиной, и успокаивают что-то в Антоне примерно настолько же, куда лучше любых возможных слов. Он поднимает взгляд с их рук на лицо Арсения, обеспокоенное, но совсем не такое напряжённое, каким было на пороге квартиры. — Меня прям рубит. — Ура, — тихо отвечает Арс, улыбается одними глазами. — Я пока со Стасом созвонюсь. Буду требовать аудиенцию. Рассмеявшись, Антон, сдаваясь наконец самочувствию, закрывает глаза. * Арсений, действительно, созванивается со Стасом — и не только с ним; Шеминов приезжает к Антону около восьми вечера вместе с Димой и Серёжей, которые, оказывается, незадолго до этого поехали куда-то ужинать. К этому моменту Антон чувствует себя гораздо лучше, но всё ещё банально дуется на свой организм, который устраивает такие подлянки своему хозяину в самый, сука, неподходящий момент, и поэтому в основном молчит, отлёживаясь на диване и закинув ноги на колени усевшемуся туда же Матвиенко. Арсений зато болтает за двоих. — Дим, ну что значит «не в офисе, как белые люди»? Что значит «почему»? Ты вот этого вот, — сидя на подлокотнике кресла, в котором устроился Позов, Арс указывает на Антона, — друга своего видел? Я бы его вставать лишний раз не заставлял. Антон замечает, как Дима смотрит на Арса; этот взгляд ему не очень нравится, но хрен с ними, это вообще не насущный вопрос, разберутся сами. — Ты меня перебивать сегодня закончишь, нет? — прокашлявшись, уточняет Стас с кресла напротив. — Арсений. — Да-да, прости, продолжай. — Спасибо большое. Слушайте, ну вам придётся заново сыграться, это все понимают? Они отвечают «да» довольно-таки стройным хором, все четверо, переглядываются, смеются; Антон соображает потихоньку, каково это вообще для остальных — они вот так в одной комнате все вместе сколько не собирались, получается? С Нового года? — Стас говорил, что уже вместо нас собирались другую команду набирать, — театральным шёпотом сообщает Дима, и Серёжа громко фыркает: — А вот хрен им всем. — Вот я даже не шутил, — выдержав паузу секунды в три, Стас пожимает плечами. — Не совсем шутил. Есть такая идея, формат терять не хочется, и вас все любят, конечно, зрители и канал, но не я один что-то решаю. — Но с другой командой ты бы, конечно, в шоу не остался работать, — замечает Арсений и, не дождавшись немедленного согласия, картинно ахает: — Стас! Я ранен в самое сердце. — С тобой я ещё отдельно поговорю, — погрозив ему пальцем, Стас переводит взгляд на рассмеявшегося Антона. — А ты чего ржёшь? И с тобой тоже. С этими двумя у меня вообще никаких проблем нет. — А со мной какие проблемы? — возмущается Арсений настолько наигранно, что Антону даже не может быть за него неловко; Арс так отчаянно старается вести себя, словно между ними всеми вообще никаких размолвок и разлада в работе не происходило, что ему хочется разве что потакать. Хотя бы на сегодня — дольше им тот же Стас не позволит. — А с Шастуном? Ну взгляни, какой он безобидный лежит. — Эй, — Антон ухмыляется; Серёжа смотрит то на него, то на Арса, и этот взгляд Антону не нравится тоже. Исследователи, бля, натуралисты. — Так, ладно, безобидные, — насмешливо подытоживает Стас, — давайте завтра продолжим, когда все будут в кондиции. Окей? Здесь же, раз среди нас больной. — Эй, — повторяет Антон без особого запала, поворачивает голову и прячет нос в сбившемся капюшоне. — Да не дёргайся, Антох, отдыхай. Завтра толково соберёмся, попробуем потренироваться хотя бы, может и выгорит. Ещё раз спрошу, все согласны? Никто не против затеи? Пожелания, возражения? Только сегодня принимаю. — Ты такой строгий, — Арс улыбается. — Он всегда был такой строгий? — Ты просто с ним давно не работал, — тут же подсказывает Поз. — Даже не знаю, с чего бы. Арсений хлопает его по плечу, но отмалчивается и слегка скисает; Антон замечает это только потому, что продолжает на него смотреть. — Арс, ты ко мне сегодня? — приподняв ноги Антона, Серёжа поднимается с дивана; Арсений обводит всех взглядом, мнётся секунду, и Дима выбирает за него: — Валите. Я с Тохой останусь. — Ура, — усмехается Антон, — у меня новая сиделка. — Поз, ты ему это, — ржёт Серёга, — утки менять не забудь. — Я не настолько соскучился, мы на днях виделись. Эту привилегию Арсу оставлю. — Мне здесь не рады, — изрекает Арсений. — Серый, поехали. Шаст, отдыхай, правда. Антон хочет сказать, что наотдыхался уже, но подлый организм до сих пор не желает кооперироваться; он лениво машет Арсу и Серёже на прощание, приподнимается на локтях и смотрит им вслед, пока Стас тихо втолковывает что-то Позу. Весёлый говор Матвиенко стихает где-то за закрытыми дверями, Дима всё ещё выглядит в этом кресле как в родном, и впервые за месяц Антон ловит себя на ощущении, что реальность вокруг перестаёт напоминать какое-то изуродованное зазеркалье. Осталось только не проебать.