мой ласковый зверь

Юнги с ногами залез на диван, кутаясь в махровый плед, как в кокон. Телевизор шумит, женщина рассказывает, как правильно готовить бисквитный торт, а Мин не слушает, уставился куда-то в одну точку и словно из реальности выпал. Тэхен аккуратно кружит вокруг него, сомневается, стоит ли подходить, мешать его думам. Младший лишь тяжело вздохнул и вытер пенные влажные руки о фартук. На сковороде шкварчит мясо, от запаха которого у Юнги тошнота подкатывает к горлу. Омега зарылся носом в ворс, вдыхая приятный аромат кондиционера. День у него не задался с самого утра. Он проснулся от того, что весь скромный ужин просился наружу. Перепуганный Тэхен проснулся следом за ним, когда Мин, путаясь в простынях и спотыкаясь, упал на колени перед унитазом, отплевываясь желчью. Головная боль железной кувалдой била по вискам и давила изнутри на череп. От нее не спрятаться, не убежать. Даже несколько таблеток обезболивающего вперемешку с кофе не помогали. Его нервы напряжены, буквально трещат раскаленными проводами. И Мин понимает, что Тэхен волнуется, что не виноват он в его состоянии, но отчего-то рявкнул на него перед уходом, не обращая внимания на застывшие в глазах слезы. Хен никогда на него не кричал. Не обижал. Такое в принципе в новинку — Юнги на него кричит. Тэхен застыл в шоке, сжимая пальцами полотенце. Его губы задрожали, Мин видел, как трудно ему было сдержаться от слез, кончик носа покраснел сразу. Но он не извинился, потому что самому на душе погано. Только Тэхен не обижался. Помогал незримо, но и близко не подходил, предпочитая наблюдать на расстоянии. А еще ебаный Ким Сокджин, будь он проклят. Юнги готовился выплюнуть желудок, а он пристал к нему с угрозами. В тот момент Мину на все было плевать — пусть кому хочет рассылает это ебаное видео, лишь бы от него отстали, лишь бы он испарился и просто перестал для всех существовать. Намджун на него смотрит тяжело, так, что Юнги практически ощущает вес бетонной плиты на своих плечах. С каждым днем он избегает следователя все больше, в кабинет свой не возвращается, чтобы с ним не столкнуться и воздухом одним не дышит. Задыхаться не хочет. Звонок в квартиру заставил вздрогнуть задумавшегося Юнги. Тэхен отложил нож, которым нарезал овощи, небрежно вытер руки о полотенце и пошел в коридор. Он отворил несколько замков и отошел на шаг назад, открывая дверь. Хосок поднял взгляд с грязного пола на удивленного Тэхена, у которого удивление тут же сменилось искренней радостью. — Хен! — выкрикнул Тэхен, бросаясь на улыбающегося омегу. Он повис на нем, как панда на бамбуке, обвивая руками тонкую шею, а ногами — талию. Хосок засмеялся, покрепче взяв младшего под попу, и слегка подкинул его, оставляя легкий поцелуй в уголке губ. — Я так скучал! Где ты был? Почему не отвечал? Ты в порядке? — надул губы Тэхен, обеспокоенно разглядывая хосоково лицо на наличие каких-либо увечий. — Прости, обезьянка, я был занят, но теперь я буду с вами, — улыбнулся Хосок, откидывая с лица Тэхена прядку волос, и поцеловал младшего в лоб. — Правда-правда? Пообещай мне, — хмуро сказал Тэхен, как когда-то в детстве оттопырив мизинчик. — Клятва на мизинчиках! — Обещаю на мизинчиках, что больше не брошу вас, малыш, — ухмыльнулся Хосок, цепляя своим мизинцем тэхенов. Тэхен довольно улыбнулся и слез с омеги, напоследок прильнув щекой к его груди. — Проходи, чего стоишь? Я готовлю ужин, сейчас будем кушать! — Тэхен хлопнул в ладони, разворачиваясь к Юнги, что хмурой тучей стоял в дверном проеме. Улыбка тут же сползла с лица, Тэхен стушевался, молча уходя на кухню. — Ну же, улыбнись, а то совсем замерзнешь, — сказал Хосок, закрывая за собой дверь. Он разулся и снял куртку, подходя к не реагирующему на его слова Юнги. — Я думал, что здесь будет тепло, ведь тут вы, два моих солнышка. А ты холоднее ветра на улице. Что случилось? — тихо спросил Хосок, погладив Юнги костяшками пальцев по щеке. — Где ты был? — хрипло спросил Юнги, смотря Хосоку прямо в глаза. Омега и мускулом не дернул, лишь пожал плечами и слегка улыбнулся, наклоняясь, чтобы поцеловать Юнги. — Нет, блять! — хмыкнул Юнги, пихая Хосока в грудь. — Почему ты игнорируешь мои долбаные вопросы? — Что случилось между вами с Тэхеном? — склонил голову Хосок, поджав губы. — Ты обидел его? — Не твое дело, что между нами, — фыркнул Мин. — Сначала ты сваливаешь почти на месяц, а потом возвращаешься, целуешь и обещаешь, что не бросишь. Пошел ты, Чон Хосок! Где ты шлялся, когда был нужен мне? Тэхену? Нам обоим? Что, как только стало плохо тебе, ты прибежал к нам? — горько ухмыльнулся Юнги, толкнув омегу в плечо. — Заткнись, — прорычал Хосок, резко прижимая Юнги к стене. Пальцы неосознанно сомкнулись на тонкой шее. Он ощутил, как бешено бьется жилка под его ладонью, минов ненавистный взгляд углем прожигает в нем дыру, он дышит загнанно, злится, бесится, но все это — оправданно. Хосок заслужил. — Я люблю вас и не брошу, даже если сдохнуть придется. Никогда не смей говорить что-то подобное, ты понял меня? — грубо сказал омега, встряхивая не сопротивляющегося Юнги. — Да пош- — Ты понял меня? — повторил Хосок, перебивая Мина. Юнги поджал губы, грубо оттолкнув от себя чужие руки. — Понял, — выплюнул Юнги. Хосок впился губами в его губы, сминая, покусывая, облизывая. Юнги ответил с такой злостью, будто всю внутреннюю агрессию попытался через поцелуй выплеснуть. Чон вплел в его чернильные волосы пальцы, запутался в космосе лохматом, а Юнги на носочки привстал, языком его рот вылизывая. Они отстранились друг от друга, чтобы глотнуть кислорода. Между их губами протянулась ниточка слюны. Они вновь припали друг к другу, безмолвно общаясь, передавая друг другу важные слова. «Я скучал». «Ты был мне нужен». «Прости». «Я больше тебя не брошу». «Пообещай мне». «Клянусь». — Ужин готов, — тихо сказал Тэхен, несмело разрывая их контакт. Юнги отстранился, загнанно дыша, и уткнулся лбом в хосоков, прикрывая глаза. Хосок погладил его по волосам, по затылку, мягко переходя на щеку, и растянул губы в легкой улыбке. Юнги хмыкнул, но поцеловал его в кончик носа и отстранился, следом за Хосоком и Тэхеном проходя на кухню. Они в молчании сели за круглый стол, на котором уже стояли тарелки в ожидании еды. Тэхен снял с плиты сковороду с мясом, каждому накладывая в тарелку. Посередине стола поставил кастрюлю с отваренным рисом и несколько мисок — с салатом и соусами. — Я не голоден, — сказал Юнги, отодвигая тарелку. — Но ты не ел весь день, хен, — тихо возразил Тэхен, побито глядя на Юнги. — Тэхен-а, — Юнги подался вперед, накрывая тэхенову ладонь своей. — Я правда не хочу. — Хорошо, — еще тише ответил младший, пряча взгляд. Омега почувствовал, как комок обиды подступил к горлу, и слезы вот-вот сорвутся с ресниц. Он скорее принялся за мясо, чтобы вместе с ним проглотить и этот комок, что разрастается в горле, душит. Тэхен понимает, Юнги не специально, он вовсе не хочет обижать Тэхена, но обида душит. Ведь он ничего плохого не хотел, лишь помочь, а в ответ получал пинок. Хосок поджал губы, переводя взгляд с помрачневшего Юнги на Тэхена. — Взял вилку и поел, — твердо сказал Хосок. — Но… — Что, блять, с тобой, Мин Юнги? Какого хера ты строишь из себя недотрогу? — прорычал Хосок. — Почему ты обижаешь Тэхена? Он просто заботится о тебе. Так возьми и съешь это чертово мясо. — Хен, все хорошо, не кричи на Юнги-хена, — у Тэхена задрожали губы, будто он вот-вот расплачется. — Я не хочу, чтобы мы ссорились. Пожалуйста. — Помолчи, малыш, — чуть мягче сказал Хосок. — Хорошо, ты можешь беситься на меня, это же я внезапно пропал, но Тэхен? Перестань вести себя, как сука, Юнги. Ты ведь знаешь, что мы желаем помочь, так почему отталкиваешь? Юнги поджал губы и отвернул голову к окну, всем своим видом показывая, что разговаривать больше не намерен. Тэхен всхлипнул, резко утирая слезу рукавом растянутого свитера. Он встал из-за стола, снял фартук и ушел в спальню. Звенящая тишина осталась после него. Никто так и не притронулся к ужину. Хосок бесконечно долго смотрел на не реагирующего Юнги, а после встал, со скрипом отодвигая стул. — Этого ты хотел? — спросил Хосок и, не дожидаясь ответа, пошел за Тэхеном. Младший переоделся в пижаму и расстелил постель. Он не хотел плакать, показывать свою слабость и уязвимость. Он хотел быть сильным, как хен был сильным для него, а в итоге плачет, как девчонка, и не может прекратить этот бесконечный поток слез. Тэхен сидит на кровати, низко опустив голову. В его руках потухший телефон, на дисплей которого падают слезы. Хосок со вздохом подошел к нему, забрал телефон из рук и положил его на тумбу рядом с кроватью. Омега сел рядом, утягивая Тэхена на свои колени. — Эй, малыш, — тихо позвал Хосок, поглаживая Тэхена по волосам. Младший шмыгнул носом, утыкаясь покрасневшим лицом в его шею. — Ну, чего ты? Расплакался, мой маленький, — улыбнулся омега, сцеловывая горькие слезы. — Юнги просто не в духе. — Н-наверное, он больше м-меня н-не любит, — заикаясь, сказал Тэхен. Он начал перебирать пальцами шнурки на толстовке Хосока. Старший лишь вздохнул. — Конечно же он любит тебя, глупенький. И я тебя люблю. Как тебя вообще можно не любить? — с улыбкой сказал Хосок, вытирая слезы с тэхенова лица. — Так бывает, солнышко, что у нас случаются плохие дни. Никто в этом не виноват. Жизнь — она как бесконечно сменяющаяся полоса черного и белого. Сегодня ярко светит солнце, и счастье теплится у тебя в груди, — Хосок коснулся ладонью груди Тэхена, под которой болезненно стучало его сердце, — а завтра над головой тучи, а в груди лишь одиночество. У Юнги над головой тучи. Но это не навсегда. — Я всего лишь хотел помочь, — прошептал Тэхен, поднимая взгляд на Хосока. — Я вижу, что его что-то волнует, но он не хочет делиться со мной. Но… но ведь мы не чужие друг другу. Он мне не доверяет, не принимает мою помощь, он закрылся в себе и никого в душу не пускает. — Знаю, малыш, знаю, — вздохнул Хосок. — Такой вот он у нас. Но даже если ему плохо, это не значит, что он не любит нас. Давай просто дадим ему немного времени, хорошо? Он оправится. Не нужно лезть в душу, если он этого не хочет. — Хорошо… — шепнул Тэхен, кивнув. — Я больше не буду. — Мой маленький котенок, — ласково прошептал Хосок, слегка касаясь тэхеновых губ, впитавших соленость слез. — Ложись спать. Завтра будет новый день, и, может быть, солнышко вновь искупает нас в своих лучах. Тэхен дернул уголками губ в легкой улыбке и кивнул. Хосок укутал его в одеяло, наблюдая, как Тэхен медленно проваливается в сон. Трепет его ресничек-треугольников успокоился, дыхание выровнялось. Старший сидел над ним, гладил по пшеничным волосам, вдыхал аккуратный запах — тэхенов и его шампуня для волос. Хосок тяжело вздохнул, пропуская пятерню через свои волосы, и поднялся, чтобы аккуратно выйти и прикрыть за собой дверь. Но телефон Тэхена неожиданно засветился, оповещая о новом сообщении. Хосок не имеет привычки читать чужие переписки, но стоит ему увидеть отправителя, и из легких весь кислород вышибает. Он глянул на спящего Тэхена, а потом перевел взгляд на телефон. Секунда раздумий, и он прячет сотовый в глубоком кармане толстовки. Юнги согнулся над столом. В его пальцах тлеет сигарета, а рядом стоит открытая бутылка вина. Хосок забрал сигарету из его пальцев и затянулся, выпуская дым через рот. Юнги кивнул, принимая сигарету обратно. Его взгляд устремлен на убывающий месяц. Странно. Ночью отчетливо видно каждую звезду на небе, а утром солнца не видно. Только беспросветные тучи. Хосок сел рядом, отпивая сладковатую жидкость прямо из бутылки. — Кажется, я проебался, — с обреченной ухмылкой говорит Юнги и медленно моргает. По его щеке покатилась одинокая слеза. Он приложился губами к фильтру сигареты и глубоко затянулся. — Я не стану тебя осуждать, даже если ты угнал машину или убил человека, — отвечает Хосок, пожав плечами. — Даже труп помогу спрятать, если попросишь. Юнги рассмеялся, но рассмеялся так, что под ребрами что-то защемило. Он уже и не скрывает слезы, не пытается их утереть. Они самовольно бегут по холодным щекам, капают на стол, на пачку дешевых сигарет, из которой Юнги новую вытащил и меж губ сунул. Вино болтается где-то на дне. Юнги ничего не говорит, а Хосок не пытается подтолкнуть. Он знает, что плотину прорвет вот-вот, можно обратный отсчет начинать. Они делят сигарету пополам, выдыхают общий сизый дым. За окном протяжно завыла собака. Во всей квартире тихо так, что слышно, как тикают часы. Небольшую кухню освещает лишь бледный лунный свет. Юнги в Хосоке ни на секунду не сомневается. И ведь труп спрячет, и вину на себя возьмет, только Юнги чувствует себя дерьмом. С каждым днем он все глубже в это погружается, захлебывается. Сегодня была грань. Черта. Принятие. В душе какой-то ураган творится, там краски только черные, они сердце обливают смолой, нефтью мрачной, от которой не отмыться. Головная боль сдавливает виски и блевать тянет. В первую очередь от самого себя. Юнги отхлебнул остатки вина, с громким стуком поставив бутылку на стол. — Я трахался с ним, — внезапно сказал Юнги. Дамба лопнула. — С кем? — аккуратно спросил Хосок, подперев щеку кулаком. — С Намджуном. — А-а-а… — протянул Хосок, затягиваясь сигаретой. — И как оно? — Умопомрачительно, — горько улыбнулся Юнги, прикрывая глаза. — Но теперь я ненавижу себя за это. Как… как наркотик, знаешь? Я думал, что это глупая влюбленность. Такое ведь бывает, правда? Обычный сценарий, когда подчиненный влюбляется в руководителя. Секс с ним — вот был предел моих мечтаний. А теперь… — Теперь не просто влюбленность, верно? И никогда ею не было, — кивнул омега. — Любовь. — Односторонняя, мерзкая, тошнотворная любовь. Я так жалок, что мне самому смешно. И ведь дело все в том, что он даже не помнит ничего, — фальшиво засмеялся Юнги, покачивая головой. Хосок слышит в его смехе рыдания. Мин согнулся над столом, беззвучно роняя слезы. — Смотрит на меня так, что душу вырывает. Он, блять, мою гордость вместо коврика для ног использовал. Но и это не самое ироничное. Иронично то, что я, блять, сам перед ним ее расстелил. На, сука, вытирай свои дорогие туфли, да, конечно, даже плюнуть можешь! Боже, я ничтожество, — ухмыльнулся Мин. — Ты не ничтожество, — покачал головой Хосок. — Если любовь заставляет тебя так чувствовать себя… Это не любовь совсем. Плацебо. — А я люблю его, — прошептал Юнги, сжимая в пальцах хосокову толстовку. — Боже, я так люблю его, что мне ребра крошит. Я хочу быть с ним, хочу заниматься с ним сексом, хочу касаться его лица, готовить для него — я бы обязательно научился, если бы для него это было важно, я хочу ждать его с работы и ссориться с ним из-за не протертой пыли. Но все, что у меня есть — это воспоминания о нем, которые мне грудную клетку вспарывают. А я… — Юнги отстранился, выпуская из пальцев ткань толстовки. Руки безвольно упали на колени. — Я ничего в нем не вызываю. Только желание. — Продолжай, — попросил Хосок, поглаживая Юнги по волосам. — Я не понимаю, о чем он думает, — помотал головой Юнги. — Я бьюсь головой о стену, что отделяет нас с ним. А ебаный Ким Сокджин нашел лазейку, змеиный выродок! И он шантажирует меня записью одной из трансляций, на которой я слишком забылся. Я чувствую себя грязной использованной шлюхой. Совсем недавно, на днях, на него, Намджуна, что-то нашло. Мы были вдвоем в спортзале, и он неожиданно подошел ко мне, начал трогать меня. И я не сопротивлялся, хотя знал, что должен, — Юнги плачет и сам не замечает этого. — Если бы он поманил меня пальцем, я бы раздвинул ноги. Я бы вновь дал ему полакомиться собой! Хотя я обещал самому себе, что никогда этого не повторится, что я не позволю с собой так поступать. А знаешь, что я делал потом? Я дрочил на него в душе, — засмеялся Юнги, впиваясь пальцами в свои волосы. — Я жалкий. Я просто шлюха. — Ты не шлюха, — сказал Хосок, утирая большими пальцами слезы с его лица. — Ты просто влюблен, и это причиняет тебе боль. Но… боль — вечная спутница любви. Если ты ни разу не испытаешь ее, то ты не любил вовсе и тебя не любили. Ведь только чувствуя боль, мы ощущаем себя живыми. Настоящими. Мы ощущаем себя людьми. Юнги рыдает в голос, прижимаясь лицом к хосоковой груди. У Хосока в груди все ломается от такого переломанного Юнги. Такой маленький и глупый, хотя, кажется, хен его. Хосок вплел пальцы в его волосы, потершись щекой о макушку. Юнги как ребенок, которого от мира этого жестокого нужно оберегать. Ему руки нужно целовать, костяшки пальцев гладить, сжимать в своих объятиях, чтобы от пули укрыть, а Хосок ничего поделать не может. Потому что источник этой боли у Юнги внутри, трупными червями разъедает его, крушит, разрушает. Все, что может Хосок — это быть рядом, целовать его соленые щеки и согревать угольками тепла, что пока еще горят в его груди. Омега резко вырвался из его объятий, убегая в ванную. Хосок подорвался следом, удивленно застывая в дверном проеме. Юнги снова тошнило вином и желчью. Он склонился над унитазом, выплевывая горечь. Хосок аккуратно подошел сзади, убирая волосы с его лица и успокаивающе поглаживая по выступающему позвоночнику. Юнги трясет так, словно он до костей продрог. На него еще несколько минут накатывают приступы тошноты, а потом он безвольно оседает на пол, прислоняясь спиной к стене. — Давай, я помогу тебе, котенок, — тихо сказал Хосок, помогая Юнги встать. Он включил теплую воду, умывая его лицо. Юнги прополоскал рот и сел на крышку унитаза, закрывая лицо. — Отравился, наверное, — тихо сказал Юнги, сглатывая горькую слюну. Хосок прикусил губу, присаживаясь перед Юнги на корточки. Он погладил омегу по коленям, пытаясь успокоить. — Юнги, — позвал Хосок, заставляя омегу оторвать руки от лица. Он безэмоционально посмотрел на Хосока. — Скажи, вы предохранялись с ним? — О чем ты? — поджал губы Юнги. — Когда ты переспал с Намджуном. Вы предохранялись? — Я не беременный, — прорычал Юнги, отталкивая руки Хосока от себя. — Я не сказал, что ты беременный, — мягко улыбнулся Хосок, покачав головой. — Я лишь спросил, предохранялись ли вы. — Я… я не знаю, — у него на глазах вновь выступили слезы. — Я не помню. — Хорошо, — шепнул младший, погладив Юнги по щеке. — Просто… просто если нет, то… — В таком случае сделаю аборт, — холодно сказал Юнги, поднимаясь с унитаза, и вышел из ванной. Юнги лег на диван, закутавшись в плед, в котором его никто не сможет тронуть. Он уставился на стену перед собой и беззвучно заплакал, прижимая ладонь ко рту, чтобы не закричать. Он эту мысль отвергает, уничтожает внутри себя, топит. Но чертово «а что, если…» в него червем заползает, и Юнги начинает трясти от страха. Ему нужно побыть одному. Хотя бы до следующего утра. Хосок тяжело вздохнул, потерев лицо ладонями. Юнги он трогать пока не хочет, тому и так паршиво. За столько лет Хосок его выучил, распознал, под микроскопом каждое движение исследовал. Омега вернулся на кухню, достал из пачки сигарету и поджег кончик, закуривая. Он откинулся на спинку стула и достал тэхенов телефон, открывая диалог с Чон Чонгуком. jjk: «привет, котенок». tae: «привет! я скучал!» jjk: «прости, солнышко, дела неотложные. но у меня к тебе есть заманчивое предложение» tae: «неужто?» jjk: «абсолютно точно. скоро намечается вечеринка в bloody gold, и я бы хотел, чтобы ты составил мне компанию» tae: «я не люблю большие скопления людей, но если ты будешь со мной, то я согласен!» jjk: «спасибо, принцесса. я заеду за тобой» Хосоку горло сдавило так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Bloody gold — место, куда гули приводят людей, чтобы потом ими полакомиться.

✖

Перед Чонгуком открыли дверь. Он зашел в небольшую комнату с голыми бетонными стенами и плиточным полом, где в некоторых местах плитки откололись. На потолке болтается мигающая лампочка. В углу стоит ведро, которое обычно пустует, но иногда пригождается для чего-то. Для оторванных конечностей, крови, ледяной воды или мочи — всякое бывало в этой комнате. Однако, всяк сюда входящий, знает, что обратного пути нет. Чонгук идет медленно, закатывая рукава рубашки. В центре комнаты стоит стул, к которому привязан предатель. Глаза его завязаны атласной лентой, но он слышит, как смерть медленно, шаг за шагом приближается к нему. Ее кровавый запах забился в ноздри, в поры, в каждую трещинку и неровность этой комнаты. Так пахнет Чон Чонгук. Нет. Так пахнет Кииоши, который не прощает предательства. Возле стула стоит ржавый стол, на котором бережно разложенный Чимином любимый чонгуков арсенал. Он никому не приказывает мстить. У него нет кучи крутых вооруженных парней за спиной, нет пафосного оружия и жестокости ради развлечения тоже нет. Кииоши — обычный. Он смертен. За душой у него ничего, а полагаться он может лишь на Чимина, своего верного, слетевшего с катушек друга и самого себя. Чонгука от этого пафоса блевать тянет. Чтобы показать силу, не нужен кто-то. Сила должна изнутри идти, она ауру окутывает, каждый брошенный взгляд о ней кричит. А «охрана» и кучи верных псов — это не сила. Это защита самого себя, порожденная трусостью. Чонгук трусить перед опасностью не привык. Зверь. Не человек. Монстр, у которого под защитой находятся сотни обездоленных гулей, которых мир пережевал и выплюнул, никому не нужных. Чонгук, этот зверь, их подбирает, отмывает, кормит и дает работу. Он ничего не просит взамен — только верности. Но они ему не подчиненные. Свои криминальные дела Чонгук привык решать самостоятельно. Единственное, что делает для него Чимин, который вызвался быть его гончим, — отлавливает неверных. Чонгук не всесилен. В последнее время у него в груди растет та самая слабость, которую он вырвать из себя пытается, но — тщетно. Чонгук смертен. Он прекрасно знает, что есть гуль гораздо сильнее его самого. Ничего ему не стоит Кииоши с лица Земли стереть. Чонгук не требует от своих людей, чтобы они умирали за него. Нет. Он просит лишь, чтобы они жили. Он не может смотреть, как его братья не по крови, но по происхождению мрут, гниют в мире, заполоненном людьми. Жертвами. Охотники должны стоять во главе сложной системы иерархии. Спасти собратьев — вот и все, чего он хочет в своей жизни. Он не смог уберечь родителей. Но братьев может. А вот предатели — кость в горле. Гули, которых он спас от смерти, в единичных случаях идут против него. И тогда, получив в распростертые объятия нож, Кииоши делает то, что должно. — Наебать меня решил, Токудзава? — гуль вскинул голову, услышав голос, идущий отовсюду. Словно в его черепной коробке поселился. — Кииоши, я не… — Тс-с, — прошептал Чонгук прямо над ухом. — Замолчи. Сначала говорю я. Чонгук обошел скованного гуля и взял со стола шприц с RC-депрессантом. Обычные скальпели и ножи не могут прорезать кожу гуля. Для них это — непосильная задача. Гуль намного сильнее человека. Может выдержать пулю, нож, сильный удар, от которого человек скончался бы на месте. Но это легко изменить, и для этого достаточно ввести RC-депрессант — специальное вещество, подавляющее активность RC-клеток. Гуль с введенным депрессантом не сможет выпустить кагуне для обороны, его кожа станет мягкой, человеческой — можно ножом резать. Единственная проблема — это ввод инъекции внутрь. К сожалению, игла не способна проколоть кожу гуля. Но… — Как же так, Токудзава? — грустно спросил Чонгук, погладив гуля по щеке. Тот дернулся, как от удара. — Я ведь думал, что наш «договор» имеет для тебя какую-то цену. Как оказалось, нет. Ты не только решил наебать меня с поставками, ты плюнул в мою душу. Неужели ты так быстро забыл, из какой помойной ямы я достал тебя, отмыл и дал средства на существование? Вот этим ты мне платишь? Чем шире объятия, тем легче распять, — ухмыльнулся Чонгук. — Но второй раз я этого не позволю. — Кииоши, — жалобно попросил мужчина, точно к богу взывая. — Не думаешь же ты, что я убью тебя, не выслушав твою точку зрения? Ни в коем случае, — хмыкнул Чонгук, сдергивая с его глаз повязку. Токудзава сморщился от неяркого света мигающей лампочки. — Я не зверь. Я способен слушать и прислушиваться. Насилие ради насилия — это не ко мне. Я слушаю тебя. — Я не знал, что получится так, — взмолился он, дергаясь на стуле. — Я… я всего лишь… Блять, я думал лишь о том, как срубить бабла. Я не думал ни о ком, кроме самого себя. Да, мой поступок ни чем не оправдать, но я честен с тобой. Когда-то ты спас меня от смерти, так, пожалуйста, сделай это еще раз. Я отплачу тебе должным образом. — Ты уже отплатил, — холодно сказал Чонгук. — Нож в спину — вот твоя плата. Иуде — собачья смерть. Чонгук зарычал, вгоняя шприц с RC-депрессантом гулю в глаз. Тот начал орать, дергаясь на стуле. Сила у него зверская, в этой схватке Чонгук мог бы и не выйти победителем, но он давит на поршень шприца, и инъекция попадает внутрь. Всего несколько минут хватит, чтобы он стал беззащитным. Чонгук брезгливо откинул его голову от себя и кинул шприц на пол. Токудзава кричал от боли и злости. Чонгук облизался, приказав Чимину, стоявшему за спиной, подать ведро и поставить его дном вверх. — Отвяжи его ноги, — сказал Чонгук. Чимин разорвал веревки и насильно выпрямил ногу Токудзавы, положив ее на дно перевернутого ведра так, что вся голень осталась навесу. Токудзава дергался, кричал и умолял о пощаде, но Чонгук не слышал его. Предателей не прощают. Вторых шансов не дают. Сколько бы ни ползал на коленях, сколько бы ни целовал землю, по которой ты ходишь — нельзя. Предавший однажды предаст и дважды, и трижды. Чонгук может простить многое. Но только не предательство. — Ты ошибся, Токудзава, — сказал Чонгук, волоча по полу тяжелую кувалду. Раздался мерзкий скрип железа по кафелю. — Знаешь, как тяжело выковыривать эти самые ножи из своей спины? О, я знаю, — Чонгук расплылся в улыбке. — Но и этот нож я вытащу. А вот тебя из могилы никто не вытащит. — Пожалуйста! Я умоляю тебя! — выкрикнул Токудзава. — Нет, ты не должен меня молить. Я не бог. Но вершить буду от его имени, — ухмыльнулся Чонгук. — И сначала ты лишишься ног, на которых приполз ко мне, беспомощный. — Нет! — заорал гуль. Чонгук замахнулся кувалдой, ударяя тяжелым железом по кости. Его на мгновение оглушил нечеловеческий крик. Кожу порвала раздробленная окровавленная кость. Чонгук засмеялся, и Чимин подхватил его смех вперемешку с ревом раненого зверя. Чонгук вновь замахнулся, ударяя по кости. На щеку упала капля чужой крови. Чонгуку смешно, его кровь только раззадоривает. Он в крови купается, и жалких капель ему мало. Он начал кромсать его ногу кувалдой, разбивая плоть и кости в одно сплошное месиво. Чимин жадно слизывает со своих губ кровь, как псина на мясо зарится, но хозяин не разрешает, на цепи держит. Каша из костей, мяса и крови мерзко хлюпает при каждом ударе. Токудзава потерял сознание от боли, но ему не позволено не чувствовать боль — это его наказание за предательство. Чимин облил его ледяной водой, заставляя прийти в себя. Гуль молит всевышних богов о смерти, но боги послали ему Кииоши — его личного палача. Когда левая голень отвалилась от бедра, Чонгук принялся за вторую ногу. Вот, чего заслуживают грязные грешники — мучительной смерти. Его белая рубашка окрасилась в кровавые пятна. Крики боли — это его, чонгукова, награда. Он ими наслаждается, упивается. Вторая раздробленная нога осталась болтаться на одном коленном сухожилии. Токудзава покраснел от крика и рева. На его лбу выступили вены. — А теперь мы займемся твоими грязными руками, которыми ты пожимал мою ладонь, — ухмыльнулся Чонгук, беря в руки большие ржавые садовые ножницы. — Я, знаешь ли, не люблю острые ножи. С ними ощущения не те. А вот ржавые… — улыбнулся Чонгук, проведя острием по щеке Токудзавы. — Они-то заставляют помучиться. С какого пальца желаешь начать? — П… пожалуйста… — хрипло прошептал гуль. — Отлично, тогда я выберу сам! Пожалуй… начнем с мизинца, — по-доброму улыбнулся Чонгук. Чимин сжал его ладонь, заставляя растопырить пальцы, а Чонгук один за другим отрезал их, прикладывая значительные усилия, чтобы перерубить кость. С каждым отрезанным пальцем он кричал все тише, лишаясь сил, только слезы текли по красному лицу. Несколько пальцев валялось вокруг стула в хаотичном порядке. Некоторые повисли на тонкой нитке плоти или кожи, раскачиваясь из стороны в сторону. Токудзава лишился всего, что хоть как-то коснулось Чонгука. — Знаешь, — сказал Чонгук, вытирая ножницы грязным полотенцем, — я слышал, что якудза вырывали сердце своего врага и съедали его. Ты не мой враг. Ты мой брат. Был, — улыбнулся Чонгук, отложив полотенце и ножницы на стол. Он склонился над полуживым от боли гулем. — Но я не могу отказать себе в удовольствии сожрать твое сердце. Возобновлять традиции — это ведь прекрасно. Чонгук с ухмылкой похлопал его по щеке, а после выпустил кагуне, разрывая плоть и рубашку. Он глубоко вдохнул запах крови и прикрыл глаза, облизываясь. Он смотрел в глаза умирающему гулю, пробивая насквозь его грудную клетку кагуне. Чонгук сунул ладонь в пробитую грудь, сжимая пальцами еще бьющееся сердце, и вырвал его. Изо рта гуля потекла кровь. Кровь брызнула и из разорванной аорты, вены и сосудов. Чонгук вгрызся зубами в теплое сердце, отрывая смачный кусок. Предатель умер. Его здесь больше ничего не держит. Чонгук облизнулся, слизывая с губ кровь, что заливала его подбородок и грудь. Чимин подал чистое полотенце, и Чонгук вытерся небрежно, оставляя кровавые разводы. — Как чувствуешь себя? — спросил Чимин. — Никак. Убивать своих — трудно. Но необходимо, если они переходят границы. Чонгук закинул полотенце на плечо и вышел из помещения, оставляя труп Чимину, который сам разберется, что следует сделать. На часах уже далеко за полночь, но Чонгук чувствует, что если сейчас не увидит его, то натворит что-то, о чем будет жалеть. Он — это как успокоительное, в котором Чонгук нуждается в не ограниченном количестве. Альфа запахнул пальто, пряча кровавые разводы, и открыл дверь машины. Вот, к чему привели люди — гули истребляют друг друга. Чонгуку каждый раз от самого себя мерзко, что руки приходится обмывать кровью не врагов, а братьев. Тяжело это — убивать тех, кого под свою защиту взял, кому верил. Чонгуковы руки напряженно сжимают руль. Вены отчетливо проступили, желваки играют на жестком лице. Он лавирует между машин, плюет на сигналы, светофоры — ему бы сейчас только одной цели достигнуть. Чонгук себя ненавидит. Презирает. Монстр. Зверь. Он вынужден быть таким. Или ты, или тебя — таков принцип мира, в котором ему было суждено родиться. Чонгук не нападает, не проявляет агрессию, он лишь справедливости добивается. Нет в его целях показать свою силу безграничную, которую сдержать уже невозможно. Зверь его из цепей вырывается. С каждым новым убийством он становится лишь сильнее, воет протяжно и наружу просится. Чонгук пока сильнее, на титановые замки его запирает и ключ выбрасывает. Он не знает, не понимает почему чувствует необходимость в одном маленьком бессмысленном человеке. Какая-то сущность на уровне подсознания к нему рвется, и Чонгук знает — стоит ему увидеть хрупкую фигуру, и зверь успокоится, голову покорно на землю положит в ожидании, когда погладят. Чонгук зарычал, ударяя по рулю, и схватил телефон, по памяти набирая номер его телефона. Через несколько долгих гудков на том конце послышалось сонное, хриплое: — Алло? — Тэхен, ты мне нужен, — прошептал Чонгук, как что-то сокровенное. — Что-то случилось? — обеспокоенно спросил Тэхен, у которого голос в мгновение взбодрился. — Нет. Я просто хочу тебя увидеть. — Хорошо, — кивнул Тэхен, поднимаясь с кровати и натягивая махровый халат. — Я буду ждать тебя возле подъезда. Чонгук припарковался и вышел из машины. Тэхен мелко подрагивает, даже на расстоянии Чон может это заметить. Стоит в своей дутой куртке и махровых тапочках, глупый, не волнуется даже, что заболеть может. Чонгук между ними расстояние преодолевает так стремительно, что Тэхен едва успевает улыбнуться, приветствуя его, как тут же тонет в поцелуе. Пылком, глубоком, кричащем о помощи. Тэхен вплел пальцы в его волосы, углубляя поцелуй, сплетаясь языком с чоновым. Чонгук в него вцепился намертво, к груди своей прижал и отпускать не хочет. Тэхен кислород стремительно теряет из сжатых легких, но от Чонгука не отстраняется. Губы его солоновато-горькие лижет, пальцы в волосах путает и тянет ближе. Ближе настолько, чтобы раствориться друг в друге можно было. Никогда Тэхен его таким не видел. Таким беспомощным, связанным, таким молящим. Альфа отстранился от него, уткнувшись лбом в его лоб. Их дыхание тяжелое смешалось. Тэхен перевел ладони на его лицо, большими пальцами скулы, щеки, губы покрасневшие очерчивая. Чонгука так мало и одновременно так много. Тэхен в нем захлебывается, но руку на поверхность не тянет. Не хочет, чтобы его спасали, он добровольно захлебывается. Чонгук приоткрыл глаза, вглядываясь в тэхеновы. В них отражается душа, Вселенная, целые миры и другие галактики. У Чонгука сердце бешено колотится о ребра, а у Тэхена меж губ выходит пар. — Замерз, — хрипло прошептал Чонгук. — Пойдем. — У тебя новая машина? — слегка улыбнулся Тэхен, садясь в салон. Чонгук кивнул и сел рядом на водительское место, включая кондиционер с теплым воздухом, чтобы омега согрелся. — А куда старую дел? — На металлолом отправил, — сухо усмехнулся Чонгук. — И она, кажется, не нравилась тебе. Решил, что мне подойдет что-то поскромнее. — Почему? — удивился Тэхен. — Разве у таких, как ты, не должно быть навороченных машин? Кредитных карточек с бесчисленным запасом денег? Ну, что-то такое… — Нет, — покачал головой Чонгук. — Мне не нужна навороченная машина, чтобы показать, насколько я богат. Деньги — они сегодня есть, а завтра их уже нет. Это далеко не показатель меня, моей личности, качеств. Просто бумажки, которые у людей в цене. Я этого не разделяю, а остальным важно. Странно, на самом деле. — Почему? — спросил Тэхен, глядя на Чонгука. — Потому что люди приручили природу, а без денег могут умереть, — пожал плечами Чон. — Глупые люди. — А ты, значит, не глупый? — улыбнулся омега. — Может быть, я больший глупец, чем все остальные, — вздохнул Чонгук. — Иди ко мне. Тэхен прижался щекой к его груди и прикрыл глаза. Чонгук откинулся назад, чтобы омеге было удобнее лежать на нем. Они ни о чем не говорили. Тэхен лежал на груди Чона, изредка тер слипающиеся глаза, а Чонгук гладил ладонью его волосы, пахнущие пшеницей, персиками и тонким оттенком лилий. А Чонгук пах кровью. Тэхен этот запах чувствует. Губы у него металлические, а над сердцем, что с каждой минутой бьется все ровнее, запах еще отчетливее. Но он не спрашивает, почему. Видимо, так нужно. Чонгук его гладит, вслушивается в дыхание и наблюдает сверху, как длинные реснички отбрасывают тени на скулы. Сначала проходит десять минут молчания. Затем — двадцать. Тэхен заснул у Чонгука на груди, прямо в одежде, не обращая внимания на неудобное положение. Он так близко… Просто протяни руку, чтобы тонкую шею свернуть, а Чонгук протягивает руку и накрывает омегу своей курткой, чтобы не замерз. Чонгук теряется в своих чувствах. Он просто хотел поиграть с Тэхеном, влюбить в себя, запутать паутину вокруг его шеи, а в итоге попался в эти сети сам. Может быть, Тэсон был прав, называя Тэхена Дьяволом, ведьмой. Потому что Чонгук иного решения не видит. Лев не может полюбить антилопу, дыхание ее успокаивать не может агрессию внутреннюю. А Тэхен, его маленькая антилопа, успокаивает. Глазами своими огромными, бездонными смотрит, и Чонгук теряется. Он, лев, теряется перед глупой антилопой. Перед добычей. Перед жертвой. Чонгук себя не понимает. Не понимает, почему зубы сейчас кромсают не его сладкую — он уверен, — плоть, а фильтр сигареты. Он не помнит, какая это по счету. Дым улетучивается в открытое окно, через которое проникает холодный воздух. Тэхен уткнулся ледяным носом в его шею, согревая своим теплым дыханием, и Чонгук больше не курит. Потому что Тэхен замерз. Ему, блять, хочется истерично смеяться. Он это чувство дьявольское пытается искоренить, выдернуть, а оно как сорняк разрастается. Тронь — и уже заполонило весь организм. Чонгук, наверное, отравился, подхватил какой-то смертельный вирус с кодовым названием «тэхен», ибо иначе и не может быть. Ему нельзя, запрещено, табу. А он сидит и представляет, что совсем скоро Тэхена лишится. Что вот-вот ощутит вкус его крови на языке, что плоть во рту перекатывать будет, наслаждаясь отменным вкусом. И, думая об этом, Чонгука начинает трясти. Орать во всю глотку хочется. Естественный отбор никого не щадит. Лев убивает бедную антилопу. Но он представляет, что это теплое дыхание пропадет с его кожи, что пальцы длинные перестанут цепляться за его руку, что реснички-бабочки перестанут щекотать, и ощущение, что ему в грудь засунули руку по локоть, раскрошили ребра в поисках души и выдернули с корнем. Умрет Тэхен, а дальше? Пустота. Тьма. Чонгуку придется ждать целую жизнь, чтобы увидеть его вновь. Он даже не знает, что делает сейчас рядом с ним, таким доступным, таким беззащитным. Что ему стоит прямо сейчас, в секунду эту Тэхена убить? Ему даже не нужно будет за ним гоняться. Просто перекусить сонную артерию и наслаждаться смертью. А Чонгук, как зверь, его сон охраняет. Одно тэхеново дыхание его успокаивает, уязвимым делает, по рукам-ногам связывает. Умрет Тэхен, а дальше? А дальше — умрет Чонгук. — Я так долго тебя искал, — прошептал Чонгук, проведя большим пальцем по тэхеновой щеке. — Так… долго… Небо начало светлеть, разлилась кровь рассвета. Чонгук слегка улыбнулся, прижавшись губами ко лбу Тэхена. Поцеловал черные ресницы. Родинку на щеке. На губе. Тэхен сонно в ответ улыбнулся, лениво отвечая на легкий поцелуй. Ему так уютно рядом с Чонгуком, так правильно в его объятиях лежать, ощущая теплую ладонь в волосах. Но Чонгуку нужно уходить. А Тэхен так не хочет его отпускать. Омега заскулил, прижимаясь к Чонгуку, который так же сильно обнял его в ответ. С каждым разом прощаться все сложнее, а остаться все сильнее хочется. — Тебе пора? — шепотом спросил Тэхен. — Да, — шепнул Чонгук. — Но я вернусь. Однажды нам больше не нужно будет расставаться. — Я тебя… Тэхен сглотнул, прикусывая губу. Он немного отстранился, заглядывая Чону в глаза. Там теплота искрится, счастье искреннее. Тэхен погладил его по щеке, слегка улыбаясь, и покачал головой. — Неважно. Я буду ждать, Чонгук, — Тэхен отстранился, отдавая Чону его куртку. Он взялся за ручку, собираясь открыть дверь, и глянул на альфу. — Ну… пока? — Тэхен, — окликнул его Чонгук, подаваясь вперед. Чонгук впился губами в его губы, как будто губы его — холодный источник, а Чонгук не пил целые века. Он сам с собой борется, самому себе проигрывает. Отпускать Тэхена — все равно что каждый раз отрывать кусок себя. Тэхен вновь и вновь забирает с собой все больше, уносит и хранит в сердце, а после складывает Чонгука, как паззл. Чонгук запутался, кто из них игрой управляет, а кто игре подчинен. Чон его целует, целует, целует. Плевать на кислород. Тэхен — кислород. Тэхен — все, что ему важно, все, что ему нужно. Чонгук почти готов сдаться, поднять белый флаг, но Тэхен отстраняется, жадно глотая воздух. Он провел ладонью по чоновой щеке и вновь улыбнулся. Ради этой улыбки Чонгук готов ему мир подарить, непокоримую Вселенную покорить. — Пока, Чонгук, — прошептал Тэхен и вышел из машины, оставляя после себя лишь едва различимый запах пшеницы, персиков и лилий. А еще ожог своего дыхания на чонгуковой коже. — Сука, — прошептал Чонгук, откидываясь назад и прикрывая глаза. Чонгуку чуждо городское изобилие звуков. Он привык быть в тишине и одиночестве, потому купил небольшой загородный дом. Вокруг — тишина на несколько километров, только машины изредка мчатся по трассе. Чон съехал с трассы на усыпанную галькой дорогу, что вела к одиноко стоящему дому. Сзади — лес, спереди — высокая стена деревьев, отделяющая укромное место от трассы. Возле ворот стояла хорошо знакомая БМВ Ай8. Чонгук хмыкнул и вышел из машины. В доме тишина. Ничто не выдает присутствие чужого. Из-за угла выглянула собака, что тут же радостно залаяла и побежала к хозяину, выпрашивая свою порцию ласки. Чонгук слегка улыбнулся, поглаживая крутившегося под ногами четвероногого друга по голове. Рюу он подобрал как-то на улице. Щенка породы сиба-ину выкинул кто-то, оставив умирать от голода. В людях человечности нет — в этом Чонгук убеждался не раз. И, наверное, Рюу умер бы, если бы Чонгук не услышал жалобный скулеж продрогшего от дождя щенка. Чонгук снял пальто, повесив его на вешалку, и прошел на кухню. За широким столом спиной к нему сидел мужчина, отпивая из низкого бокала янтарную жидкость. Альфа расстегнул рубашку и откинул кровавую тряпку в сторону. Взяв с подставки бокал для себя, он сел напротив и налил алкоголя, сразу же осушив его и наливая новую порцию. — Хеннесси — пойло для буржуев, — хмыкнул Чон. — Вкус неплохой, — хрипло ответил мужчина, стряхивая пепел тлеющей сигары в пепельницу. — Но, пожалуй, твое мнение я разделяю. — Что забыл в моем доме, Енгук? — спросил альфа, поднялся со своего места и открыл шкаф в поисках ямазаки. — Вижу, правосудие ты свершил, — кивнул Енгук на окровавленную рубашку. Бан Енгук — гуль, которого каждый в этом городе знает. Праотец. Покровитель. Синигами. Ему подчинен Сеул со всеми его притоками, ответвлениями. Бан Енгук — тот, кто после смерти родителей Чонгука как своего принял, обогрел, вырастил, дал дом и работу. Енгук его как сына любит, а Чонгук его уважает безмерно. Надо — будет до последней капли крови биться или добровольно взойдет на эшафот. Это он — тот, кто Чонгука может стереть с лица Земли. Кииоши силен. Синигами еще сильнее. Синигами подчинены все — мафия в мире гулей. Перед ним каждый голову склонит и колено к земле приложит. Чонгук взял со стола бутылку хеннесси и выбросил в мусорную урну. Ямазаки приятно обожгло горло. На языке осел вкус сандалового дерева, миндаля, легкий вкус ягод и совсем немного — корицы. Чон промычал от удовольствия, прикрывая глаза. Рюу положил голову на колени Енгуку, привлекая к себе внимание. Альфа погладил пса по шерсти, не сводя с Чона спокойного взгляда, от которого у Чонгука напряжение внутри трещит. — Ты пахнешь человеком. — Я завтракал. — Лжешь мне, — склонил голову Енгук, сканируя Чонгука, точно рентген. — Ты не ел. — Значит, скоро буду, — прорычал Чон, сжимая кулаки. — Ты обещал закончить эту игру в короткие сроки. Тебе ведь известно, чт- — Известно, — перебил Чонгук, резко вскидывая голову и смотря Бану в глаза. — Я сожру его, осталось немного. Перестань, блять, читать мне нотации. Заебало. — Не смей перебивать меня, щенок, — холодно сказал Енгук, заставляя Чонгука поджать губы. — Что он тебе рассказывает? — Многие заливают мне в уши, — ухмыльнулся Чон, из горла отпивая виски. — Кто именно тебя интересует? — Тот человек, которого ты трахаешь. Не напомнишь, как его зовут? — Ким Сокджин, следователь бюро, — облизался Чон. — Ничего полезного шлюшка не говорит. Но скоро они все будут говорить обо мне, — ядовито ухмыльнулся альфа. — Этому выродку не долго осталось отлавливать нас. Альфа залпом выпил половину алкоголя из бутылки и с размаху разбил ее о стену. Осколки разлетелись в стороны, золотая жидкость начала стекать грузными каплями на пол. Чонгук рассмеялся. — Я его уничтожу и каждую кость обглодаю. — Чонгук, — позвал Енгук, заставляя альфу остановиться. — Я знаю, что тобой движет месть за своего отца. Но я хочу лишь того, чтобы ты был аккуратен. Я не могу потерять и тебя. Ты стал мне сыном. — А ты мне никогда не станешь отцом, — выплюнул Чон, поднимаясь на второй этаж. Енгук вздохнул, переведя взгляд в широкое окно. Снова тучи сгустились над верхушками высоких деревьев.