И по следу твоему я отыщу их

Началась гроза. Гроз теперь всегда было много. На этот раз они миновали зеркало, и Эмма, чьи руки, обхватив Реджину, удерживали её от падения, помогла Миллс забраться в ванную, наполненную горячей водой. Женщина зашипела, соприкосновение с водой вызвало боль, в каждой ссадине немедленно запылало, и Миллс пришлось прикусить губу, чтобы не застонать от неприятных ощущений. Она и без того проявила слишком много непозволительной слабости, пусть и перед той, что её спасла, хотя сейчас Реджина старалась не думать об этом. В другой ситуации Реджина не позволила бы Эмме Свон находиться рядом, но острая потребность в её присутствии была такой сильной, что она сносила её прикосновения. Она позволяла на себя смотреть, а может, на самом деле ей было просто всё равно, ведь после того, что Реджина делала и видела, её не должно беспокоить то, что кто-то видит её такой. Они обе молчали, и в ванной комнате раздавалось лишь сбивчивое сопение и плеск воды. Эмма помогала смывать грязь и кровь, осторожно тёрла плечи и спину мочалкой, пока побелевшие пальцы Реджины сжимали края ванной. Миллс закрывала глаза, то задерживая дыхание, то тяжело дыша. Внутри было гулко, пусто и в то же время заполнено до такой степени, что волнами накатывала тошнота. Хотелось выскрести все внутренности и залить их мылом, чистящим средством, да чем угодно, лишь бы вымыть это ощущение грязи, смыть с души скверну, которая наполняла память Реджины страшными образами, заставляла её чувствовать себя омерзительным животным, пожирающим себе подобных. Плохо было настолько, что она позволяла себе принимать чужую помощь. И в то же время она понимала, что ближе Эммы сейчас просто никого не было, и ей нужно было смириться с этой близостью, смириться с тем, что теперь её жизнь такая. Эмма была бережной: бережно оттирала грязь, намыливала волосы, смывала шампунь, поддерживала, укутывая полотенцем. Её было так много, что на несколько мгновений она вытеснила всю память Реджины, дав ей крохотную передышку от жерновов, вращающихся внутри женщины, дробящих воспоминания и перекручивающих эмоции. Чужая и такая знакомая, потому что Реджина видела всю её жизнь, уместившуюся в памяти демона, она смотрела на Эмму его глазами, она чувствовала Эмму, как чувствовал он, она хотела Эмму, как хотел он. Ей виделась маленькая девочка, забившаяся в угол от страха, загнанная страшным голосом. Да, Реджина теперь знает, как он звучит, и никогда не сможет забыть, но от того, что она не одна, что это можно разделить с Эммой, ей, вероятно, становилось легче, потому что не придётся объяснять, им не придётся говорить о том, какой он, потому что Эмма знала. Эмма всегда знала. И была рядом. Позже, будучи чистой физически, Миллс съела половину паровой котлеты, которую любезно приготовила Мэри-Маргарет, вернувшаяся почти к ночи, стерпела очередную капельницу и, по-прежнему обессиленная, забралась на кровать, укрывшись с головой. Эмма вышла, чтобы отнести посуду и сделать чаю, а когда вернулась, обнаружила пустую постель и почти вскрикнула, увидев Реджину, сидящую у стены между кроватью и тумбочкой. Её трясло, она зажимала голову руками и едва заметно раскачивалась. На стёкла нещадно обрушивался дождь, форточка ритмично билась об угол стены, Свон мгновенно закрыла окно и тут же опустилась перед Реджиной, осторожно дрожащими пальцами прикасаясь к рукам женщины. Та подняла голову, и от её дикого и яростного взгляда у Эммы похолодело под рёбрами. В этот момент Реджина люто ненавидела то, какой стала, то, как она реагировала на вещи, которые никогда не испугали бы её, если бы за каждым шорохом в конечном итоге не стояла та ужасная и смрадная тень, от которой нельзя было спрятаться. И Эмма видела это тоже. Она перестала трогать руки Реджины и просто села, облокотившись спиной о бочок кровати и поджав к себе колени. Чуть запрокинула голову, но глаза не закрыла, хотя хотелось, чтобы не видеть, как дрожит Миллс, чтобы даже не думать о том, чтобы обхватить её руками, прижать к себе и не отпускать. Она всё ещё оставалась хрупкой, измученной и сломленной, хотя Эмма и говорила обратное. Дождливая тишина прерывалась лишь короткими всхлипами и судорожным дыханием. Полумрак был мягкий, свежий и пах мокрой древесиной, было в воздухе что-то ещё — странное, отдалённо зловещее и вместе с тем правильное, словно это место являлось именно тем, где они должны были быть. Это ощущение пробудило в Эмме мысли о том, что она победила своего врага, что однажды страх уйдёт, и пусть боль останется до конца жизни, но со временем она станет меньше, сгладится, она перестанет разрушать. — Гром, — произнесла вдруг Реджина, и Эмма посмотрела на неё. В темноте её глаза блестели, казались ещё больше и были влажными, но слёз не было. — Ещё в начале, когда я только почувствовала, что рядом всё время присутствует кто-то ещё, я просыпалась от гулкого звука. От ощущения, какое бывает, когда слышишь гром и его отголоски. Это потом он не давал мне спать, создавая ужасающий звук, от которого болели уши. И я пыталась закрывать их, но звук шёл будто изнутри меня, даже тело вибрировало. Она замолчала, перехватив взгляд Эммы, будто бы выжидая. Свон не произнесла ни слова, думая, что женщина продолжит, но Реджина обхватила колени руками, переведя взгляд на синяки выше локтей. Инстинктивно она надавила на тёмное пятно пальцем, сморщилась, но не издала ни звука. Её тонкие пальцы в сероватом отблеске казались ещё белее и тоньше, Эмма теперь смотрела на них, гладила взглядом костяшки, и ей казалось, что она чувствует дрожь, изломавшую эти руки. Реджина продолжала молчать. И после молчала ещё очень долго, отказываясь от встречи с сыном, молчала, когда Эмма или кто-то другой, оказавшись рядом, заговаривал с ней. Молчала, когда принимала пищу, когда Эмма всё так же помогала принимать ей ванную, потому что Реджина ещё долгое время оставалась слаба. Молчала она и когда на тумбочку перед ней Свон опустила свой золотой кулон. Только смотрела глазами, преисполненными жуткими образами, чаще искаженными пустотой, словно жизнь выцвела из неё. Она замкнулась, отказываясь покидать комнату, о том, чтобы вернуться домой, и речи не могло быть, это место больше не было домом, потому что всё в нём напоминало о небезопасности, о грехе. Хотя внутри себя она и отделяла это происшествие от религии, и представляла, как сильно удивились бы все эти напыщенные священники и даже Томас, если бы узнали, что нет никакого божественного и демонического противостояния. Есть просто грязные мерзкие твари, которые отчаянно хотят жить, тени, алчущие чужие души. Ненависти к себе и брезгливости становилось всё больше, Реджина с отвращением смотрела на свои руки, на острые колени, выглядывающие из-под воды, когда она ложилась в ванную, мечтая о том, чтобы вода поглотила её полностью. Иногда ей казалось, что она снова заперта внутри себя, и тогда становилось совсем невыносимо, Миллс бросалась к окнам, распахивала и впускала холодный воздух, срывала шторы, которые Эмма вскоре перестала вешать, открывала двери, ходила по комнате, обхватив плечи руками. В один из таких дней в дверях оказался Генри, и она остановилась, застыла, с ужасом взирая на мальчика, который, казалось, совсем изменился, но на деле же изменилась она. И он бросился к ней, вжался, а она стояла и не могла пошевелиться, приподняв руки и боясь коснуться его дрожащего тельца, такого хрупкого, несмотря на то, что Генри подрос. — Почему ты не хочешь видеть меня? — бормотал мальчик, стискивая всё крепче, а потом вдруг разжал руки и отступил, потому что испугался её хрупкости, Генри испугался, что сделал ей больно, но Реджина отшатнулась, снова обхватывая себя руками, потому что увидела совсем другое. Она увидела, что он совладал с эмоциями и теперь жалел, что коснулся её, он отступил, потому что она осквернена, и он это понимает. — Генри! — Эмма практически вбежала в комнату, перехватывая руки сына, и опустилась перед ним, чтобы заглянуть в глаза, наполнившиеся слезами. Она думала, что он понимает, что сможет выдержать, но прямо сейчас видела перед собой всего-навсего ребёнка, которому нужна мать, и который не подозревает, как нескоро сможет её вернуть. — Ты же знаешь, что у мамы сейчас трудные времена, — заговорила Свон, сжимая его пальцы в своих, — и ей нужно ещё немного времени, чтобы со всем разобраться. И ты ведь знаешь, как она любит тебя и как скучает по тебе. Но вам ещё какое-то время нельзя видеться. Обещаю, что очень скоро всё закончится. Генри коротко кивнул, подавив всхлип. Выпрямился, посмотрел на Реджину и, стараясь изо всех сил, улыбнулся. — Я дождусь, — сказал он и твёрдым шагом направился прочь. — Вы не должны давать таких обещаний, мисс Свон, — произнесла Миллс низким голосом. Эмма повернулась к ней. Впервые за последнее время Реджина заговорила с ней. — Я знаю. ____________________________________________________________________ День выдался долгим и тягучим, словно смола, Эмма, привыкшая, что в последнее время дни и ночи утекали, словно сквозь пальцы, почувствовала себя измученной томлением, с каким часы отмеряли время. Она съездила в дом Реджины, чтобы собрать для неё вещи, и долго бродила по комнатам, словно пытаясь уловить следы присутствия самой хозяйки или того, что обитало здесь вместе с ней. Стены выглядели тоскливо, а в доме было довольно прохладно и очень неуютно. В доме было столько красивых вещей, бросавших блики на стены, и всё же они словно были опутаны паутиной уныния и, может, даже запустения. Эмма задумалась над тем, как быстро меняются дома, утратив тепло хозяина. Они становятся чужими. В какой-то момент возникла мысль прикоснуться к статуэткам, стоящим на каминной полке, но она не стала этого делать, будто это могло встревожить чей-то покой. Свон осторожно вошла в спальню Реджины и подошла к массивному шкафу. Когда она распахнула дверцы, на неё дохнуло запахом древесины и одежды, пропитанной духами, чьи тонкие ноты остаются в ткани даже после стирки. Странно и непривычно, несмотря на все дни, проведённые с Реджиной, было касаться её одежды, может, потому что эти вещи принадлежали женщине, ещё не изломанной кровожадной тварью. Женщине, к которой Эмма ещё не имела отношения. О том, что когда-то в детстве они друг друга знали, она почему-то так и не вспомнила. Собрав две небольшие сумки, Эмма завезла их в дом Мэри-Маргарет и отправилась на работу, впервые не зайдя в комнату Реджины перед тем, как ехать в участок. Если она и ощущала смутное беспокойство, то оно вскоре затерялось в мыслях, что так нужно, сегодня она сделала всё правильно. Грэм уже привычно проводил её взглядом до рабочего места. В последнее время он стал каким-то тихим, даже замкнутым, хотя это могло случиться и раньше, но Эмма была слишком занята, чтобы обращать на него внимание, Эмма и сейчас занята, но из-за обострившихся предчувствий просто не могла не отметить перемен. О деле Джонсов он если по началу и пытался говорить, то теперь старался не обсуждать происшествие с Эммой. Однако несмотря на всю свою отстранённость, в его взгляде был какой-то интерес, странная настороженность тоже сквозила, но интерес проявлялся сильнее. Эмма чувствовала это и не могла бы объяснить самой себе, чем вызвана подсознательная тревога, а говорить с ним не хотелось. Сама Свон полностью была погружена в собственные мысли обо всём, что уже было пережито и что протекало перед ней теперь. Её мучила неутихающая боль Реджины и воспоминания, которыми женщина отказывалась делиться с кем-либо другим. Она позволяла прикасаться к себе, испытывая отвращение и к себе и к Эмме за то, что та не чувствовала того же, что отказывалась видеть запятнанность Реджины. Это ранило тоже, но боли уже было так много, что Эмма могла с ней жить. Она то и дело посматривала на часы, отмечая, что время то тянется, то проходит мимолётными комками. В обед позвонила Мэри-Маргарет, и её взволнованный голос вызвал в Эмме залп разрывающихся снарядов страха. Она даже не поняла, что начала говорить очень громко: — Почему ты дома? — спросила она, не замечая, как пара внимательных глаз неотступно наблюдали за её хаотичными передвижениями у стола. Выслушав ответ, Свон сняла со спинки стула куртку и, надевая на ходу, бросила Грэму резкое: я должна идти. На парковке он догнал женщину и схватил за плечо, но почти сразу же отдёрнул руку, будто боясь обжечься. — Эмма, — ничуть не чувствуя смятения, произнёс он, хмурясь, — что случилось? — Личные дела, — нервозно прозвучал голос Свон, которая, не обращая внимания на возникшее недоумение, граничащее с интересом, открыла дверь машины, намереваясь сесть в машину. — Я потом всё объясню. — Это как-то связано с мэром? — не унимался шериф, положив руку на край двери, мешая таким образом захлопнуть её. — Грэм, пожалуйста, просто убери руки, — Эмма теряла терпение, сердце в груди колотилось, словно одичалое. Она не могла толком вдохнуть из-за мыслей, что придётся потратить время даже на дорогу, что она не могла прямо сейчас оказаться в маленькой и уютной квартирке Мэри-Маргарет, чтобы перестать испытывать это всепоглощающее бессилие, только потому что с Реджиной что-то не так, а она далеко. Но мужчина даже не подумал отступить, будто провоцируя её на грубость. Его интерес уже не был ненавязчивым. Он смотрел на Свон в упор, дожидаясь ответа, и, разозлившись, она схватила его за запястье, чтобы сбросить руку мужчины и закрыть дверь. Сотни маленьких иголочек устремили свои острия под кожу изнутри, пронизав тело тонкими золотыми нитями света. Она почувствовала ту самую тяжесть, которая охватывала её каждый раз, когда случалось прикасаться к одержимым. Грэм закричал от боли и отдёрнул руку, испуганно глядя на молниеносно вышедшую из машины Эмму. Он вскинул ладони, будто ограждаясь от женщины: — Я не хочу тебе навредить, — затараторил он, пятясь назад, — просто позволь мне всё объяснить, я не хочу ничего плохого. Эмма остановилась, колеблясь, а затем развернулась и снов села в машину. — У меня нет на это времени, — зло бросила она человеку, которого думала, что знает. _______________________________________________________________ Стены надвигались, грохот был нестерпимым, в глаза словно насыпали пыли. Реджина попыталась пошевелиться, чтобы хотя бы протереть глаза, которые жгло до рези, но не смогла пошевелить даже пальцем. Дыхание стало прерывистым и свистящим, будто та же пыль попала и внутрь лёгких, забив их до отказа. А потом она почувствовала, как грудную клетку сдавило до такой степени, что даже закричать ей не удалось. Миллс с трудом распахнула глаза, но прежде услышала, чем увидела, голос, который напевал детскую песенку. Через несколько мгновений её глаза различили его фигуру, почти бесформенную, он сидел на грудной клетке, она чувствовала его животом, грудью, плечами и не могла дышать, а он будто становился всё тяжелее. — Сладкая девчонка, — теперь напевал он, раскачиваясь, а воздух становился всё плотнее, всё горячее и зловоннее, — положу тебя на язык, сахарная юбка, сахарные плечи растают вмиг. Горячие слёзы потекли по щекам, крик застрял в горле, а воздух всё не поступал внутрь. Почему ты это делаешь, почему ты это делаешь? Ты же обещал, что не причинишь мне зла, ты сказал, что тебе можно верить, почему ты поступаешь так со мной. — Ооо, — приторным голосом протянул он, касаясь сухими и шершавыми пальцами щеки Реджины и стирая слёзы, — я думал, тебе хорошо со мной, разве тебе не нравится? Всё так интимно — ты и я, эта гроза. Почему бы тебе не впустить меня дальше? Тебе сразу станет легче, я ведь делаю это для тебя. Кто-то поднял её. и тяжесть вдруг исчезла, как морок, воздух разрядился, очистился от мерзкого запаха удушья, стало возможно дышать, и она хватала воздух ртом, царапая грудную клетку. Шёпот, свежий и мягкий, полился в уши, Реджина открыла глаза — никакой боли, только слёзы и размытая серость комнаты. Эмма укачивала её, бормоча всякую чепуху. Прохладные ладони гладили спину через ткань пижамы, и от этих круговых движений становилось легче, тело расслаблялось, и скованность отступила, наконец, давая дышать спокойно. — Его нет, его нет, — теперь шептала Эмма, прижавшись губами к её виску и продолжая укачивать, будто ребёнка. — Это только дурной сон, ничего больше. Ты победила, ты справилась с ним. Он не вернётся. Вошедшая Ингрид распахнула настежь окно, и небо за ним перестало быть таким гладким, будто ожило и неожиданно вышло солнце, в один миг разогнав свинцовую тяжесть облаков. Женщина молча бросила взгляд на Эмму, удерживающую постепенно успокаивавшуюся Реджину, и немедленно вышла, зная, что сейчас не время для расспросов. Реджина же, наконец, осознав, что находится не в своей кровати и что рядом нет никого зловещего и тяжёлого, отстранилась от Эммы. В карих глазах заплескалась злость то ли на саму себя, то ли на Эмму, которая пришла так поздно. — Вы обещали, что будете рядом, мисс Свон, — заговорила она, — а сами даже не зашли сегодня. Женщина тут же поджала губы, поняв, как по-детски звучат её слова. Но что было хуже, она открыто дала понять, что нуждалась в Эмме, что Эмма приучила её испытывать нужду в ней. — Прости, — сказала Эмма, осторожно протянув руку, чтобы накрыть раскрытую ладонь Реджины, беззащитно лежавшую на постели тыльной стороной вниз. — Нет, — Реджина осторожно вытащила руку из-под чужой ладони, — это я должна извиниться. Я не должна была так себя вести. Просто мне было страшно. И я разозлилась из-за этого, сорвавшись на вас. Генри слышал, как я кричала? — Он в школе, — напомнила Эмма, на что Миллс только коротко кивнула. — Я привезла тебе вещи. При этих словах Миллс снова напряглась и подтянула к себе колени: — Вы взяли их из того дома, — произнесла она, скорее утверждая, чем спрашивая, и тогда Эмма поняла, что это было ошибкой. Она думала, что это даст Реджине почувствовать себя более уверенно, если с ней будет что-то её, что-то, к чему она привыкла. Но, услышав, как женщина называет свой дом «тем», поняла, что всё оттуда будет напоминать о том, что случилось. — Я впустила его, — произнесла она вдруг и пристально посмотрела Эмме в глаза, да так, что у той сердце зашлось ещё сильнее. — Я проявила слабость, а он знал, что я слаба и что сдамся. Он выбрал меня, потому что я уже была нечестива. Во мне была брешь, и это его привлекло. А теперь я не могу прикасаться к себе, не могу смотреть на себя, потому что я отвратительна, он превратил меня в свою собственность, каждую мою частицу. Это моя вина, все те люди, которых мы мучили, это моя вина, потому что я впустила его. — Нет, — твёрдо отчеканила Свон, нахмурившись, — ты не виновата. Твоей вины нет ни в чём, ты не стала хуже, — в её словах звучала такая сила, что Реджина даже подалась назад, а на глазах выступили слёзы, — в тебе нет грязи, ты не отвратительна, ты невинна и прекрасна, ты самый лучший человек, которого я только могла встретить, и ты не заслуживаешь ни презрения, ни отвращения. Она не заметила, как схватила пальцы Режины, чьи руки дрожали и были холодны, а Эмма гладила их. Гладила тонкие белые пальцы, пропуская через свои, и говорила, говорила. А глаза лихорадочно блестели, опаляли взглядом, и всё казалось таким незначительным, только дрожащие пальцы, гладкая кожа и синева вен, расчертивших запястье. — Ты не отвратительна, ты чиста. Твои руки, твоё лицо, твоё сердце не хранят ничего злого и грязного. Это только ты, одна ты и ничего другого, разве можно ненавидеть эти пальцы, — Эмма снова пропустила их между своими, затем дотронулась до плеч, — эти плечи, как можно ненавидеть дыхание, поднимающее и опускающее твою грудную клетку? Она вдруг встала, резко потянула, поднимая Реджину, и с силой потащила за собой, быстро раскрыла двери шкафа, и они обе уставились на их отражение. — Посмотри, — снова горячо заговорила Эмма, — это же ты, только ты. И ты прекрасна. Реджина с ужасом взирала, но не на себя, а на Эмму, которая говорила все эти почти ужасные вещи. И они были почти ужасными, потому что за ними Миллс чётко видела нечто пугающее, нечто объёмное и тягучее, словно горячее красное сердце, вышедшее из груди и продолжающее биться. Она вдруг развернулась, оказавшись лицом к лицу Эммы, и это, кажется, испугало обеих, но ни одна не отступила. Они молчали, тяжело дыша и вслушиваясь в эту тяжесть. Реджина, по-прежнему худая и хрупкая, с бледным лицом и тёмными влажными глазами, в которых роилось нечто страшное и яростное, что-то такое, отчего в горло пересыхало и хотелось вдохнуть глубже, измученная, смотрела на Эмму, вспоминая девочку, загнанную уродливыми собаками, девочку, плачущую от страха, девочку, сражающуюся с самой страшной тенью и борющуюся с отчаянием. Она столько раз её видела, что до этого момента не могла рассмотреть нечто важное, нечто, приводящее в ужас и какой-то болезненный трепет. Она разомкнула пересохшие губы, проведя языком по нижней, и произнесла надломленным голосом, в котором звучала вся фатальность мира: — Вы влюблены, мисс Свон, — усмешка, почти что злая и одновременно печальная, и сотни слов повисли на кончике языка, не смея сорваться. Как ты можешь любить меня, как ты можешь допускать даже мысль о том, чтобы меня полюбить. — О, боже мой, вы влюблены.