параллели измененных реальностей

      Массивная железная дверь, которую по команде отворяют двое в форме, кажется последним, что сдерживает их от чего-то более чем серьезного.       Весь день с самых первых лучей рассвета Паша предвкушал события и действия, которые тщательно просчитывал Костенко. Его нога нервно дергалась от безделья в такт уходящим секундам, и голова кипела от мыслей и предположений, кто вообще такой этот Киняев. А теперь вот хочется развернуться просто и подняться обратно в приевшуюся уютом обстановку кабинета. Ане тоже больше все это не кажется захватывающим и увлекательным, потому что уже не похоже на приключенческий фильм. Потому что они не знают, где Гоша и жив ли. Что с Лешей и Настей? Потому что вляпались по макушку и способов обратно, кажется, нет. Да и к чему обратно? Разве ждет кто?       Вершинин еле успевает за быстрыми шагами мужчины и понимает, что тот про Деррика Флетчера знал с самого начала, но только не знал, что мальчик из сгоревшего дома там и есть этот самый Дмитрий Киняев здесь. Серость стен парковочных помещений здания ФСБ нагоняет отчаянную безысходность, а в мыслях все крутится «зачем он сделал это?». Только на каждую попытку спросить «давай позже», и от этого «позже» уже потряхивает. Постовые на поворотах по отлаженной системе отдают честь, когда они тройкой проходят мимо, парень по привычке нервозности трогает плечо, пощипывающее от мази, и шипит. А Костенко останавливается на пару мгновений, замолкает, смотрит на зависшую в воздухе ладонь.       —Осторожнее будь, — говорит еле слышно нейтральное. Нейтральное в рамках их отношений. Пока Аня непонимающе смотрит.       Массивная железная дверь, которую по команде отворяют двое в форме, кажется последним, что сдерживает их от чего-то более чем серьезного, только как бы Паша не желал оттянуть этот момент, Сергей все равно проходит внутрь.       —Товарищи офицеры, — его голос громовым эхом отскакивает от стен, пока Вершинин понимает, что ошибался. Ошибался в мыслях, что у него за спиной никого нет и можно без каких-либо сожалений кидаться в огонь. Только у мужчины за спиной весь его отдел и каждый подчиненный. И еще, наверное, Паша. А у парня четверо недодрузей, которые сейчас в непонятной, но сквозящей страхом опасности. — Сегодня нам предстоит очень непростая операция.       Он кажется лишним со своим ростом и Аней рядом, выделяясь на фоне. Люди в бронежилетах и шлемах рассыпаются по машинам точно муравьи. Свет фар сливается с неживым и каким-то больничным от ламп на высоком потолке, и во всей этой хорошо отработанной суете Костенко удается незаметно отвести парня к воротам. Тень от морщинки на лбу кажется значительно темнее.       —Медик сказал, что через две недели кровоподтеков не останется.       —Отлично, — он даже не пытается создать видимость радости или, хотя бы, благодарности, потому что это совсем не то, что так надо услышать. Не ответ «потому», не причина и не объяснение.       —Слушай, я знаю, что ты хочешь поговорить о моменте в машине и о событиях прошлой ночи, но сейчас неподходящее время. С минуты на минуту мы должны отправиться брать человека, виновность которого будет ну очень трудно доказать. Паша, я могу сейчас точно сказать, что это не было только для того, чтобы тебя успокоить, но давай мы поговорим после?       «События прошлой ночи» звучит двусмысленно, и вообще все о них звучит с двух сторон. Сразу и не разберешься. Он собирается сказать что-то еще, когда по всему пространству раздается звук сирены и Сергей кидает «быстрее в машину». Раздражает. Все это раздражает, потому что если что-то пойдет не так, он, может, вообще больше не увидит генерала ФСБ, не то, что поговорит. Все это раздражает своей значимостью и еще тем, что Вершинин сам понимает, насколько это важно и многим важнее его глупых, никчемных слов. Вереница машин длиннее той, в которой они ехали сегодня утром, выезжает на дорогу. И вот теперь обратного пути уже нет на все сто процентов. Внутри что-то клокочет, будто у загнанного оленя перед встречей со стаей волков, и ему не то, чтобы страшно, но чертовски неспокойно. Эмоции угасают одна за одной, оставляя на ринге только желание язвить и нарастающую панику. А еще потерянность и непонимание, которое вырывается первым.       —Сергей, — он смотрит с надеждой на простой и конкретный ответ, — когда ты уехал из Припяти?       —За год до аварии.       —Но почему все так? Все не должно быть так, — только вместо определенности еще больше вопросов, нарастающих друг на друга в геометрической прогрессии. И потерянность слишком легко уступает злости. — Почему ты уехал?       —Давно уже собирался, друг звал. А тут еще прислали нам этих американцев завербованных, я и подумал, да пошли они, и перевелся. А что?       —Девушка? — вот теперь все складывается. Только полученное в итоге не приносит облегчения.       —Что девушка?       —Диверсант девушка была? Клэр?       —Да нет, парень какой-то очкастый, — мужчина смотрит пристально, пытаясь уловить суть и связать с рассказанной ранее историей. Наблюдает, как Пашино лицо искривляется в язвительной полуулыбке и как тот откидывается на сидение.       —Ну понятно тогда. Поверь, была бы девушка, ты бы остался.       От резко сменившейся на напряженную атмосферы в машине даже Антонова ежится в своем пальто. Вершинин понимает, что, наконец, нарвался на бесконтрольность, и читает в нечитаемом выражении лица генерала злость. Только за злостью еще целая палитра эмоций, которая обязательно выльется наружу. Со временем. Пальцы нервно перебирают растянутые края рукавов, и парень довольно быстро сдает позиции в этой борьбе взглядами. Серо-зеленые с остатками самодовольства против практически синих с отголосками «ты объяснишь это, но не сейчас».       Опять не сейчас, потому что в данный момент есть и поважнее. Их обоих будто прошибает, когда в рации шипит голос командира первой группы, въезжающей на территорию компании, и Костенко все еще буравит насквозь, но отвечает. Отдает приказы внятно и четко. Уверенно. Так, что уже через менее чем две минуты, все здание оказывается оккупировано и заполнено его людьми. Они знают свое дело, зачем тогда паника и почему опять это чувство страха за Сергея. Не к месту. Паша вырывается из салона за мужчиной, только вот его останавливают ладонью в грудь.       —Э-э, куда ты? — никаких шансов переубедить, если только не открыть всю правду сейчас. — Один раз повезло, второй, может, и не прокатит.       —Ты с ним не справишься.       Он звучит по-ребячески глупо. Поэтому Костенко как-то чуть заметно улыбается со своим «Паш, здесь сотня офицеров спецназа» и уходит с замыкающей группой. Отдаляется. А у Паши стучит, отбивает и хочется рвануть за, но только ослушаться, почему-то никак, да и Антонова останавливает. Хватает за запястье - парень надеется не сорваться - а потом обнимает. И в этом объятии все не озвученные «я понимаю» и «я рядом, что бы не случилось». Он благодарен. Впервые за все это время так благодарен конкретно ей, что обнимает в ответ. Может быть, слишком неуверенно. Но так необходимо.       Замыкающая группа в это же время движется к предполагаемому местоположению Киняева. Офицеры забегают первыми, осматривают, рассеиваются, пропуская Сергея, а тот вглядывается с опаской в стоящего спиной. Видно, ждал. Вопрос - откуда.       —Трудно не знать того, кто копает под тебя полжизни.       Только генерала ФСБ этим не возьмешь. Не возьмешь якобы уверенностью и каким-то подобием диалога. Не возьмешь рассказами про Изумрудный город и наставленным пистолетом на. Он ведь только этого и хочет, чтобы сразу и по статье, без всякого там рытья в историях и подтверждения теорий. Чтобы сразу и конкретно было бы очень хорошо, но только очень хорошо на такой работе не бывает. Поэтому после череды выстрелов изображение Киняева замирает на несколько секунд, а потом выдает совсем непонятное «жду тебя в Припяти», внутри что-то обрывается на «если хочешь увидеть живыми трех малышей, привезешь мне четвертого». Потому что знает, что Вершинину только скажи, он сразу рванет. Рванет, потому что если не, то и не простит себе больше. А Костенко не простит, если с тем что-то случится. Замкнутый круг получается. На решение не более ночи. На поездку один день.       Мужчина стреляет еще пару раз в пропадающее изображение. Просто. Чтобы выпустить пар. Не помогает, впрочем. Они возвращаются к машинам, когда Сергей докладывает, что миссия провалилась, сжимая телефон так, что Паша даже боится, чтобы тот не треснул. Бегает глазами по лицу генерала, считывая эмоции будто бы двоичный код, и загоняется до максимумов от непонимания. Только максимум не предел, когда понимание все-таки приходит в подробных объяснениях в коридоре офиса. Нога дергается без прекращения, он опирается спиной о холодную стену здания, и Костенко хочется просто взять и остановить это действующее на нервы движение. Но не тут. И опять же не сейчас. Сейчас можно только в полный самоконтроль.       —Аня, тебе выделят комнату в гостинице рядом, я попрошу кого-нибудь тебя проводить. Двое моих людей останутся там.       —А Паша?       —А Паша едет со мной, раз он такой особенный, — это звучит не со злостью, но раздражением, и нога сама перестает отбивать ритм. Замирает. Вершинин пропускает два вдоха и выдох, пока девушка уходит за одним из офицеров и только смотрит как-то подозрительно догадливо и с непониманием одновременно. Скрывается за поворотом, а его уже тащат за локоть в машину. И опасливое предвкушение сжигает все внутренности дотла. Сам ведь нарвался.       В салоне гробовая тишина, от которой в этот самый гроб очень и хочется, а закатанные по привычке рукава до локтей открывают вид на рельеф. Выделяющиеся вены на напряженно сжимающих руль руках определенно не сулят ничего хорошего и одновременно пугают своей властью. Над Пашей конкретно. Он старается не думать о том, что подбрасывает мозг, и думает, что вытащить эмоции, разозлив, было самой худшей идеей из последних принятых. Не считая поездки за подкастером, конечно же. Дорога от офиса к квартире занимает чуть более десяти минут с таким вождением и нарушением большинства известных парню правил.       —Не гони, — его голос хриплый не только от молчания, и еще страшно влететь в какой-нибудь автобус на перекрестке, — пожалуйста.       И Костенко сжимает до белых костяшек, но все равно сбавляет, уже спокойно поворачивает на стоянку и практически обычными действиями выходит из машины, ожидает Вершинина и скрывается в подъезде. Внутри которого, почему-то, не горит свет, и Паша никогда бы не признался, что ему чертовски страшно, но дрожь по всему телу выдает. Потому что в этой темноте где-то рядом есть Сергей. Недовольный и властный. От которого ведет и к которому тоже. Ведет. А еще есть кошмары, преследующие во снах. Но это так, вторично. И когда горячая ладонь ложится на левый бок живота, он подается в противоположную, натыкаясь на накачанное тело. Все это слишком. Но от теплоты рядом постепенно не бьет будто ознобом.       —Глубже дыши. Лампочка, наверное, перегорела, — он направляет к тусклому треугольнику лифта, подталкивает внутрь, отпускает. Пока Вершинин пытается просто вдыхать и выдыхать. Костенко не смотрит, но наблюдает краем глаза в одном из зеркал. И от этого «наблюдает» никуда не деться. Совершенно.       Когда между прихожей и лестничной площадкой не остается никаких препятствий, а ноги переступают через порог, уверенность внезапно возвращается, и он разворачивается лицом к мужчине с желанием доказать.       —Послушай меня внимательно, без меня у тебя ничего не получится, ясно? Я был в зоне и знаю, что она из себя представляет. Там есть еще кое-что кроме саркофага и полуразрушенных зданий.       Сергей даже не разувается, толкает податливое тело к стене и прижимает за здоровое плечо.       —Паша, мне конкретно надоели твои загадки. Я, конечно, человек уравновешенный, — конечно, — но и моему терпению может придти конец.       Парень от такой близости теряется, когда дыхание одно на двоих и Костенко так много, так рядом, так уверенно. А еще раздраженно, и он шепчет «я не могу». Потому что громче уже неправильно. Потому что стена сзади до невозможности холодная, а накачанное тело впереди словно огонь. И он даже не может вспомнить своего имени, когда ноги подкашиваются, а держит только крепкая ладонь. Генерал ФСБ на это «не могу» опирается второй рукой на уровне головы Вершинина и целует с напором, кусает только затянувшиеся ранки на еле отвечающих губах до крови и не дает воздуха, даже когда легкие стискивает до жжения.       —Что в тебе такого особенного? Зачем ты нужен Киняеву?       Это определенно очень работающий метод допроса, только Паша ответить все равно не может. Не так, не с ходу. Он смотрит на чужой подбородок, потому что в глаза страшно, и вторит самому себе.       —Я не могу.       Сергей только сжимает челюсти, разворачивает парня к зеркалу в полный рост – слишком много зеркал – и давит на плечи, чтобы тот опустился на колени. Он обхватывает пальцами подбородок – уже привычно – и приподнимает, практически заставляя смотреть на свое отражение. Дыхание сбивается от того, насколько разрушенным и насколько мизерным парень кажется в контрасте с Костенко. Как выпирает часто поднимающийся и опускающийся кадык и как выделяются красными пятнами на бледной коже щеки. Тот наклоняется к горящему уху, еще больше опаляя чуть слышимым шепотом.       —Ты видишь, какой ты потрясающий? Как идеально подходишь мне? — толстовка съезжает с острого плеча, а ладони впиваются в бедра. Все кажется нереальным. — Я чувствую в тебе что-то, чему не могу сопротивляться, и меня это злит. Так сильно, что ты и представить себе не можешь. Каждое твое язвительное слово, движение, моя кофта, которая тебе велика, и взгляды девушек вслед. Все это. Меня. Злит. И заводит.       Мужчина говорит ему подняться и ведет пальцами по напрягшемуся животу под тканью, вверх по ребрам и обратно к ремню, оставляет руки на талии. Паша уже совершенно не может стоять на ватных ногах, дрожит, встречаясь взглядом с уже не голубыми, но практически черными. Он будто бы ледник под пламенем из пасти дракона. И когда одна из широких ладоней почти что невесомо проводит по выпирающей грубости джинс, он всхлипывает, потому что нужно больше. Необходимо.       Только Костенко отходит. Выпускает из дурманящего плена, оставляя от себя холод и чувство потерянности. И Вершинин практически падает, опираясь руками о зеркало в последний момент.       —Не смей трогать себя, пока я не разрешу, — его голос рубит, словно идеально наточенный топор бесчувственного палача. Но Сергей выглядит едва лучше парня и совсем не бесчувственно. Такой же возбужденный и все еще до безумия властный. — Я жду объяснений.       Он разувается со своим навеянным спокойствием и уже собирается пройти на кухню, чтобы приготовить ужин, но его останавливает короткое «стой» севшим голосом. Паша не поворачивается, не поднимает головы и даже не выпрямляется. Дрожит не от холода, а от жара и впервые так остро ощущает совершенно каждую деталь вокруг. Произносит срывающееся «достань пистолет» в попытках унять бешено колотящееся сердце и цепляется съезжающими пальцами за гладкую поверхность.       —Я могу показать.