***
Поспать им дают, ну разумеется, не более 4х часов. Костенко хмурится от звонящего сотового с надписью «Аня» и ловко кидает парню телефон. Паше этих 4х часов, вроде бы, хватает, чтобы не быть таким заторможенным и реагировать быстро. Поэтому, даже несмотря на свой сонный голос, каждое слово девушки впивается в мозг с предельным пониманием и уже разрабатывающимся планом действий. Он прикладывает телефон к груди, злобно зыркая на Костенко с опять этим недоверчивым «зачем твои люди пытаются их забрать?», а до Сергея доходит немного дольше, но чтобы сорваться на план, достает чуть менее минуты. Хватает папку, которую таскать с собой везде уже привычка, накидывает пиджак и подгоняет парня этим «просто доверься мне. Это люди, что увезли Гошу, и твои друзья в самом эпицентре торнадо». Паша понимает, что он в одной лишь толстовке на голое тело, а узкие джинсы и кеды от холода не спасают от слова совсем, только когда они оказываются на улице. По коже идут мурашки, и сквозящий ветер задувает внутрь, лапая его своими ледяными ручищами. Парень ежится, уже внутри машины стараясь застегнуться под горло и скрыться в капюшоне, а Костенко только недовольно качает головой и включает обогрев на максимум. «Проблем, как с пятилетним». —Где они? —Бегут в какой-то торговый центр недалеко от квартиры Игоря, — все происходит будто в ускоренном режиме, когда Сергей выжимает под 150, маневрируя между редкими островками машин. Паша почти что молится, чтобы они не влетели в случайно подвернувшуюся легковушку или, еще хуже, грузовик. Он цепляется пальцами за колени, а мыслями за уверенность мужчины. Потому что «он поможет им» и еще потому что он доверяет. —Открой бардачок, — и Костенко тоже доверяет, говорит забрать пистолет себе. На всякий случай. А Пашу от этого «на всякий случай» бьет ознобом. Потому что ведь он во всем виноват, он все начал. И восемь миллионов уже не кажутся такой большой суммой, по сравнению с ценой, которую пришлось заплатить. Когда они въезжают по туннелю на стоянку, Сергей говорит ему пригнуться как можно ниже и он сгибается так, чтобы не было видно. По взгляду голубых глаз понятно, что у генерала ФСБ уже есть расписанная на действия инструкция, только Вершинину она не нравится совсем. Потому что их вооруженных не менее шести, а он в бронежилете один, потому что Паше запретил. Говорит «когда начнется, прячься за машиной, она бронированная», а у парня в глазах паника. Даже не за себя. За друзей и одного рискующего собой мужчину, которых второй раз потерять уже не сможет. Поэтому цепляется за манжет идеально выглаженной рубашки и пытается мысленно передать «не надо, не делай этого, подожди подкрепления», потому что вслух ну никак. Только Костенко и так понимает. Всегда все понимает. И видит. Нагибается ниже, практически невесомо целует сухие, искусанные губы. Вкладывает всю уверенность во взгляд, и никак без строгого «не геройствуй, ради Бога». У Вершинина сердце бьется так, что слышно, наверное, даже на третьем этаже здания. А Сергей и не оборачивается, только стреляет метко, убивает с первого. Теми же руками, которыми так мягко касается его самого. Только Пашины ладони тоже в крови и он сам по колени утопает в грехах. Ловит Аню, четко реагируя на отдающий приказы голос, и успокаивает этим «не бойся, машина бронированная». Успокаивает, когда у самого внутри взрывается вулкан от бессилия и невыносимого ожидания. Потому что услышать прекращение выстрелов из пистолета генерала ФСБ сейчас хуже, чем умереть самому. Потому что остаться снова одному за четверых пугает сильнее, чем застывающие перед глазами лица, но не сильнее, чем страх потерять кого-то, для кого сам Паша Вершинин нужный и правильный. Может быть, иногда проблемный, но не всегда проблема. И сам Паша Вершинин радуется приезду ОМОНа, как уже давно не. Сразу же осматривает глазами Костенко на наличие хоть чего-нибудь и только потом понимает, что друзей спасти не успел. —Спасибо, — внутри слишком много всего в противоречиях и контрастах, а еще чертова туча вопросов, но он выдает единственно важное конкретно сейчас. Слышит в ответ «поблагодаришь, когда все будем в безопасности» и «я найду их, Паша». В этом, наверное, даже больше, чем он может предположить, но он попробует. Попробует в жизнь в этом мире и с этими людьми. Попробует во что-то большее между и, наконец, отпустить мучающее по ночам. Попробует в быть в порядке, хоть и относительном, относительно данного «сейчас». Обязательно попробует, потому что время есть, хоть и совсем не безопасно спокойное.осознанное и приобретенное
12 декабря 2017 г. в 21:06
Костенко ведет плавно. Так, будто его руки, управляющие рулем, и ноги, жмущие на педали, — продолжение машины. Он иногда поглядывает на светлый экран навигатора, чтобы свериться с маршрутом, а затем снова наблюдает за полупустой дорогой. Московское умиротворение. Паша так и не просыпается. Ровно до того момента, как какой-то дед спереди на своих «Жигулях» решает выехать из дворика, не включив фары. Мгновенной реакции генерала ФСБ в тот момент можно позавидовать: он давит на тормоз так резко, что если бы они оба не были пристегнуты, давно оказались бы впечатанными в лобовое стекло.
—Да куда ж ты едешь, старик!
Водитель «Жигулей», видимо, даже не заметив почти произошедшего ДТП, спокойно скрывается за поворотом, пока Сергей проводит ладонью по лицу и паркуется. Его мрачноватое настроение немного развеивается, когда он замечает шевеление на соседнем кресле.
—Приехали.
—Куда? — за окном виднеется довольно нового вида комплекс домов с ухоженной площадкой и кусок заполненной парковки. — Что-то не похоже на здание ФСБ.
—Потому что это не здание ФСБ. Здесь я живу, — цепляет пальцами связку ключей и выключает все устройства. — Можешь, конечно, мерзнуть тут, но спать в машине неудобно и еду я тебе сюда носить не буду.
Когда дверь, ведущая в подъезд, оказывается позади, а взгляд натыкается на хорошо убранную и обставленную растениями площадку первого этажа, Паша думает, что это место идеально подходит такому человеку, как Костенко. И совершенно не подходит ему. Мужчина огибает кабинку лифта, уже начинает подниматься по ступенькам.
—Какой этаж? — наверное, пятый или шестой.
—Шестнадцатый, — Сергей оборачивается на замершего парня. Оборачивается с этой невыносимой усмешкой в глазах, и это подстегивает на поступок из разряда «а спорим, что ты не». Вершинин обгоняет его в четыре больших шага, но задыхается на переходе между вторым и третьим пролетами. — Если устал, можешь воспользоваться лифтом.
Костенко уже явно с него смеется, а под закрытыми веками яркими вспышками мелькает зеленый. Паша думает, что под костюмом мужчины, наверное, немыслимая твердость рельефа, а у него самого практически выпирающие ребра. И он благодарит судьбу за то, что его щеки уже раскрасневшиеся от недостатка кислорода, поэтому не видно смущения. Хотя, чтобы генерал ФСБ что-то да не видел, это еще надо постараться. За локоть тянут через оставшиеся ступеньки до третьего, а в следующее мгновение он уже опирается на зеркальную стенку лифта, замечая, что зеркальные все три.
Он отражается со всех сторон. И его растрепанные волосы, потрескавшиеся губы, с которых постоянно приходится слизывать капельки крови, яркие, будто бы от мороза, щеки и слезящиеся глаза, вкупе с часто вздымающейся грудью, ожидающая лифта женщина, Паша уверен, понимает совсем неправильно. Вершинину как никогда хочется провалиться на эти шестнадцать этажей обратно вниз. Он считает свои вдохи через один, пока Сергей совершенно обыденно здоровается. Пока они подходят к входной темно-серой двери, о холодный металл которой хочется приложиться лбом. И пока ключ щелчком поворачивается в скважине. Когда его пропускают в темноту квартиры, Паша дышит уже ровно и удивляется ее сквозящему одиночеству, когда свет загорается под потолком.
Серые тона, вперемешку с деревом и яркими цветами определенных предметов успокаивают и дают какое-то мифическое спокойствие. Но квартира кажется пустой, даже если заполнена всем необходимым. Пустой от отсутствия такой незначительности, как рамки с фотографиями, и наличия всего трех горшков с практически завядшими цветами. Пустой от совершенного порядка и ощущения того, что кроме, может быть, домохозяйки тут никто собственно и не бывает. Вершинин выдает короткое «типичная квартира холостяка ФСБэшника» и как-то неуклюже мнется на пороге, не решаясь ступить за границы коврика. Получает прищуренный взгляд голубых глаз и желает, чтобы алкоголь не выветривался подольше, потому что все это определенно не должно быть реальным.
—Прямо по коридору кухня с гостиной, рядом спальня, напротив ванная. Можешь принять душ и поискать что-нибудь в холодильнике. Если нужны вещи, посмотри в шкафу, некоторые из них совершенно новые.
Сергей вешает пиджак, достает телефон и документы, практически сразу собираясь окунуться в работу. Выходных не бывает. Особенно при таких обстоятельствах. Что написать в отчете начальству, чтобы не правду, но дельно и кратко, он пока не знает.
—А ты?
Это звучит скомкано и как-то не так, непривычно. Не для него. Может быть поэтому мужчина и останавливается, смотря насквозь. Внутрь. Через.
—Я не могу расслабляться, когда передо мной стоит парень, утопленный еще в младенчестве. Нужно быть на линии, чтобы контролировать действия подчиненных и поиск Петрищева. Квартира в твоем распоряжении.
Вершинин теряется в принятии даже таких незначительных решений, как пойти в душ или не пойти. Взять одежду Сергея или это уже слишком, даже если тот предложил сам. Открыть холодильник или просто беззвучно посидеть на диване, чтобы не помешать. Все отдает правильностью и неправильностью одновременно. А так будет теперь, кажется, всегда. Потому что сбежать в другие параллели уже никак, потому что придется быть ни к чему, создавая вокруг иллюзию надобности. Поэтому пальцы развязывают тугую шнуровку кед и ставят обувь в пустое место на полке. Поэтому ноги ведут к спальне, а взгляд упирается в натянутую ткань рубашки на спине Костенко, сидящего за столом в гостиной. Единственное место, заваленное бардаком из бумаг, в которых хочется покопаться, помочь, но не сидеть, сложа руки. Паша долго решается, стоя перед открытой дверцей шкафа, не замечая, как пальцы вытаскивают слегка потрепанную черную толстовку. Она явно не совершенно новая, но в этом тоже есть свое правильное, граничащее с тем, что должно быть.
Когда горячие капли воды попадают на измученное тело, внутри что-то щелкает ужасной утомленностью и усталостью и Вершинин тратит оставшиеся силы на двадцать минут вымывания из себя остатков дорожной пыли и алкоголя. От мягкой ткани одежды мужчины, что на несколько размеров больше его, разливается тепло и его ведет. Ведет от запаха. Ведет от ощущения уюта и своей не то, чтобы хрупкости. Фантомность желанного отсутствия выбора и возможности, наконец, остановиться, вдохнуть поглубже и набраться крепости на дальнейшее. Костенко тоже ведет от того, насколько хорошо на Паше смотрится его вещь. Даже если их разница в росте и телосложении значительна, толстовка закрывает ягодицы, обтянутые в модно порванные узковатые джинсы, и свисает на тощем теле как-то по-особенному. С мокрых светлых волос на накинутое на плечи полотенце каплями стекает вода, и мужчина прокашливается, прежде чем сказать что-то.
—Ты не поел, — он смотрит краем глаза, как парень растягивается на диване, зевая.
—Не голоден.
—Ты не был голоден в кафе перед вылетом, в самолете и сейчас тоже, — генерал ФСБ окончательно поворачивается в своем кресле и зажимает пальцами переносицу. Третья бессонная ночь дает о себе знать головной болью и излишней раздражительностью. — Я разогрею тебе макароны.
Только сейчас Вершинин замечает не очень глубокую ссадину на лбу Сергея, и чувство вины цепляет, будто морская волна. Он хочет извиниться, но извиняться за то, о чем еще не рассказал, как минимум бессмысленно. И он молчит, наблюдая за уверенными движениями мужчины по кухне, отделенной только барной стойкой. Пока глаза медленно закрываются под грузом череды событий, Паше всего на долю долей кажется, что вот тут, на этом диване, ему и есть то самое место. За бетонными стенами от мира за окном, на шестнадцатом этаже и рядом с тем, от кого так долго бежал. Костенко старается тише. Думает, что неплохо было бы обработать след аварии и Пашины царапины тоже. А еще осмотреть того на наличие синяков и серьезных травм. Что-то в нем уже конкретно кричит, но что, пока не понятно. Понятно только, что он не знает, любит парень кофе или чай, с сахаром или без, любит ли сладкое или предпочитает острое, фильмы ужасов или комедии. Собственно, практически ничего. И еще понятно, что узнать, прикрываясь «я должен понимать того, с кем работаю», очень хочется. Всегда можно сказать, что это чувство вины.
Когда вода в электрическом чайнике закипает, а макароны уже выложены на тарелку, он еле ощутимо касается плеча Вершинина, но этого хватает. Предостаточно, чтобы вскочить и попытаться ударить. Попытаться в самозащиту, потому что уже рефлекс. Предостаточно, чтобы замереть от запястий, зажатых в крепкой хватке чужих ладоней. Чтобы в осознание. Чтобы извиниться под тяжелым взглядом генерала ФСБ, в зрачках которого больше волнения вперемешку с усталостью, чем недовольства. Это параноидальное выматывает даже его самого, что говорить об окружающих. Невыносимый.
—Я посмотрю плечо после того, как ты поешь. Ужин на столе, ты будешь чай или кофе? — их разница в росте (177 см и 162 см) конкретно в этот момент ощущается очень остро, и Паша впервые не хочет, чтобы тепло покидало его кожу. И хочет, чтобы его держали вот так, пока он снова не будет в порядке относительно этой реальности. Чуть хрипло отвечает «чай». Костенко все равно отпускает, отходит к щелкнувшему прибору, оповещающему о нужной температуре воды, заливает две с кофе себе и одну с чаем и тремя ложками сахара для парня, который, видимо, очень запутался. Слышит, как тот перебирает босыми ногами, утопающими в ворсе ковра, и ставит миску с шоколадными хрустящими шариками на стойку рядом. Потому что «а сладкое у тебя что-нибудь есть?» и вопросы как-то сами отпадают. По одному. Подталкивая новые.
Он включает Новости, потому что Вершинину стоило бы посмотреть, чтобы влиться в это другое «сейчас», и вынимает из нижнего ящика аптечку. Вата, смоченная перекисью, жжет, возвращает в реальность, и когда Новости кончаются, а тарелка пуста, Паша выдает «ну, как бы, почти ничего и не изменилось» и мужчина просит повернуть лицо к свету. Он старается не больно, как тогда невесомо придерживая за подбородок, но челюсти под пальцами все равно сжимаются в терпении. И стоит парню снять такую знакомую толстовку, как больно уже самому. От того, что сделал это, пусть и не тут, но там. С этим вот Пашей Вершининым, который помнит все до мельчайших деталей. Который буквально вчера боялся его до отскакивания в другой угол, а сейчас смотрит из-под полуприкрытых век. Больно, потому что знает, что вполне легко мог бы сделать такое даже сейчас. Если бы приказали. Если бы враг страны. И еще больно, потому что воспоминания нельзя стереть, а перекроить слишком трудно.
—Насколько все плохо?
Сергей хочет верить, что, наоборот, вполне даже ничего, но он не врач, поэтому говорит только «завезу тебя завтра к нашей медсестре, она и ответит», дает немного льда в пакете для плеча и добавляет «я больше никогда не допущу такого», что вообще-то трудно, если на ребят охотится тот, кого подозревают. Парень поджимает губы в подобии полуулыбки и благодарно кивает. Перед глазами все еще вспыхивают образы, от которых с каждым днем выворачивает все сильнее, но уже не связанные с мужчиной, стоящим перед ним в этой квартире в Москве, заботящимся и измененным машиной времени.
—Мне надо вернуться к работе. Можешь делать, что хочешь, только постарайся не мешать. И когда я буду говорить по телефону, не издавать никаких звуков.
Вершинин звонит Ане со слишком вымотанным «тут возникли вопросы, так что меня не ждите. И если что случится, сразу набирай», возвращается на диван, умудряясь растянуться на нем так, что места не остается совсем, и безрезультатно ищет себя в социальных сетях. Натыкается на серии газет давних лет: все, как сказал Костенко. Последний же, если не докладывает начальству хорошо продуманную ложь, то крепит какие-то фото и красные сводящие нити на деревянную доску. Он находит там свое.
Когда Сергею звонят в очередной раз, генерал ФСБ очень понятно показывает «не шуми!», и Паша кивает. Он как можно более беззвучно тянется рукой в миску с шариками, даже не подозревая, как сильно они хрустят. Этот хруст заполняет комнату, пока мужчина медленно разворачивается, и парень замирает с полным ртом сладости, ожидая очевидного. Стоит телефону оказаться на поверхности стола, Вершинин видит играющие желваки и слишком глубокую морщинку между бровями. И это. Совсем. Не. Хорошо.
—Я же просил о, казалось бы, простой вещи — посидеть тихо пару минут. И стоило мне только сказать, что я один дома, работаю над тем, чтобы найти вас всех, — он нависает над диваном, где лежит Вершинин и смотрит сверху, старательно сдерживая улыбку от напуганного лица с набитыми щеками. — Прожуй.
Паша хрустит комически быстро, через пару секунд уже имея возможность говорить и извиняться. Но его «прости, я не знал» и «я больше не буду их есть, просто посижу тихо» останавливает грубоватое «разве я сказал, чтобы ты совсем прекратил их есть?» и запястье, отодвигающее миску, снова перехватывает широкая ладонь.
—Мне только важно, чтобы ты понял, когда стоит делать именно то, что мне нужно, потому что это влияющие вещи и влиятельные люди. Это не шутки, и если они узнают, что я соврал, я лишусь многого. А тебя отправят в камеру, пока не услышат дельного объяснения существованию тебя и твоих друзей. Так понятнее?
Он кивает, потому что в горле слишком сухо для даже единственного слова от резкого осознания, что его кроет. Вершинина кроет и конкретно ведет от такого контроля и властного голоса, от закатанной до локтей рубашки и божественного запаха кофе. От серьезного лица в паре сантиметров от его и реакции тела на отрывистые слова. Его кроет и ведет. Хотя должно трясти от паники и еще не утихомирившегося страха. Костенко на его заторможенный кивок и притупленный взгляд только усмехается, возвращается к столу, с контрастирующим спокойствием произносит заботливое «поспи хоть пару часов» и снова отворачивается к кипе документов. Паше свет не мешает, но мешает толпа мурашек от затылка к копчику и обратно. Только мысли уже деревянными опилками захламляют голову, а глаза слезятся от желания закрыться. Он укладывается головой на подлокотник и практически сразу проваливается в темноту, от которой уже не очень-то и трясет, если без видений.
Сергей допивает последний оставшийся в квартире кофе, слышит в телефоне «новостей нет, сэр», и думает, что тоже неплохо было бы отдохнуть. Стоит голове коснуться спинки кресла, как оставшаяся включенной лампа и не помытые кружки уже не имеют никакого значения. Он находит взглядом умиротворенное лицо парня, совершенно не представляя, как смог вляпаться во все это за полтора дня, а на самом деле разбирается уже 18 лет, только сейчас замечая вдалеке некое подобие выхода. До которого, впрочем, еще надо дотянуть. Они оба засыпают с радостью оставить, наконец, этот проблемный мир за ширмой Царства Морфея.