параллели измененных реальностей

      Москва в этой реальности почему-то осталась поразительно неизменной, не считая неизвестных фирм в названиях на рекламных билбордах. А это ещё хуже, чем если бы все до боли знакомые дворики попросту исчезли. Потому что зайти в их тусклую глушь нельзя. Нельзя крикнуть «мам, я дома, что на обед». Нельзя спросить у отца, что там с билетами на матч. А зайти, крикнуть и спросить хочется. И Горелову тоже хочется, даже если уже не СССР и он там со своим «я скучаю» совсем не нужен.       А Леша скучает. Скучает по маме, по университету, по жизни заучки, от которой совсем недавно воротило. А ещё скучает по Гоше. По выпячивающему грудь за спиной отца Гоше. По Гоше, задирающему его при каждом удачном случае, а потом так старательно просящему прощения в скрытых от ненужных взглядов укромных уголках. Он скучает по своему особенному Гоше, которому обещал, что все закончилось и будет в порядке. И от всего этого Горелова тоже воротит.       Поэтому парень замолкает со своим недовольным «зачем», когда Паша собирается связаться с Костенко. Замолкает сразу после «Гошу надо вытащить». Упирается взглядом в неровность асфальта и жалеет, что не сел на переднее рядом с водителем сам. Вершинин же все оглядывается через плечо, ищет глазами мелькающую тень, но не находит. Только выдыхает каждый раз облегченно, нервно закатывает рукава повыше и нагоняет ребят. Настино скорее утверждение, чем вопрос, звучит не с упреком. И Паша отмахивается «я не уверен», выдает приевшееся мозгу «он, скорее всего, другой» и понимает, что они все равно не дадут ему пошаговую инструкцию и не скажут ничего, кроме пустых слов поддержки. Которые сейчас вообще ни к чему.       Они все в ссадинах после аварии, а только переставшее ныть тупой болью плечо вспыхивает заново. Нервы сдают уже даже не постепенно, а на максимальной скорости, и Настя срывается полностью, бесповоротно. Пока Леша не выдаёт «ты не одна». А Паша думает, что вот он один. Неправильный такой. Потерявшийся.       —Сейчас только мы друг у друга и есть.       Говорит уверенно, и ребята верят. Потому что, вроде как, других вариантов и нет. Идут за ним, убежденные, что тот приведёт их к чему-то хорошему, а за Вершининым по пятам скачут проблемы. И эти проблемы имеют форму пробитой арматуриной собаки, которая тоже часто мелькает в его снах. Когда Настя и Аня отходят к Игорю, Паша говорит другу еле слышное: «я вытащу его». И Леша чуть заметно улыбается со своим «спасибо». Они ведь совсем другие. Горелов хоть и почти такой же безбашенный, но со слабым местом, которое заметно, практически, сразу, даже под слоем неудачных броских шуточек. Слабым местом в виде Гоши. Да и сам Гоша с виду никудышный задрот, но копни глубже и узнаешь, сколько всего он на самом деле может. Паша видит, что он для них тоже совсем-совсем чужой. Какой-то забитый, неживой. Утраченный.       Ближе к вечеру холодает. Потому что только начало мая и еще можно увидеть парящую в воздухе прохладой весну. Аня укутывается в пальто посильнее, а Паша стягивает рукава почти не греющей американки до костяшек. Осознание, что уже через пару часов придётся связаться с Костенко, настигает в переулке, до которого не достает свет фонаря. Аня жмется поближе, собираясь поговорить, но откидывает эту идею, потому что говорить ведь и не о чем. Не о чем потому, что всего слишком много. Вершинин выбирает самый дешевый сотовый и новую сим карту. На украденные деньги покупает ребятам пару пицц разных начинок и чего-нибудь на перекус. Берет одну бутылку пива, чтобы для смелости, а выходит с двумя, чтобы на всякий случай. Антонова хмурится недовольно, но неизменно молчит, скрывается в подъезде, только кидает «ну давай хоть Леша с тобой пойдёт» и натыкается на предвиденное «я не подставлю вас под угрозу».       А Костенко угроза? Или парень со временем просто вбил себе в голову, что все, что связано с мужчиной — капкан и сети умелого рыбака? К моменту, когда приходит время звонить, внутри парня уже бутылка некрепкого алкогольного, от которого по голове ударяет чуть сильнее, чем должно было. Скорее всего, пустой желудок. Может быть, нервы. Ветер в волосах ощущается чуть более свободно и внутри уже не сдавливает от липкого страха. Он говорит давно придуманное «старый друг по Припяти. Старый, но молодой» и нажимает на кнопку прерывания звонка раньше, чем девушка успевает что-то спросить. Генерал ФСБ обязательно и так все поймёт. И он понимает, двигаясь с секундной стрелкой на пару по изученному вдоль и поперёк офису. Стук каблуков о плитку отскакивает в голове, словно от железной пластины, и мужчина невольно прикладывается пальцами ко лбу. Тонкая кожица зарастающей ранки рвётся каждый раз, когда Сергей по привычке хмурится слишком сильно. В его голове вопрос «как сказать парню, что его друга похитили пока еще неизвестные, и не спугнуть», поэтому он просто не оставляет ему выбора. Обрывает раздраженным «остальное не по телефону» и снова показывает морщинку между бровей от сквозящего недоверием голоса Вершинина. Хотя недоверие у них обоюдное. И Вершинин он или нет, это ещё спорное утверждение. Все в этом деле до ужаса спорное. Потому и манит обязательством разобраться.       Он скидывает короткое СМС с адресом и временем и облегченно выдыхает, разминая шею. Не расслабляется, но уже более спокойно реагирует на растянутые слова нервирующей подчиненной без желания грубо приказать ей заткнуться. Более спокойно садится в машину, не сжимает руль до белых, словно снег, пальцев и не гонит на каждый почти красный на светофорах. Даёт время парню найти обозначенное, скрытое от лишних глаз место у железной дороги и только иногда постукивает пальцами в такт музыке на радио.       Содержимое второй бутылки исчезает в Паше уже куда медленнее. Кусок бетона неприятно отдаёт холодом, а проезжающие по мосту легковушки раздражают своим бесконечным потоком. Его уже даже не потряхивает от волнения из-за предстоящей встречи, которая, он уверен, окажется засадой. А когда на горизонте начинает мелькать свет фар и мужчина в своём ни капли не мятом костюме упирается спиной в капот массивной машины, Вершинин даже улыбается еле заметно. Но этого еле заметно Костенко хватает очень даже. Он видит, что Паша развязный, потому что алкоголь развязывает и он просто чертовски устал думать о последствиях.       —Тебе восемнадцать-то есть? — от бьющей в глаза парня яркости не разглядеть выражения лица. Но разглядеть приближающийся силуэт с по-деловому спрятанными в карманах строгих брюк руками.       —Ну Вы же все должны обо мне знать, — он дерзит, потому что нарваться необходимо. Чтобы убедиться, что этот Костенко такой же, чтобы знать, что параноидальное «это ловушка» оказалось правдой, чтобы увидеть его худшее. И чтобы скинуть вину на кого-то кроме себя. Потому что самому уже никак.       Не получается. Сергей игнорирует все его выбросы, переводит тему на едкое «не доверяешь мне?» и срывается только на властное «не язви». А потом цокает недовольно и как-то разочарованно. Скорее себе, потому что не заметил, как парня трясет от пробирающего ветра и ледяной поверхности, на которой тот расположился.       —Садись в машину, — больше приказывает, чем просит.       —Зачем это ещё? — больше канючит по-детски, чем сопротивляется.       В Вершинине слишком много противоречий, от которых слезятся глаза. У Костенко за поясом пистолет и накопившееся со временем терпение на пару с упорством. В Паше слишком мало всего и крайне недостаточно «потому». А у Сергея в избытке, только вот отдать некому. Поэтому парень вливает в себя остатки пива и идёт совсем беззвучно за генералом ФСБ, щурится от света, садится в тёплый салон и понимает, что впервые чувствует, что все правильно. Так, как оно должно быть. Будто к этому все и вело и из этого поведет дальше что-то новое. И неизбежность принятия не своей реальности уже не пугает так сильно. Может быть, это просто алкоголь.       —Сколько ты выпил? — волнение за кого-то крайне непривычно для состоящего из суровости и отсутствия чувств. Хотя не то, чтобы у мужчины не было чувств. Они, скорее, заснувшие под напором ненадобности, сейчас ворочались там, внутри. Не отсутствующие.       —Две.       Костенко смеётся с него своим ядовитым «и от этого тебя так разнесло?», а Паша и не думает бросаться в ответ в этот раз, только становится ещё тише и, кажется, даже меньше в размерах. Смотрит на огни города через лобовое и из последних сил собирает остатки разумного. Живот крутит от будто бы совсем старой проснувшейся обиды, но какой, он уловить не может. Зато Сергей улавливает его молчание сразу же. Смягчается.       —Я обещаю, что позабочусь о тебе. О вас, — его тон серьезный, но до невозможности участливый. И Пашу ведёт от слов, которые так давно хотелось услышать. — Только верь мне.       Рука под тёмной тканью классического костюма слишком медленно и осторожно ложится на острое плечо. Вершинин напрягается, морщится и шипит, но не отводит, не дергается, не выбегает наружу, когда выбежать так хочется. Выбежать, закурить, чтобы горло драло острыми обрывками дыма. Алкоголь притупляет боль от расцветающих синяков и, может быть, чего-то более серьёзного, но, видимо, недостаточно. Ладонь исчезает обратно в замок из сложенных пальцев, но от этого тоже как-то не по себе. Пусто, что ли. Холодно. И опять недостаточно. Не достает. Когнитивный диссонанс.       —Расскажи мне, что произошло. Где вы были эти 18 лет? — и просьба, и приказ, от которого совсем некуда деваться.       Поэтому парень рассказывает, натыкаясь на опять это глупое неверие, от стены которого между ними, наверное, не избавиться так просто. А ещё на обеспокоенность.       —... потом мы оказались тут. Вы знаете, что было дальше.       Паша рассказывает не так, как ребятам. Говорит более детально, ожидает вопросов и надеется, что с этого момента не придётся разбирать все самому.       —Слушай меня, если вы тут в игры какие-то решили поиграть... — мозг уже перебирает множество разумных теорий, которые стоило бы отработать. Он останавливается на одной конкретной из: гипноз. Потому что все это похоже на шутку или бред, но никак не на правду, хотя уверенность всех пятерых и поражает.       —Вы спросили, я ответил, рассказал все, как было. Не верите… идите нахуй, — он уже жалеет от сказанного, замирает в ожидании боли, потому что «верь мне», а потом «в игры решили поиграть». Потому что эти «игры» разрушили его жизнь, отобрали семью и убили его лучших друзей, смерть которых он ещё долго будет видеть во снах. Каждого. Поочередно. Снах, от которых тени под глазами уже нездоровые. И мысли сочувствующе собираются в «это ты виноват». Паша пьян ещё недостаточно, но в глазах уже стоит соленая влага, и его чертовски заебало быть всем обязанным. — Простите.       Замок дверей щелкает раньше, чем парень успевает попытаться уйти (сбежать) и вот тогда настигает паника. Запертое пространство и злой Костенко. Напряжение виснет шумным выдохом бывшего капитана КГБ и непрошеными слезами, которые только и рады вырваться наружу злостью, резко сменившейся на опустошенность. Омерзительно слабый.       —Паша, — Сергей, оказывается, не злой, но какой-то до ужаса вымотанный. Его пальцы практически невесомо обхватывают подрагивающий и влажный подбородок Вершинина, поворачивают на себя. Одним движением можно вырваться, а почему-то не хочется даже дышать. В темноте салона не видно, но парень буквально чувствует, как складка пролегает меж бровей и что-то важное вертится на языке генерала, — я верю тебе.       Слишком близко и невыносимо опасно, но тело расслабляется, потому что это не «я верю» на отвяжись. Это «я верю» как «я пытаюсь и буду пытаться понять и разобраться» и тело уже практически не трясет от чужого тепла на коже. Костенко ещё не уверен, что это самое «верю» дастся ему так просто, но что-то внутри подсказывает, что оно будет того стоить. А интуиция — это же почти как святое. В тишине слышно, как парень глотает слезы и шмыгает носом, и остается совершенно непонятным и невысказанным только одно.       —Почему ты так боишься меня? Да, тот якобы-молодой-я причинил тебе большую психологическую травму, но...       Слова, словно лезвие, режут все на части, и Паша снова загоняет себя в самый угол. Дергает головой и, замерев, смотрит на проезжающий поезд. Оглушающий стук о рельсы – время на размышления. И внутри находится более двадцати причин для «не», но вкрадчивый голос подсказывает «рискни, а вдруг». А что вдруг? Сергей боится, что сейчас не время и не место, что это что-то слишком личное и слишком важное. Что-то, в чем он точно замешан, даже если в другой реальности. И зря он вообще спросил. Зависшая без опоры рука возвращается на свое законное место. Когда пассажирский с голубоватой полоской напоминает о себе только далеким «тук-тук», он уже собирается сказать, что это необязательно.       —Все было в Припяти, в тот день перед аварией. Мы встретились тогда, когда ты купил мне квас и посоветовал молчать о лучшей жизни на Западе, — парень даже не замечает, как переходит на не то, чтобы дружеское, «ты». — Я знаю, для тебя все это покажется диким и все такое, но… когда нас привезли в участок с оружием и нашли телефоны и паспорта Российской Федерации, ты просто не смог оставить все как есть. Хотел добиться правды любой ценой. Прямо как сейчас, да? Может быть, сейчас ты и другой, я не уверен, но тогда ты был готов на крайности.       Вершинин еле заметно усмехается, молчит недолго и отводит взгляд в темноту наступившей ночи. Сергей чувствует, как ранка на лбу снова кровоточит, а скулы сводит от сжатых челюстей. Его еле слышно, но слова бьют лучше грома. Настолько разбитым звучит голос Паши, когда он продолжает говорить с иногда проскакивающим молчанием на особенно трудных воспоминаниях.       —…я не… ты, правда, был готов на все, так что это были не только кулаки, и некоторые слова до сих пор сверлят у меня в голове. Но я не говорю это, чтобы ты теперь смотрел на меня с такой вот жалостью или винил себя. Я даже больше, чем понимаю, что это был не ты, а совсем другая твоя версия. Но почему-то мне страшно от того, что встреть конкретно ты меня тогда, все было бы также.       Кто вообще придумал это дурацкое «выскажись, полегчает»? Наверное, он чертовски неправильный, если ему от этого «выскажись» только сильнее хочется вывернуть желудок наружу. Хотя всегда все можно скинуть на алкоголь.       —Паша…       Костенко мерзок себе до невозможности, потому что знает, что с легкостью мог пойти на такое в не таком уж далеком 1986м. Ради повышения и пары наград. Ради геройства и всеобщего признания. Через жизни других и вопли совести.       —Разблокируй двери. Сейчас.       Парень успевает пройти два шага, когда явно лишнее некрепкое алкогольное решает покинуть его тело. Холодные порывы ветра после теплого салона авто не помогают от слова совсем, а ноги подкашиваются из-за слабости, когда сильные руки так вовремя не дают упасть. Обсуждать недавно сказанное уже не кажется правильным, потому что момент упущен и все, что стоило услышать, они оба для себя поняли. В свете многоэтажек, затмевающих яркость звезд, Паша выглядит слишком мертвенно-бледным с сухими потрескавшимися губами и тяжело вздымающейся грудью. И сил хватает только на «мне нужно к ребятам» и отлипнуть от генерала ФСБ.       —Если вас тут никто не знает, где вы устроились?       —У Игоря, который деньги у меня украл, — Вершинин даже не думает больше о том, чтобы что-то скрывать, потому что «если бы я врал, я бы уже давно тебя скрутил, а я хочу помочь». — Кстати, по твоему приказу украл.       Парню, видимо, становится куда лучше, раз возвращается возможность дерзить, и желваки играют под скулами мужчины. Он не зол (просто не может быть зол на Пашу), но крайне недоволен. Бессмысленные действия с бессмысленной тратой сил, когда все сразу могло бы быть намного проще. Без паспорта, в розыске, вломившийся к совершенно ничего не понимающему Игорю и укравший у него деньги. А теперь еще и пьяный от двух бутылок обычного пива. Пальцы цепляются за локоть и тянут обратно, на пути выуживая из пиджака платок.       —Не будь дураком и сядь в машину. Тебе надо поесть нормально и выспаться.       —А Гоша? — Вершинин не очень то и сопротивляется, потому что идти к ребятам таким – уж точно не лучшая идея. Но еще есть слова, обещанные Горелову, чувство вины, давящее увесистым грузом, и не очень приятная перспектива спать в одной из камер. Даже если решетка не заперта.       Только Костенко вбивает не адрес офиса, а свою квартиру, чтобы быстрее и без пробок. Убеждает, что Гошу уже активно ищут те, в ком он на сто процентов уверен, и звонит своим сыщикам, узнавая, есть ли новости от предводителя Кинтек. Пока нет. Кулак от досады почти ударяется в панель, но замирает, когда глаза натыкаются на свое отражение, а потом на Пашу. И он выдыхает, смотрит на расслабленные черты лица уснувшего, и самому становится немного спокойнее. Хотя хлопот ведь знатно прибавилось.