И по следу твоему я отыщу их

Вокруг было много тёмного, обсыпающегося, плотными столбами стояла пыль, и даже золотистый луч, высвечивающий легион мелких частиц, не вносил яркости. Удушливая атмосфера давила на её хрупкие плечи, сжимала когтистым руками почти до боли. Она не помнила, как забралась туда, и не знала, сколько времени провела, жмурясь и напевая какую-то нелепую мелодию, сложенную из молитв. Он всё продолжал говорить, трогал волосы и издавал рокочущие звуки, от которых хотелось забиться куда-нибудь под камни, потому что лучше быть раздавленной, чем слушать, как этот звук раздаётся совсем рядом. Это неестественное звучание и загнало её сюда. Белая майка, купленная только утром, вся была измазана в пыли и ржавчине, на плече красовалась дырка от гвоздя, торчащего в деревянной перекладине сбоку, а по краям разрыва ткань окрасилась кровью. Поранилась, когда пробиралась в это разваленное здание, больше похожее на высокий сарай. Эмма думала, что спрячется от него, что здесь он не найдёт её, но ошиблась и поняла это в тот самый момент, когда запыхавшаяся и растрёпанная прижалась к деревянной стене какого-то заброшенного здания, куда сбежала прямо с церковной службы, на которую отвели её родители, и отчётливо услышала: — Знаешь, когда я увидел тебя впервые? — спросил он, не обращая внимания на её побег, на старания девочки заглушить его голос своим собственным, звучащим в мольбе. Вдали всё ещё раздавался глухой собачий лай. Где-то в тёмном углу осыпалась труха и зашуршали насекомые, встревоженные внезапным вторжением. — Именно увидел? Эмма зажимала уши, но всё равно его слышала. Он был повсюду, этот голос сочился со всех сторон, и не будь она такой уставшей и напуганной, брезгливо отскочила бы от стены, которая резонировала как и пространство вокруг. — На тебе было то полосатое платьице, — что-то холодное спустилось от плеча к локтю и обратно, но Эмма не открыла глаза, выдерживая прикосновения. Одну из ладошек девочка отняла от уха и зажала рот, чтобы не закричать, словно боясь, что её услышат, но ведь он и так слышал, он уже был здесь, и всё же она стискивала собственные губы, вжимая в зубы мягкую плоть. — И тот восхитительный цветок у тебя в волосах… — голос стал мечтательным, — я сразу тебя узнал, такую хрупкую, нежную, а когда ты повернулась и посмотрела мне в глаза, ты помнишь? Эмма продолжала бормотать молитвы, какие только знала, а их было немало. Выучила за то длительное время, что родители водили её к священнику, который рассказывал, кто такие грешники, и строго смотрел на неё, говоря, что если её посещает злой дух, то значит, она грешница. И навлекла эту беду на них, потому что не была послушной, потому что она лживая. Не со зла навлекла, ведь она не виновата, что родилась женщиной, а все женщины — прислужницы Дьявола. Все они только и живут, чтобы соблазнять честных мужчин, сбивать их с пути. Оттуда она хорошо вынесла урок, что всё это её вина. А ему… ему молитвы были будто бы нипочём, по крайней мере, надолго он её не оставлял, наслушавшись святых слов. Кожа на руке вспыхнула острой болью, и Эмма вскрикнула, тут же прикладывая ладонь к длинной царапине. Но смотреть на алую полосу, пустившую ветви по бокам, не хотела. — Я спросил, ты помнишь? — едко мягким голосом спросил он где-то рядом, и испуганная девочка открыла глаза, устремляя взгляд, наполненный ужасом, в пустоту. Он никогда не делал ей больно до этого момента. Но, может, так лучше, ведь теперь она покажет им следы, теперь у неё появились доказательства, что она не выдумывает. Тёмный, длинный силуэт пошатнулся и наклонился сильнее, с того места, где должно быть лицо, сползали чёрные бесплотные полосы. Он почти всегда приходил таким. — Да, — всхлипнула Эмма, прижимая пораненную руку к себе. Испорченная и без того майка уже не имела значения, как и новые следы на ней. Она ответила ему впервые, он вынудил её ответить. Это будто бы раскололо некий барьер между ними, в который Эмма верила, ведь пока глаза были закрыты, она могла убедить себя в том, что если раскрыть их, то окажется, всё это привиделось ей. А теперь она взирала прямо перед собой в расплывчатые и зыбкие очертания чего-то страшного, уродливого и злого. — Да, — беспомощно повторила она, но они оба точно знали, что Эмма солгала, потому что некоторые воспоминания были надёжно скрыты её сознанием. Это случилось на похоронах того самого священника. Эмма выглядела совсем растерянной из-за множества суетящихся людей, вокруг было много цветов и еды, кто-то плакал, кто-то рассказывал забавные истории из прошлого усопшего мужчины. Они говорили, каким прекрасным человеком был Отец Маттео и как много сделал для их детей. На неё никто не обращал внимания, не замечал её страха при то и дело вспыхивающем имени и детской ярости, причин которой ребёнок может не осознавать, но все равно ее чувствовать. И чтобы немного успокоиться, она побрела на кухню, где на столе стояла тарелка с восхитительным печеньем. Мать не разрешала ей есть сладкое, разве что на день рождения. Ей так хотелось попробовать его, ведь оно пахло чем-то волшебным и, должно быть, таяло на языке. Так ей помнилось из прошлого опыта. Эмма потянулась к тарелке и тогда почувствовала чей-то пристальный взгляд. Взгляд, что сродни прикосновению. Может, она и не обратила бы внимания, но почувствовала неясную угрозу или тревогу, которая возникает, когда птицы опускаются к земле и летают так низко, что угождают под колёса машин. Девочка обернулась и увидела его, стоящего в проёме. Она никак не могла различить его лица, словно глаза заволокло пеленой. И всё же он показался ей молодым и красивым. Будто кто-то вложил ей это знание в голову. Высокий, в сером костюме, в шляпе, перевязанной коричневой лентой у полей. И руки. У него были страшные руки, и он протянул их к ней. Она собиралась закричать и расплакаться, как почувствовала, что не может пошевелиться, а он всё ближе и ближе. — Любишь нарушать правила, да? — спросил он молодым голосом, серая кожа на его руках натянулась между пальцев, когда он дотронулся до её волос и вынул бутон белой лилии из локонов. Поднёс цветок к носу и глубоко вдохнул. Стало неуютно и холодно, конечности Эммы налились тяжестью, и она оказалась совсем беззащитной перед страшным незнакомцем. — Я только хотела попробовать, — произнесла девочка, поняв, что теперь может говорить, — только одно. — Тогда возьми, — проговорил он, трогая ледяными пальцами сжатый кулачок девочки. И Эмма взяла. Много позже она вспоминала доброго незнакомца, позволившего ей маленькую шалость и промолчавшего о ней. Вспоминала тяжесть его хтонического присутствия и думала, что если бы она не ответила ему, если бы она на него не смотрела… Но разве она не ощущала чего-то подобного прежде, когда было совсем плохо и страшно? Вырвавшись из воспоминаний, она снова зажмурила глаза, а он продолжил. — Уже тогда в тебе была такая сила, такой потенциал, — расхохотался он, — наверху говорили, что твой дар — избавление для мучеников. Но я знал, всегда знал, что ты порочная, нечестивая, что ты принадлежишь мне. Ткань юбки поползла вверх, кожа заболела под его прикосновениями, и Эмма попыталась отбиться, но была пригвождена к стене. Одна ладонь больно ударилась о деревянную поверхность, затем другая, и вот она, удерживаемая злой силой, оказалась открыта. Но он не делал ничего дурного, только гладил её колени. — И нежная, как тот цветок в твоих волосах. А помнишь, что ты сделала? Ты сама позвала меня, ты так просила о помощи, умоляла его не трогать тебя, а ведь он всего пару раз задрал тебе юбку и усадил на колени. Но ты просила, и я пришёл. Страх. Первобытный, дикий страх затопил каждую клеточку, отозвался чудовищным эхом внутри. Воздух в лёгких раскалился. Дрожь захватила её, словно капкан, жар накатывал и стекал капельками пота под ткань, та липла к телу, выгибающемуся под невидимой силой. Хотелось кричать, но губы словно срослись, кости ломило, а сознание металось от боли. Эмма снова выгнулась и, наконец, закричала, но звук быстро стал глухим, потому что тёплая ладонь, как тогда, в детстве, накрыла рот, а другая опустилась на спину. — Ты в безопасности, — без перебоя повторяла Ингрид, растирая спину Свон, которая тяжело дышала и никак не могла осознать, что всё это было сном, далёким прошлым, просочившимся под веки, когда она была уязвимее всего. — Я рядом, — зашептала Ингрид, прижимая Эмму к себе, — это только я. И это действительно была только она. Далёкая и в то же время такая близкая, женщина из прошлого, где во мраке проскальзывала её успокаивающая улыбка и руки, дарящие покой. Эмма вдруг вся подскочила, резкая, твёрдая, и сжала Ингрид как можно крепче, как если бы хотела вторгнуться в её тело и слиться. Её колотило так сильно, что она едва понимала, что делает женщине больно, но та не отстранялась, терпя и не переставая гладить спину Свон. В какой-то момент она хотела включить общий свет, посчитав, что тусклого сияния ночника недостаточно, но Эмма не дала ей этого сделать, продолжая крепко удерживать. Казалось, что ей хочется разодрать её, будто только это и могло Эмме помочь успокоиться или насытиться, Ингрид не понимала, что женщина сейчас испытывает, но та дикость, которая ещё билась в Эмме, одновременно пугала и вызывала желание укротить. Ингрид действительно верила, что ей это под силу. — Останься со мной, — попросила Эмма, когда Ингрид, освободившаяся от тяжёлых объятий, принесла ей воды. Голос Свон срывался и звучал изможденно. — Пожалуйста? Она отодвинулась и выжидающе посмотрела на Ингрид, которая колебалась. Ей было страшно, потому что последнее, чего она хотела, это снова ощутить себя в ловушке чувств, застарелых, измученных, но по-прежнему живых. И всё же она дождалась, пока Эмма утолит жажду, отставила стакан и забралась на постель, прямо на одеяло, но Свон посмотрела на неё таким взглядом, что Ингрид просто подчинилась, позволяя вытащить одеяло из-под себя и укрыть их обеих. Эмма была раскалённая, от неё волнами исходили жар и тяжесть, усталость кольцами спадала и на саму Ингрид, хотя это была только вторая ночь в этом доме. Весь прошлый день, взяв ещё несколько отгулов, Эмма провела в больнице, дожидаясь, когда Реджина придёт в себя, но та оставалась бессознательной, и врачи не понимали, что происходит. А Эмма никак не могла объяснить появление следов на теле мэра. Вернувшись под вечер, Свон объяснила сыну, хоть и не открывая всей правды, что его мама в безопасности и о ней позаботятся. — Он делает ей больно, да? — спросил он серьёзным голосом, стараясь скрыть отчаяние, сквозящее в каждом звуке. В его глазах плескалось столько боли, что становилось невыносимо смотреть в них, — это потому, что я привёз тебя, да? Он наказывает её из-за меня? — Никогда так не говори, — Эмма обнимала сына, пытаясь убедить мальчика, что его вины ни в чём нет, и что он правильно поступил, приведя Эмму в их дом. Ингрид смотрела на них и чувствовала горечь, скопившуюся где-то в глубине сердца и теперь выходившую наружу вкусом полыни. Она думала о том, что Эмма стала бы хорошей матерью, если бы не обстоятельства рождения этого мальчика. Каково теперь Эмме было прижимать его к своей груди с осознанием того, что она добровольно отказалась от сына, потому что страх оказался сильнее. Она была всего лишь измученной девочкой, потерявшей и любовь, и искру жизни. А теперь этот мальчик, ставший олицетворением того, чего Эмма была лишена все эти года, винил себя в том, что его вторая мать отравлена злом и страдает. Тем же вечером звонил Томас, сообщил, что прибудет через неделю и был немало удивлён, узнав, что приехала Ингрид. А следующим утром им предстояла поездка на ферму Джонсов, и она чувствовала, что Эмма нервничает. Но говорить об этом отказывалась, повторяя только: «Мы что-то упускаем, что-то очень важное». Словно жало внутри неё маленькое, но такое болезненное, что не давало спокойно жить. Больше всего Ингрид боялась, что Эмма права. Уснули они быстро, хоть и к каждой из них сон шёл тяжело. До самого утра больше ничего не случилось и, проснувшись, они обе ощутили лёгкую неловкость, точнее, Эмма испытывала некоторую вину за свою просьбу, а Ингрид просто не хотела акцентировать на произошедшем внимание. Когда они обе спустились, Мэри-Маргарет уже проводила Генри в школу и приготовила завтрак. На ней было платье из какой-то мягкой ткани, и вся она казалась такой воздушной, хрупкой, что Эмма испытала прилив чувства страха из-за мыслей о том, как легко было бы причинить Мэри-Маргарет вред. Эта женщина оказалась под угрозой удара лишь потому, что необычайно добра и имела одно из самых больших сердец, что Эмме довелось встретить. Но пути назад уже не было, и даже если они с Ингрид и Генри перебрались бы куда-то ещё, то только оставили бы её без какой-либо защиты. — В холодильнике контейнеры с едой, — сказала Бланшар перед уходом, — возьми, когда соберёшься к мэру Миллс, если она очнётся, то это будет кстати. — Если? — Эмма почему-то усмехнулась, хотя и почувствовала болезненный удар сердца. Она прекрасно знала, что это очередная уловка демона, который не выпускает Реджину из ловушки в собственном теле. Игра. — Ой, — покраснела учительница, застывая на пороге, но Эмма мягко улыбнулась ей, давая понять, что всё в порядке. Она, наконец, выпроводила женщину и закрыла за ней дверь. Они переглянулись с Ингрид и занялись завтраком. Позже Эмма уложила небольшой пакет с едой, приготовленной Мэри-Маргарет, и собрала немного фруктов. Ингрид вызвалась ехать с ней и в больницу, на что Эмма ни капли не возражала. День был солнечным, хотя в воздухе и пахло дождём, на небе не было ни облака. Солнце стекало к земле густым золотом, подсвечивая лиственный ковёр под ногами. Эмма хотела бы просто постоять немного под солнцем, беззаботно разглядывая синеву, но наслаждаться всем хорошим, что хранил в себе этот день, у неё не было возможности, потому что слишком много скопилось внутри, и она не могла просто ощутить ничего другого, не говоря уже о том, чтобы насладиться. Она глубоко вздохнула, понаблюдала за тем, как Ингрид с обугленным чувством ностальгии в глазах осмотрела «жук» и забралась в салон. Эмма последовала за ней почти сразу же. ___________________________________________________________ На больничной парковке, где пахло так же отвратительно, как и в самой больнице, Эмма почувствовала заминку. Что-то задело её внимание, но она никак не могла понять, что это. Ощущение, что кто-то за ними наблюдал, только усилилось, когда они подошли к двери. Свон обернулась, чтобы осмотреться, но ничего не заметила, однако до слуха то и дело волнами доносилось чьё-то дыхание вперемешку с глухим рычанием. Конечно, сюда вполне могло забраться животное, но в этом Эмма сильно сомневалась. — В чём дело? — спросила Ингрид, заметив настороженность и напряжённость Свон. — Не знаю, — женщина покачала головой, продолжая смотреть куда-то вдаль. — Идём. Палата Реджины находилась в самом конце коридора, Ингрид осталась у дверей, в то время как Эмма вошла внутрь. Женщина была без сознания, выглядела измученной и бледной, словно в ней не осталось ни капли крови. Атмосфера внутри вилась стальными кольцами, и в воздухе ощущалась тяжесть, словно что-то давило на всё существо Эммы. Она поставила пакет и подобралась поближе к Миллс. Осторожно взяла её за руку, ощутив, что пальцы у неё холодные и сухие. Эмма погладила внутреннюю сторону ладони женщины большим пальцем и снова сжала. В прошлый раз она не решилась прикоснуться к ней, как если бы боялась причинить ей вред, но сейчас чувствовала необходимость контакта, к тому же она понимала, что это могло бы побудить демона проявить себя. Но Реджина не реагировала ровно до тех пор, пока Эмма мягко не позвала. Её голос прозвучал тихо, над самым ухом, потому что Свон наклонилась, веря, что дозовётся, что у Реджины получится. Миллс вздрогнула и слабо сжала чужую руку в ответ. Она открыла глаза, щурясь и часто моргая, посмотрела на Эмму. — Мисс Свон? — через мгновение в карих глазах вспыхнула паника, Реджина подскочила и тут же сморщилась от боли, — где Генри? — пробормотала она пересохшими губами. Эмма положила ей руку на плечо, мягко удерживая от попыток подняться снова. Бросила короткий взгляд на Ингрид и снова посмотрела на Реджину. Вокруг было тихо, словно они оказались в вакууме, но Эмма не придала этому значения. — Генри в школе, — произнесла она, отпуская напрягшуюся ладонь Миллс. — Последние два дня он был со мной, — быстро проговорила Свон, надеясь избежать возмущений по поводу того, что Генри остался с ней. — Реджина, Вы помните, как оказались в больнице? Миллс одарила её нечитаемым взглядом, всё же чуть приподнялась, опираясь на локти, и склонила голову набок. Её волосы пересыпались подобно чёрному водопаду, обнажив шею, на которой Эмма отчётливо увидела следы от зубов. На мгновение стало трудно дышать, но Миллс заговорила, привлекая внимание: — Я упала, когда мы были в парке с моим сыном и Вами, — произнесла она хриплым голосом. Её руки опустились на живот в странном защитном жесте, будто бы она вспомнила тот момент, когда кожа её обнажилась, являя тёмные отметины. Чувствовала ли Реджина себя от этого ещё более уязвимой, Эмма не могла понять. Свон отвела глаза, борясь с эмоциями, бушующими внутри. Ей хотелось помочь Реджине прямо сейчас, чтобы ей стало легче, чтобы боль ушла, и все следы исчезли с её тела. Стереть это ужасное время из памяти женщины и посмотреть на Реджину, чей взгляд не будет после затуманен отравляющими воспоминаниями о том, что с ней было и что она делала. — Вам нужно поесть, мэр Миллс, — спохватившись, сказала Свон, доставая из пакета фрукты и контейнеры. Реджина скривилась недоверчиво и как-то затравленно, словно Эмма предложила выпить ей яда. Она открыла ёмкость с ещё довольно тёплым бульоном и взяла ложку, которую привезла из дома Бланшар. Вокруг по-прежнему было тихо: ни суеты, ни других звуков, ни врачей, которые должны бы уже были появиться. Но Эмма не хотела думать ещё и над этим, потому просто набрала ложкой немного жидкости и, вовсе не раздумывая над тем, как отнесётся к этому действию Реджина, поднесла прибор к ней. Почему-то самим собой разумеющимся было и то, что Реджина позволит ей покормить себя, и то, что Эмма станет это делать. Но женщина смотрела на неё исподлобья, с какой-то дикой силой, а потом вдруг губы её задрожали, словно она пыталась открыть рот, но не могла, и взгляд её стал жалостливым. Глаза заблестели от слёз, а она всё не могла раскрыть дрожащих губ. Реджина выглядела так, будто сейчас заплачет, но всё никак не могла и этого. Эмма посмотрела на её сжатые кулаки, скомкавшие ткань простыни, и тогда всё поняла. Она почувствовала болезненный клёкот внутри, то самое чувство, когда вдруг понимаешь, что способен пренебречь правилами. То чувство, когда готов на всё. Свон наклонилась ближе, чтобы произнести: — Дай ей поесть, — тихо проговорила она, чувствуя расползающийся в груди холод отчаяния, скопившийся внутри и свивший горькое гнездо под языком. Она действительно просила демона. — Просто дай ей немного поесть. Всё это время Реджина не сводила с неё пристального взгляда расширенных зрачков, такого острого и пугающего. И может, таким он был оттого, что она не повернула головы, а просто свела зрачки к уголкам глаз, словно выжидала. Это происходило сейчас, сжимало время, отсчитывая мгновения, приближалось и становилось больше. Три, два, один. Эмма закрыла глаза, принимая что-то внутри себя, и произнесла: — И я сделаю… — Эмма, — хотела вмешаться Ингрид, на чьём лице проступила гримаса ужаса, когда она услышала, что Эмма обращается к демону, что собирается дать ему обещание. И когда собралась войти в палату, прямо перед ней с грохотом резко захлопнулась дверь. Свон отскочила, выронив ложку, которая застыла перед самым полом на мгновение и только потом медленно и тихо опустилась. — Что? — раздался низкий, перекатывающийся голос, — что ты сделаешь? И перед глазами понеслись серые картинки удушающего прошлого. Свон подняла глаза на Реджину, на смотрящую на неё тварь. Она улыбалась, искажая красивые черты лица Миллс неестественной гримасой. У Эммы заколотилось сердце, потому что знакомое ощущение страха, того самого, вспыхнуло в ней, стянуло внутренности. Она попятилась назад, инстинктивно выставляя одну руку вперёд. Она ещё не осознала, но знала. Знала уже задолго до того, как Реджина открыла рот и снова спросила: — Что ты сделаешь, цветок? Вдох-выдох. Вдох-выдох. Только бы не упасть, только бы подступающая темнота в глазах не завладела ею прямо сейчас. Внутри где-то яростно забилось, стало крошить кости, скрести по плоти, оставляя глубокие борозды. Страх затапливал всё стремительнее, поглощал и бесновался. Она ощущала себя намотанной на винты, всего несколько слов раскурочили её, выбивая из-под ног почву. Это он. Это он. Это он. Он взял Реджину, он ждал её, терпеливо ждал, он играл с ней, путал. Всё это время это был он. Всё повторялось сначала. Замкнутый круг из потерь и боли. Как она могла думать, что ей удалось сбежать? Как она могла поверить, что он ушёл навсегда? Стены стали сжиматься, потолок трещал, угрожая осыпаться на голову. Всё рушилось, а Эмма задыхалась, сломанная дрожью, и скребла рукой по стене, в которую упёрлась. Западня. Некуда бежать. Она была оглушена, а он улыбался. — Нет, нет, нет, — бормотала Эмма, беспрестанно качая головой и смотря невидящими глазами, — этого не может быть. Молитвы сами легли на язык, и улыбка на лице Реджины стала до безобразия широкой, словно кто-то прорезал уголки рта, выявляя уродливое нутро. Она резко поднялась на кровати в полный рост, словно кто-то подцепил её тело и поставил ровно. Эмма только беспомощно смотрела, как тело женщины сначала неестественно выгнулось назад до хруста, а потом снова выпрямилось. Он играл ею, как тряпичной куклой, заставляя переживать чудовищную боль, Эмма откуда-то со дна своего поражённого ужасом сознания понимала, что Реджине неимоверно больно, но оставалась в оцепенении. Демон взирал на неё карими глазами и был сейчас страшнее всего, что Эмме хоть однажды доводилось видеть. Она не слышала, как бьётся в дверь Ингрид, как шумят мониторы, как гремит за окном. Она слышала только своё колотящееся сердце и эхо его голоса: Цветок. Отступать было больше некуда, она упиралась в стену, слабо продолжая царапать её ногтями. Демон бросился к ней, извиваясь, подобно змее, и едва-едва касаясь босыми ногами пола, словно кто-то дёргал за верёвочки. Он повалил Эмму на пол. Его прикосновения даже этими пальцами были такими же, какими Эмма их запомнила. Всё стало серым, безжизненным, она была беззащитной перед ним, порабощённой, как никогда в своей жизни. Ведь сейчас он имел физическую оболочку, как тогда, с Нилом. Реджина навалилась всем телом, подминая под себя несопротивляющуюся Эмму, задышала куда-то в шею, сбивая волосы. Неимоверно тяжёлая, такая тяжёлая, что почти невозможно стало вздохнуть. Она чувствовала её каждой клеточкой своего существа, Эмма чувствовала эту женщину и его в ней. Голова пульсировала от боли и какого-то гула, словно реальность раздвоилась и выплюнула Эмму куда-то посередине разрыва, где нет ничего, кроме немоты. — Я нашёл их, нашёл, — зарокотал демон, — по твоим следам. Она вся пропиталась твоим запахом. И истекала горем, и я возликовал, когда эта нежная свинка меня впустила. Если бы ты знала, если бы только видела, что мы с ней делали, ох, она была почти так же прекрасна, как ты. Я знал, Цветок, что и ты захочешь её. Руками Реджины он сжал бёдра Эммы, когда она попыталась пошевелиться. А потом схватил за запястья, вытягивая руки над головой. Откатил один рукав, скалясь и причмокивая, вскарабкался выше, чтобы провести языком по тонким линиям вдоль запястья. Приторный запах ладана и сырости кружил над ними, слившимися в самом углу. Эмма была вся словно из свинца, боль поработила каждую её частицу, парализовала сознание. Она чувствовала, как шевелится челюсть женщины уже рядом с её щекой и ухом, как руки сжимают всё сильнее, как шарят по телу. Холодные пальцы быстрыми и ломкими движениями пробрались под ткань кофты, полоснули по животу и медленно поползли к ложбинке груди, и тут что-то произошло, отчего демон отдёрнул руку, как будто обжёгшись. Кулон слетел с цепочки, вырванной резким движением, и золотой лебедь упал на пол. А потом Эмма услышала молитвенное: — Это моя вина, моя вина, — это была Реджина, взывала изнутри собственного тела, выталкивая эти слова-шипы, и они стекали кровью по её подбородку. Болели в её ладони. Она крупно дрожала, и Эмма ухватилась за эти обжигающие слова, за хрупкое существо, терзаемое нечистой тварью, которая так много забрала у неё, заставила жить в страхе, убедила её, Эмму, в том, что она бессильна. Хватит. Хватит. Внутри забилось сильнее, раскалилось. Свон почувствовала толчок, словно что-то вырвалось, и вернулись звуки, ворвались ужасным грохотом где-то вдали, за стенами. Кто-то кричал. — Нет, — Эмма вынырнула из оцепенения, обхватывая Реджину руками, пусть будет больно, пусть им обеим, но она не позволит ему, больше не позволит. — Это не твоя вина, Реджина, ты ни в чём не виновата. Борись, слышишь? Я держу тебя, я тебя держу, — закричала она, сжимая ещё крепче. — Я буду тебя держать. — Я не могу, — всхлипывая, произнесла женщина, — мне больно, так больно. — Ты нужна Генри, — прошептала Эмма, переворачивая их и уже удерживая женщину на руках. Взгляд Реджины стал ясным, губы дрогнули в улыбке, и она снова потеряла сознание. — Я держу тебя, — продолжала шептать Свон, качая женщину и не замечая ни слёз, обжигающих щёки, ни растрёпанной Ингрид, ни врачей, ворвавшихся в палату. — Я буду тебя держать. Эмма прижалась щекой к голове Реджины, чувствуя, как застарелая боль находит путь к свободе. Расползается, напоминая о себе каждой части тела и душе. Он где-то здесь, внутри неё, затаился, выжидает. — Ты её не получишь, — прорычала Эмма в смоль волос. Реджину вернули на больничную койку, проверили показатели, пока Ингрид объясняла, что произошло. Но, похоже, во всей больнице был какой-то сбой, на что и списали случившееся с мэром. Эмма чувствовала себя опустошенной, собственное тело казалось безжизненным. Кто-то окликнул её, и только когда доктор Вэйл начал перебинтовывать ей руку, она поняла, что вспоротые шрамы кровоточили. После, где-то под кроватью она отыскала упавший кулон и убрала в карман вместе с порванной цепочкой. Движения давались с трудом, как если бы вся она налилась свинцом или оказалась в воде, увешанная камнями, и те нещадно тянули ко дну. Потёрла ушибленный затылок, обнаружив на волосах кровь, но ран не было, значит, кровь принадлежала Реджине. К горлу снова подошёл ком. Мысли — осиный рой — бились в голове, жаля разум. Всё казалось бредом и было так трудно поверить, что это происходило на самом деле. Свон думала над тем, чтобы остаться с Реджиной, но поняла, что ничем не сможет помочь ей, стоя над её бессознательным телом. В ней вдруг поднялась такая ярость, что она несколько раз ударила ногой по колесу машины, снова почувствовав, как кто-то наблюдает за ними, когда они вышли на парковку. Ингрид обошла машину и обняла Эмму, не обращая внимания на то, что та пыталась её оттолкнуть. Она удерживала её до тех пор, пока Свон не обмякла, содрогаясь в рыданиях. То выходило отчаяние и чувство беспомощности. — Она пострадала только потому, что он хотел меня, — прорыдала женщина, не пытаясь даже скрыть своих эмоций, она не ощущала стыда за этот срыв, только бесконечную горечь и ещё ярость. И именно последнее чувство заставило её взять себя в руки. Она коротко сжала Ингрид в ответ и отстранилась, отдавая ей ключи от машины. Вести она была не в состоянии. — Нам всё ещё нужно съездить на ферму Джонсов, — напомнила она, вытирая лицо руками. — Если нужно, — произнесла Ингрид как-то замкнуто. Ей было больно видеть Эмму такой, она помнила как это было в прошлый раз и не верила, что теперь сложится как-то иначе. Но пока Эмма хотела её помощи, Ингрид собиралась делать всё, что требуется, даже не веря. Ехали молча. Эмма почти всю дорогу смотрела в боковое окно, предпочитая избегать жалостливых взглядов Ингрид, кои чувствовались даже спиной. А когда, наконец, повернулась, посмотрела на напряжённые руки Фишер, на пальцы, согнутые в фалангах, чуть побелевших от того же напряжения, и заметила след от кольца на безымянном пальце. — Почему ты его сняла? — спросила Эмма, кивая на руку женщины. Та вздрогнула, но, коротко вздохнув, ответила. — Не знаю, — пожала плечами, пристально глядя на дорогу, — может, не хотела говорить тебе, а может, просто устала его носить. Эмма не стала расспрашивать больше и, просто продолжая рассматривать профиль Ингрид, старалась думать о чём-то, что могло бы отвлечь её хоть на мгновение от событий сегодняшнего дня. Выходило, однако, плохо, потому что всё, что она перед собой видела — искажённое лицо Реджины и слова, произнесённые его голосом. Серость вечера заполняла пространство, и становилось холоднее. Ожившие порезы на руке саднили, и Эмма прижала руки к себе, пытаясь унять боль. Они уже съехали с дороги, когда телефон зазвонил. Свон стала ещё бледнее, а рука, держащая трубку, безвольно опустилась. — Что? — одними губами спросила Ингрид, пропуская вывеску с названием фермы. — Реджина сбежала из больницы…