Всегда со мной

Разве такой судьбы хотелось когда-то в прошлом – бесконечно наблюдать со стороны за жизнью еще живых и не сломанных, которые всячески противопоставляются такому мертвому, но отчего-то дышащему и спящему тебе? У Седрика не было ответа. Да и не могло быть, потому что после одномоментного знакомства с прекраснейшей из земных женщин хотелось только снова умереть и больше никогда не пробуждаться. Все, что было в нем, – сплетения нервов, истонченные кости, слои эпидермиса, искаженные миопией глаза – противилось идее вновь вернуться к миру живых, возобновить то, что по неосторожности было утрачено, искусственным усилием вдохнуть жизнь в свое изломанное тело – но рядом с ним все еще была отточенная коса смерти и списки с десятками имен, возле которого надлежало поставить красное «завершено». Оставалось наблюдать со стороны, не вмешиваясь. Видеть, как такая сильная Фрэнсис не может остановить поток прозрачных соленых слез, когда находит тело Клодии, как Винсент с отсутствующими эмоциями во всем соглашается с родственниками после смерти матери, как он стоит у гроба, в котором – совершенное тело, не тронутое разложением, не раздувшееся и сохраняющее нормальный цвет кожи (Седрик знает, что в этом заслуга судмедэксперта, но предпочитает верить, что Клодия совершенна даже после смерти). Отвратительно видеть, как Винсент обещает сестре отомстить. «Слово цепного пса королевы», - тошно. Тошно, до ужаса страшно и неприятно слышать такое от пятнадцатилетнего мальчишки, лишь недавно надевшего черные перчатки и кольцо с проклятым бриллиантом. Седрик еще долго наблюдает, а потом находит причину жить в этом взрослеющем, но до сих пор таком глупом и самонадеянном мальчишке. Винсент любит смеяться над смертью – Седрик замечает это, когда тот рассказывает приятелю из колледжа о том, что непременно постарается оказаться в коматозном состоянии и потом «пояснит за дохлячество». И в какой-то момент восхищение этим мальчиком, который неуклонно растет, меняется, становится старше, но не взрослее, перешло границы: это не Клодия, за которой Седрик готов носить шлейф платья; в нем нет ничего хрупкого и невесомого, что составляло ее неизменную часть, за ним не стелется флер цветочного аромата, его каблуки не стучат по мостовой, а вместо зонта – трость с набалдашником в виде песьей головы; Винсент всего лишь сын той совершенной женщины, если в этой ситуации допустимо это нахальное «всего лишь». Если Клодия была идеалом, Винсент – идол, кумир, улучшенная версия, Винсент – квинтэссенция совершенств, Винсент – ангел с дьявольской душой. Их взгляды встречаются в потоке людей лишь раз, и это похоже на поединок холодных зеленых глаз за стеклами прямоугольных очков и наглых желтых, обладатель которых к семнадцати годам привык видеть весь мир у своих ног. Винсент недоуменно смотрит на серебряную косу в руке случайного прохожего, который без стеснения смотрит на него, но протянутая инстинктивно рука касается холодного воздуха – Седрик перемещается в Департамент, пытаясь забыть профиль сына. Не выйдет: одна случайная встреча ломает ребра и задевает легкие, вырастает цветами на подоконнике, расцветает порезами на бледной коже. У Седрика совсем нет сил это терпеть. Есть только желание оставить позади, там, где цветет шиповник сквозь прутья оград, где мхом обрастают отсыревшие камни со стирающимися буквами, где холодная тишина кажется единственно правильной. Седрик не очень любит кладбища – знает, что ему там не место, что ему бы радоваться, что рослый дуб с обнажившимися из-под земли корнями, растущий за воротами, раскидист и мощен – можно спокойно сидеть со сборником старых сказок, страницы в котором неизменно складываются в слово «смерть». Седрик ловит краткие мгновения тишины, оправляет стеклянно-седые волосы и прислоняется к постаревшему дереву спиной. В этом царстве теней и покоя спят вечным сном те, кому уже нет дела до реальности; сквозь грудную клетку пробиваются к земле неприхотливые цветы, чьи побеги разрывают остатки разлагающейся плоти, пробивают гнилые доски гробов, выбиваются из сырой почвы к изголовью, к деревянным и каменным крестам, туда, где почти не светят солнечные лучи. Солнце нужно живому, и поэтому здесь, в колыбели скелетов и праха, всегда тень, даже в полдень – ветви сильных деревьев не дают фотонам света дойти до этих хрупких, но стойких растений. Душно в Лондоне, где улицы пропитались смогом и послеобеденным безумием; улицы там пахнут свежими булками из пекарни и дешевыми типографскими газетами, здесь же – свежо и прохладно, так, словно не середина мая, а лишь начало. Время здесь замедляется и вытекает сквозь пальцы непослушным потоком, ссыпаясь на пол, чтобы вновь подняться, словно влекомое неудержимой силой, – и распасться вновь. Вечный цикл смертей и перерождений не имеет конца и начала, потому что цикл – это круговорот Сансары, колесо, спицы которого сходятся к центральному герою – Седрику, стоящему в этом круге, из которого и не хочется вырываться. Сквозь ее тело не прорастают цветы; они давно разорвали тело ее отца и пышным кустом пионов разрослись под мраморным памятником, тонкие лозы увили железную ограду, делая эту строгость и жестокую правду какой-то смягченной, словно исцелованной нежной женщиной с дурманящим дыханием: она исправляет все неровности и шероховатости в душе, отсекает все лишнее, но в то же время вырывает дыхание, обвивает путами руки и ноги так, что не пошевелиться, разрывает дрожащую душу на бесполезные осколки, которые треснут под ее ногами, когда она пойдет к кому-то еще. Наверное, так же громко звенели осколки стекла под ногами Клодии – Седрику неведомо, до сих пор. Колючие ветви кустов шиповника сперва мешают пройти; у Седрика уже срезана светло-фиолетовая роза, которую он прячет под тканью плаща; шипы врезаются в кожу через тонкий хлопок рубашки и слегка красят в алый иссиня-белую ткань. Он бы наслаждался этими уколами дольше, еще дольше – однако кусты шиповника скоро отцветут, сбросят пышные лепестки, утратят нежный аромат, и из дикого и непокорного – оттого ли такого прекрасного? – цветка обернутся плодами, сухими горькими ягодами, чай из которых так хорошо пить холодной зимой. Наверное, тогда снег закрывает собой надгробие, а прутья этих кустов особенно ломкие, хрустящие от мороза, черные и опасные – иглы больнее вопьются в пальцы, если будут скрыты шапкой колкого снега. Седрик тонким лезвием ножа срезает цветок шиповника – он дрожит в его пальцах, дикий, свежий, только что купавшийся в свежем воздухе, который пьянит живых, – обреченный на долгую мучительную смерть рядом с прекрасной сиреневой розой под цвет любимых ею когда-то платьев. Она – в цинковом гробу, сквозь который не прорвутся настойчивые побеги, не взойдет полевыми цветами новая жизнь, не войдет кислородом в чистое небо. На траурный камень лишь ветер уронит лепестки диких роз да сын с дочерью принесут букеты цветов – а осенним вечером упадет засохшая ягода, не принесшая пользу и не попавшая в пряный отвар. И мечтать бы о том, чтобы быть здесь же вечность, наслаждаться покоем, тенью колючего кустарника да утренним криком ворон – да вот самоубийц хоронят за оградой, а их именам не приносят заупокойных молитв. Седрик уходит, в последний раз прикоснувшись к прохладным лозам на калитке, и исчезает, прошагав совсем немного вперед, к тому старому дубу, возле которого так легко читается про смерть. Винсент, удивленный, семнадцатилетний, смотрит на фигуру в плаще, читает значения-символы и не понимает ничего, кроме одного – и последний же враг, смерть, будет бессилен. Венок из веток шиповника будет его графской регалией на сегодня.