параллели измененных реальностей

      —Достань пистолет.       Перед глазами все плывет, а зеркальная поверхность запотевает в периоде, когда Вершинин выдыхает. Он собирает остатки сил, по крупицам воссоздавая более нужную версию себя. Более привычную. Более собранную. Более подобную правде. Потому что сейчас уже совсем нет. Совершенно что-то другое, хотя и в том же исполосованном событиями теле. Мысли прыгают и сплетаются в непонятно что, когда Паша делает пару шагов к мужчине. По пути стягивает кеды. А ноги все еще ватные, поэтому почти падает, но не до конца.       —Зачем?       Вопрос простой, а ответ — попробуй разбери. Парень ведь сам толком не знает. Но и знает одновременно. Чтобы проверить, сможет ли Сергей. Чтобы проверить, сможет ли он сам. А если не сможет, то что? Этот мир будет только рад избавиться от лишней, сбивающей всю систему детали? Только дрожь все равно берет страхом смерти, а мозг напрочь отказывается концентрироваться. И можно было бы ведь по-другому. На вилке показать, например. На вазе. Можно было бы. Но правильным кажется только так. Правильным в чертах, но не в деталях. В деталях ведь труднее.       —Я могу показать.       В голове все отталкивается от многих «давай» и немногих «не». Перевес очевиден, чтобы убедиться или разочароваться. Голубые глаза бегают по искривленным чертам лица, ни на каплю не выпуская из своего состава власть и недовольство. Примешивают отсутствие понимания. Отсутствие желания идти на поводу. Костенко и не думает доставать оружие, поэтому Паша сам подходит вплотную, оборачивая длинные руки вокруг мужчины и выхватывая пальцами холод предмета из кобуры. Вкладывает в грубую ладонь. «Ты доверяешь мне?» А ты сам себе доверяешь? Или все на случайность. На удачу. На повезет.       —Паша.       Это предупреждающее, но не отказ. Влага на ресницах почему-то высыхать совсем не хочет, а глаза вдруг фокусируют отчетливее, чем до. Уже без соленой пелены, без тумана от одной важной такой проблемы, явно выделяющейся из-под ткани джинс. Без помех от усталости и паники. Только он, что-то до важности знакомое внутри и Костенко напротив. С вытянутой рукой и указательным пальцем на спусковом крючке. И хотя магазин предусмотрительно отложен на тумбочку, Вершинину кажется, что и одного звука хватит, чтобы умереть. Во тут и сейчас. Потому что выстрелит ведь. Потому что не сможет не.       —Если нажмешь, мы с Аней остаемся в Москве, — его голос предательски обрывается где-то на середине. — А если нет, я еду с тобой. Без всяких условий. Только это.       Молчание обрывается тяжелым вздохом.       —Ты просто так смириться, что не едешь, видимо, не можешь.       У парня вырывается «а ты так в себе уверен?», и он прикусывает щеку от бьющего «да, Паша, в себе я уверен». Только все равно не стреляет. Переступает с ноги на ногу, напрягает дрожащую руку. И не может. Не в него, стоящего с фальшивой расслабленностью и закрытыми глазами. Покорно. Смиренно.       —Ну, стреляй же.       И прежде чем озвучивается предвиденное «не стану», Вершинин хмурится. Хмурится, непонятно как заставляя палец мужчины дрогнуть, запуская механизм. И тут же запускает второй. Останавливающий. Разбирающий на части. Детали зависают на недолгие две секунды, прежде чем рухнуть на паркет, а глаза напротив раскрываются от удивления. Только Паша не видит. Чуть клонится вперед, не в силах поднять веки. Падает. Разрушается. Разваливается, как этот самый пистолет, но только не на пол. А в заранее подставленное «как ты?». Глупое. А еще нужное.       —Нормально.       —Посмотри на меня.       Глаза все равно не открывает, чувствует, как по губе стекает кровь полоской от носа и неаккуратно стирает тыльной стороной ладони. В настигнувшем внезапно поцелуе ощутимо выделяется железо и незаданные вопросы. Которые, впрочем, так и остаются незаданными, потому что по парню отчетливо видно, что ответов у него ни на один нет. Сергей прижимает разгоряченное тело ближе за талию, получая в отдачу руки на плечах. Двигается к креслу в гостиной, попутно собирая парня языком обратно. Они, наверное, отлично вписались бы в какую-нибудь неизвестность кинематографа про апокалипсис. Как романтичная парочка, упивающаяся друг другом даже не подозревая о грядущем ужасе. Генерал ФСБ аккуратно усаживает в мягкую поверхность и заворачивает в салфетку лед. Потому что «выглядишь не так, будто нормально» и опускается на корточки, вглядываясь в закрытые веки.       —Паша, посмотри на меня.       Костенко устраивает до невозможности широкие ладони на острых коленях, обессилено не дергающихся от нервозности. Наконец встречает до беспорядка расширенные зрачки. Внутри которых буря, готовая снести все на своем пути. Кроме мужчины перед. Ну, наверное, еще четырех друзей тоже. Кроме. Потому что ответственность. До которой сейчас вообще не. Паша чувствует пробирающий холод и прекращающую течь кровь. Помогло. Поэтому откладывает алый сверток на журнальный столик. Наблюдает, как Сергей сжимает переносицу, отдаляясь к дивану. Наблюдает, как тот наблюдает. Как тот ведет по ногам до коленей и еле слышно хлопает.       —Иди ко мне.       От слов выбивает дыхание напрочь. Совсем. И он задыхается, еле переставляя путающиеся в ковре ноги. Боится. Потому что страшно. Потому что незнакомо и непривычно. Но все равно садится, сжимает ногами бедра Костенко по обе стороны, ерзает. Взглядом в чуть мятую рубашку, но уже привычным движением за подбородок в глаза. В такие же до черта расширенные зрачки, закрывающие промерзшую голубизну. Тогда они оба впервые, наверное, понимают, насколько нужны друг другу. И Паша чувствует мягкие движения губ на открытом толстовкой плече. По выпирающей ключице выше к редко подымающемуся кадыку. Он глубоко и шумно вдыхает, когда ощущает предвкушение краснеющей отметки на самом видном месте. Предвкушение принадлежности кому-то настолько властному. Теряется, желая потрогать, но вместо этого ловит своими сухими губами чужие и вкладывает все эмоции в. Вкладывает все желание и желание быть опустошенным только для Сергея.       —Заметят же, — выдыхает.       —Будто мне это важно, — усмехается.       Они тонут друг в друге, когда Вершинин подается вперед, проезжаясь по стоящему члену и нарываясь на «прекрати, если хочешь ходить завтра». Краснеет еще сильнее. Прячет лицо в переходе надплечья к шее мужчины и чувствует ладони, сжимающие ягодицы. И становится как-то все равно на то, что там будет завтра. Подается снова, переживая все слишком остро от чувствительности каждой клеточки тела, ожидает хоть чего-нибудь в ответ. И получает. В необходимости вцепиться пальцами в накачанные плечи, мышцы на которых от напряжения кажутся совсем каменными. В «ты многим легче, чем я думал» и своих сведенных лодыжках на пояснице Костенко. В мягком ударе о плоскость кровати темного помещения спальни. И в весе тела на своем. Тоже.       —Прекрасный, — Сергей захватывает оба запястья и прижимает над головой парня, выцеловывает все мысли до одной и избавляется от явно мешающих джинс.       Паше кажется, что он балансирует на лезвии, когда мужчина обводит его таким открытым взглядом. Внизу пустота, которая смотрит на него его же глазами. Доведенный до края срывается, когда яркие пятна застилают все вокруг. Срывается не один раз, задыхаясь и совершенно бессовестно выстанывая «пожалуйста» на повторе. Утопает в собственном сорванном голосе и до искр хриплом Костенко. Утопает в движении чужой руки на и словах, которых, наверное, и не слышал в свою сторону до.       Уже под утро генерал ФСБ произносит похожее на шелест листьев «особенный» и обнимает крепче, чтобы только не пропал вдруг. Выводит одному ему понятные узоры вокруг выступающих тазобедренных косточек и все равно не может отделаться от пугающих мыслей о слишком быстром развитии событий этих дней. Главное не перегореть.

***

      Костенко получает возможность закрыть глаза в направлении сна только за пару часов до рассвета. А на рассвете, он точно знает, придется встать и самому разрушить весь построенный на принципе розовых очков их с Пашей мир. Целый мир в границах квартиры, которая больше не кажется холодной и неприветливой. И сам он, будто этот кусочек новостройки, перестает быть таковым. Думает, надо выспаться. На деле же проваливается в легкую дрему, которую слишком просто разбить вибрирующим на тумбочке телефоном. Отпустить из объятий приходится, даже если не хочется совершенно. Реальность с этими «хочу, не хочу» считаться ведь не станет. Поэтому хватает из шкафа армейские штаны и водолазку на пару с нижним бельем. Прикусывает губу, прикусывая вместе с ней желание подойти и поцеловать невесомо. Потому что с виду беззащитный и слабый, а внутри - смотри не заблудись. Что-то кричит «хватай и беги. Пока не потерял. Хватай и беги, пока еще не так поздно». А он этот крик игнорирует, потому что по-другому никак. Не обмануть. Не лишить еще раз.       Холодный душ разобраться во всем почему-то не помогает. Но помогает взбодриться и вспомнить, что в холодильнике практически пусто. А еще пусто в баночке с кофе, который словно наркотик. Сергей старается быстрее управиться в круглосуточном напротив, непонятно зачем прося на кассе пачку Винстона. Даже если курит исключительно редко. Возвращается в сонную тишину шестнадцатого этажа, разминает мышцы, пока чайник закипает. Выкуривает одну-две, потому что нервы. Потому что ненавидит серый дым, исчезающий на холодном утреннем ветру, но помогающий собраться. Скидывает бычки до фильтра в кучу таких же единичных, от нервов. И безрадостно здоровается с кипой документов и необходимостью разработать операцию. Хотя похищение (убийство?) трех человек — дело сразу беспроигрышное, но разрешение на проведение в максимально короткие сроки даже с такими аргументами ему никто не даст. А если без — под трибунал. И второй вариант уже не пугает.       Когда в коридоре еле слышно раздается звук босых ног о паркет, мужчина переводит взгляд с бумажки на дверной проем и замирает. Потому что в толстовке на голое тело, еле достающей до края боксеров. Потому что сонный, раскрасневшийся, с блестящими глазами и сразу бросающимся бордовым засосом под кадыком. И правда, заметят. Вершинин не то, чтобы дразняще, потягивается, слышит мягкое «иди сюда» и если смущается от очевидно повторяющейся ситуации, то не так сильно, как вчера. Поэтому пересекает комнату широкими шагами, сворачивается на диване под теплым боком, укладывая голову на уже не такие и чужие колени. Костенко не спеша допивает свой давно остывший кофе и отставляет кружку на журнальный столик. Смотрит на поднявшееся солнце за окном и светлые очертания районов Москвы вдалеке. А вокруг них запах бодрящего напитка, который сейчас не из дешевых, и свежесть весеннего утра через приоткрытый балкон. О пачке Винстона в ворохе документов, Паша думает, можно спросить позже.       —Доброе утро.       —Доброе, — бормочет, пытаясь не уснуть снова в сквозящем уюте. Ощущает в волосах тепло ладони и зевает. — М-м, который час?       —Половина шестого. Ты мог бы поспать еще, пока я разбираюсь с деталями.       Все это отдает неизвестным для обоих домашним спокойствием, которое разрушить — ну больше, чем глупость. И Паша придвигается поближе, уже на грани Царства Морфея произносит «без тебя там холодно». Которое в другой ситуации не произнес бы. А Сергей думает «словно кот» и старается отвечать на звонки потише. Потому что отвечать все равно надо. Потому что план, на выполнение которого уже далеко не 24 часа, а еще опасность и надежда, что после ну обязательно будет вот так.       Когда последний телефонный разговор завершается словами «жду вас в течении часа», парень смотрит непонимающе. Получает объяснения в «иди собери вещи и прими душ. Вертолет в 8» и не может поверить, что так просто оказался в списке участвующих. Уже не под вопросом. Выдыхает «почему ты передумал?» и выдыхает с облегчением, что сможет защитить. Если что. А генерал ФСБ находит причину в чтобы защитить его. И, наверное, они оба до невыносимого похожие, но и разные. Одновременно. И поэтому путаются, разбирая друг друга, параллельно разбирая себя. Путаются в коротком поцелуе и «веди себя хорошо», в ответ на которое совершенно ничего не обещающее «ага». Сталкиваются на огромной скорости и распадаются, разделяются и все равно, почему-то, остаются исключительно рядом. Паша, слишком в непонимании своих чувств к совсем недавнему врагу. Но если отбросить последнее, то уже больше, чем влюблен. Сергей, слишком отгораживающийся от долговременных привязанностей в виде вот таких вот юношей в максимализме. Но зачем-то не желающий больше никуда отпускать. Их обоих воротит от происходящего, если подумать. А если не думать, то поцелуи с продувающим доверием и заботой. И если так, то лучше не думать хотя бы конкретно сейчас, чтобы вдруг не сломать.       Костенко заваривает еще одну кофе и большую бежевую чая. Делает бутерброды, попутно включая Новости. Они завтракают в молчании, но под размеренный голос диктора на одном из каналов, который передает привычно не то, что хотелось бы услышать. Светлые волосы парня уже практически не мокрые, когда из коридора доносится трель звонка и грубый смех. Он замечает чуть показывающиеся морщинки вокруг глаз мужчины и в два глотка допивает сладкий напиток. Чтобы скрыться поскорее в одной из комнат. Только за талию перехватывают и поскорее не получается.       —Твои джинсы должны были высохнуть. Не забудь надеть что-нибудь под толстовку, — скользит широкой ладонью от лопаток к копчику и отпускает. Следит за движениями длинных ног. Составляет грязную посуду в посудомойку.       Двое громил за дверью не то, чтобы друзья, но те, на кого можно скинуть свою жизнь и не промахнуться. Потому что словят. И он открывает, тут же оказываясь в сумбуре из насмешливого «здравия желаю!» и удушающих объятий. Басистые голоса у Вершинина же не вызывают никакого доверия, поэтому он предпочитает отсидеться в спальне, печатая Ане СМС. До ушей доносится «видимо, все очень плохо, если ты дымишь» и ответное «я вас сразу предупредил, что это дело под суд». Они обсуждают самый короткий путь и куда пойти в непредвиденной ситуации, а Паша надеется, что этого непредвиденного и не случится вовсе. Утыкается носом в подушку мужчины и еле слышно стонет от сбивающего запаха. А еще от нервозности будущих событий и пожирающего предвкушения. В то, что это скоро должно кончиться, если все получится, верится с трудом. Но когда крепкие руки касаются плеча, а кровать рядом прогибается под весом, парня уже не подкидывает в агонии, как еще вчера, но чуть потряхивает.       —Десять минут до выхода.       Слишком много тактильных контактов, от которых одновременно хочется спрятаться и прильнуть поближе. Костенко осматривает спадающий кровоподтек на плече и застегивает толстовку до горла, чтобы скрыть засос. Проверяет, надел ли тот майку, и ерошит волосы. А в парне опять это чувство того, что лучше не сунуться. Только он отшучивается на грани язвительности от самого себя и всего вокруг. Знает, что потом словит. Обязательно словит за свои слова, но поделать с собой ничего не может.       —Ты прямо мамочка.       Затылком чувствует, что лучше свалить по-быстрому, и хватает предусмотрительно заранее собранный рюкзак. Мужчину сбивает контрастом Паши наедине и когда рядом кто-то еще. Потому что когда рядом кто-то еще он скрытный и скрывающийся. Игнорирует протянутые руки, но кидает «здравствуйте». Натягивает капюшон не своей, но уже можно так считать, кофты пониже и проверяет, не открыто ли горло. Присаживается, чтобы зашнуровать кеды.       —Тот самый небезызвестный Вершинин?       В голосе одного из громил больше, чем понимание, и обещание еще пошутить на эту тему. В салоне машины больше, чем тишина, за которой сосредоточенность и недовольство. В частности поведением. Конкретно Пашиным. А потом Антонова со своим «как ты убедил его?» и в ответ увиливающее «сказал, что нас тут достать куда проще, чем там». От прищуренного взгляда голубых глаз к пролетающим пейзажам Московских проспектов за окном. Подальше. Сам не зная, почему. И внутри клокочет наоборот, ближе, впритык, в теплоту, в спокойствие. Словно железные опилки к магниту, но опасно. Боится, что кто-то узнает. Что потом оттолкнут. А Костенко боится, что он вот сейчас накрутит и отдалится за черту невозврата. При любом удобном случае — прикосновения, от которых обоих током. Взгляды, которых избежать ну никак и в которых слов больше, чем озвучено. Наверное, им обоим лучше не думать хотя бы конкретно сейчас, чтобы вдруг не сломать. И не сломаться тоже.