мой ласковый зверь

Загорелая грудь мерно вздымается. Намджун спит на спине, отвернувшись от окна, в которое бьет тусклый утренний свет. Юнги альфой любуется, рассматривает, каждую рельефность взглядом очерчивает. Такими, как Намджун, в древности были боги. Он даже не сомневается, что Намджун и сам был богом — самим Аидом. Искусанные губы, к которым Намджун так и не притронулся за эту бесконечную ночь, горели. Юнги лежал так, смотря на альфу, уже достаточно долго, но двигаться ему не хотелось. Разрушать воцарившееся спокойствие не хотелось. Никто из них не потрудился поменять простыни, испачканные в поте и сперме, а Юнги доставляло какое-то мазохистское удовольствие касаться голой кожей ложа, на котором его разделали и со вкусом обглодали. Мышцы приятно тянет после секса с Намджуном, а боль уже не такая выраженная. Первые два раза было больно-сладко, но с каждым последующим боли все меньше, наслаждения все больше. Юнги сорвал голос. Он сбился со счета, сколько раз его этот ненасытный альфа вдалбливал в постель, сколько Юнги скакал на нем, выкрикивая грязные ругательства вперемешку со стонами. От таких свежих воспоминаний о минувшей ночи вдоль спины бегут мурашки, а возбуждение завязывается в тугой комок внизу живота. Мин аккуратно подлез к спящему альфе, который спал крепко, не реагируя на внешние раздражители и шуршания простыни. Омега стянул с бедер альфы тонкое одеяло, сглатывая образовавшуюся во рту слюну. Прохладные пальцы заскользили от вздымающейся груди к кубикам пресса, которые Юнги с радостью бы вылизал вновь, очертил большим пальцем пупок и дорожку черных жестких волос. Член альфы идеально лег в его ладонь. Юнги прикусил губу, из-под спавшей на глаза челки смотря на Намджуна. Омега склонился, пуская длинную ниточку слюны на головку. Он начал мягко массировать ее большим пальцем, растирая слюну. Его член постепенно начал твердеть в ладони Мина, дыхание участилось. Юнги провел горячим языком по всей длине ствола, останавливаясь на покрасневшей головке, которую тут же взял в рот, вылизывая и лаская кончиком языка, как большой и вкусный леденец. Юнги, как и Намджун, ненасытный. Ему хочется до порванных голосовых связок, до синяков чернильных, до боли, до крови, и он вовсе не считает это нормальным. Но у него бедра искусанные, на бледной коже сверкают оставленные Намджуном следы, капли чужой и своей спермы давно засохли и неприятно стягивали кожу, намджунов пот застыл на нем, а ему не хочется в душ. Или — нет, ради всего святого, он бы из-под струй воды не вылезал, если бы рядом был Намджун, если бы как суку нагнул и трахал долго и со вкусом. Юнги встретился с тяжелым взглядом Намджуна, который смотрел на него неотрывно, как охотник — на жертву. Альфа облизал пересохшие губы и вплел пальцы в его нефтяные волосы, заставляя взять глубже. Взгляд у Юнги хмельной, с огнем адским внутри, щеки румянец покрыл, а на губах сверкает слюна и капельки предэякулята. Мин лижет его член, сосет, пошло причмокивая, а Намджуну крышу рвет. Он зарычал, резко двигая бедрами навстречу и вгоняя омеге в рот во всю длину. У Юнги выступили слезы, но он покорно стерпел, утыкаясь носом в жесткие волосы. Намджун сжал его волосы в кулаке, насильно отстраняя от своего члена, и Юнги с тихим скулежом разочарования выпустил его член изо рта. От его губ к головке протянулась нить слюны, которую он слизал, смотря своему зверю в глаза. Юнги знает, что делает ход в этой игре, и делает его правильно — у Намджуна в голове что-то с хрустом ломается, и он подминает омегу под себя. Юнги в его глаза смотрит и видит на их дне смерть свою, себя растерзанного, убитого, но он только ноги шире раздвигает, в очередной раз зверю полакомиться собой позволяет. Альфа лег между его ног, осыпая болезненными поцелуями внутреннюю сторону его бедер. Юнги стонет сквозь зубы, мычит, выгибается, а Намджун медлит, потому что знает, что этот раз — последний. Он больше к коже этой, что чистому бархату подобна, не прикоснется, не поцелует, пальцами не сожмет до болезненных синяков. Нет. Он больше не позволит себе слабость, не даст себе вольность, он себя лишь цепями скует, чтобы к омеге этому не подбежать волком покорным, не сцепить зубы на его плоти и не утащить в свое логово, потому что Юнги только для Намджуна. Но нет. Нет. Намджун лучше подобно тому волку будет выть, чем позволит этой ошибке повториться. А потому бедра его целует, голени, коленки острые. Альфа взял его ногу под коленкой, а вторую закинул на свое плечо. Юнги задержал дыхание и зажмурился, когда почувствовал первый влажный палец, проскальзывающий в его нутро. Намджун провел дорожку смазанных поцелуев по его груди, ключицам и шее, останавливаясь возле уха, и прошептал: — Ты такой растраханный, Юнги-я, — ухмыльнулся альфа, выбивая из Мина первый стон. — Я хорошо разработал твою сладкую дырочку, а? — его горячее дыхание расплавляет кожу, оставляя после себя оголенные почерневшие обрубки. — Скажи мне, малыш, тебе понравилось? — Намджун… — хрипло прошептал Юнги, хватаясь пальцами за его шею. — Скажи мне, — рыкнул Намджун, грубо добавляя второй палец и двигая ими внутри омеги. — Д-да, мистер Ким, — дрожащим голосом ответил омега. — Пожалуйста, я хочу почувствовать твой член в своей дырочке, — Юнги от стыда и возбуждения сгореть хочет, а альфа ухмыляется дьявольски и кивает. — Смотри на меня, пока я буду тебя трахать, — приказал Намджун ледяным тоном, заставляя Юнги раскрыть слезящиеся глаза. — И не смей отводить взгляд. Намджун эту кожу, что на вкус слаще меда, хочет зацеловать, каждую острую неровность своим поцелуем отметить, на губах запечатлеть, языком по бледной шее провести, собирая соленые капельки пота, а после в приоткрытые алые губки впиться яростным поцелуем. Юнги под ним извивается, стонет низко, пальцами цепляется за простыню. Намджун его растягивает больше не из-за необходимости, а из желания поиздеваться, душу его наизнанку вывернуть, — хотя, куда еще больше? Юнги — это самое дорогое вино, которое не выкупить за все миллиарды мира. И он в руках Намджуна, как бесценный камень. Альфа вытащил влажные пальцы из Юнги, и тот разочарованно выдохнул, чтобы в ту же минуту захлебнуться криком наслаждения — Намджун одним грубым толчком его заполнил. Киму одновременно хочется растянуть сладкое наслаждение и как можно быстрее это закончить, потому что омега хуже цианида отравляет, заставляет корчиться в мучениях и медленно, клеточка за клеточкой умирать. У альфы все перед глазами плывет от его жара и узости, а стоны — неприкрытый кайф. Наркотик. И Намджун рад был бы быть наркоманом. Но не будет. Намджун вдалбливается в покорное тело под собой агрессивно, озлобленно, словно Юнги в чем-то виноват. Спину щиплет от царапин, которыми Юнги, не скупясь, его полосует. До боли, до крови, до красных полос. Альфа рычит, зубами впивается в место, где когда-то метка стояла — все зажило уже, истерлось, умерло, но внутри Юнги оно живет, живет и расцветает кровавыми бутонами, что царапает грудную клетку изнутри, режет, колет. Эти бутоны — любовь. Мин в ней тонет. Нет, он в ней утонул. Он глаза не смеет от Намджуна отвести, каждую эмоцию жадно запоминает, впитывает в себя. Кровать громко ударяется о стенку с каждым новым толчком. Юнги сорвал голос к черту, он только хрипит, стонет протяжно и жалобно и за плечи широкие, исполосованные цепляется. Намджун его кожу ласкает поцелуями ненасытными, но к себе прикоснуться не позволяет. Юнги плавится, распадается на элементарные частицы, рушится, пеплом на намджуновых пальцах оседает. Альфа сжал грубыми ладонями бедра молочные, нежные, хрупкие — синяками помечает. Юнги бедрами подмахивает, насаживается на член глубже, сильнее. Ненасытный. Намджун ненасытный. Рядом друг с другом у них просыпается то, что, вроде бы, эволюцией должно быть забыто. Дикий, необузданный голод, животное желание, жажда крови, но в то же время — за свое сражаться яростно, до последней капли крови, до последней не сломанной кости. И Намджун бы бился, если бы родился кем-то другим, если бы стал не следователем особого класса, если бы человеком обычным был, но сейчас он права не имеет. Смотреть издалека и не прикасаться — все, что остается ему. У него в голове много «если бы…», да только реальность такова — вместе им быть нельзя, и эти зародившиеся угольки чувств он потушит. Зальет ледяной водой, в лед кинет, ветром затушит, только дров подбрасывать не будет. Им нельзя. Не в этой жизни, не в этой Вселенной. Юнги с криком кончил на свой плоский живот, прогибаясь в спине грациозной кошкой, а Намджун покинул его тело, изливаясь на сжимающуюся покрасневшую дырочку. Омега шумно дышал, стараясь привести сбитое дыхание в норму. Голова кружилась от утомления и наряду с этим — удовольствия. Намджун хмыкнул и поднялся с постели, достал из шкафа большое махровое полотенце и закинул его на плечо. Юнги присел, чувствуя, как ком обиды скапливается где-то внутри. Он нисколько не рассчитывал на то, что после секса у них будут долгие объятия и поцелуи, но вот такой простой жест, показывающий, что Мин использован и дальнейшее его нахождение в чужой квартире нежелательно, противно скреб грудную клетку изнутри. — Я в душ. Можешь тоже сходить потом, если хочешь, — небрежно бросил альфа через плечо и вышел из комнаты, даже не взглянув в сторону Юнги. Ведь знает, что стоит ему обернуться, и он боль в чужих глазах увидит. Потому что легче отвернуться, чем взглянуть в глаза и увидеть в них то, что душу рубит. Потому что легче убежать, чем остаться и что-то решить, объясниться, понять друг друга. И Намджун сбегает — позорно и так трусливо, но в глубине души он признает, что боится. Только чего — понять не может. Он знает лишь то, что все это — одна огромная ошибка. Намджун наколотил дров, которые разобрать теперь очень трудно. Холодная вода забарабанила по исполосованной спине. Альфа прошипел сквозь зубы и уперся ладонями в стенку душа, опустив голову. В последнее время все, что он делает — это думает, и мысли в основном вокруг одного человека крутятся. Сокджин отошел на второй план так же быстро, как и объявил главенствующее место в его, намджуновой, жизни. Альфа ему ничего не обещал, не утруждал какими-то обязательствами. Просто секс и приготовленный обед, но то уже была инициатива самого омеги. У Намджуна от мыслей голова рвется на части; она все равно, что переполненный сосуд. Еще одна капля, и он треснет, разлетится на миллионы осколков. Альфа тяжело вздохнул и тряхнул головой, сбрасывая с потяжелевших влажных прядей капельки воды. Резкий запах ментолового геля для душа окончательно смыл с его тела запах омеги, оставляя после себя лишь прохладу и легкое отвращение. Намджун небрежно вытер волосы полотенцем и обмотал его вокруг бедер, оставляя капли воды сушиться на полуобнаженном теле. Из кухни доносился приятный запах жареного бекона и яичницы. Намджун пошел на запах, шлепая босыми ногами по холодному полу. Юнги, в футболке по самые бедра, готовил ему завтрак, пританцовывая на месте и напевая что-то себе под нос. Намджун вздернул бровь, прислонившись плечом к дверному косяку. Не хотелось в этом признаваться, но Юнги выглядит на его кухне… правильно? Да, наверное, именно правильно. Может быть, для кого-то Намджун был идеальным человеком, который точно знает, что делать в той или иной ситуации. И это действительно было так, но только на работе — там, где он был следователем особого класса Ким Намджуном. В жизни он был просто альфа, который готовит невкусную еду и едва не сжигает свой дом до тла. Может быть, то был возраст, а может… может, так просто сошлись звезды, но Юнги прерывать не хотелось. Но Намджун иначе поступить не мог. — Насмотрелся романтических дорам? — ухмыльнулся альфа, склонив голову вбок. Юнги вздрогнул, поворачиваясь к альфе со смущенной улыбкой и лопаткой в руке. — Нет, я просто захотел приготовить завтрак, — ответил омега, пожав плечами. Намджунова футболка на нем откровенно висела, закрывала бедра и округлую попку, а рукава доходили до локтей. — Не думаю, — покачал головой Намджун. — Ты рассчитываешь, что после этого секса что-то изменится? — изогнул он бровь. Юнги медленно моргнул. — Нет, Мин Юнги, и это будет выглядеть очень жалко, если ты действительно на что-то надеялся. Это — не больше, чем просто удовлетворение для нас обоих, хотя я предпочту называть это ошибкой. Юнги молча смотрел на Намджуна, не выражая каких-либо эмоций, но внутри оборвалось что-то с характерным хрустом. Омега пожал плечами и кивнул, мол, большего и не ожидал. Он с самого начала настраивал себя на то, что их совместно проведенная ночь ничего не значит, но услышать это от самого Намджуна оказалось сложнее и в тысячу раз больнее. Юнги даже удивился, как его ноги предательски не подкосились, а всхлип не вырвался из горла. — Я ни на что и не рассчитывал, — немного резко сказал омега, откладывая лопатку на кухонную тумбу. — Можешь не переживать, никто не узнает об этом… маленьком инциденте, — хмыкнул Мин. — Я и не сомневался, — кивнул альфа, прищурившись. — Что ж, — кашлянул Намджун. — Раз уж ты поставил себя подобным образом, то и относиться к тебе нужно подобающе, верно? — ухмыльнулся недобро он. — О чем ты говоришь? — поджал губы Мин. — Ты ведь шлюха, верно? — спросил Намджун так, словно интересовался, какая погода за окном. Юнги подавился воздухом. — И, раз ты провел со мной ночь, я должен тебе заплатить. Ты отлично постарался, — сказал альфа, протягивая хрустящие купюры Мину. Юнги в шоке посмотрел сначала на деньги, а после на абсолютно серьезное лицо альфы. Его обида колкая к стене прижала и горло ледяными пальцами стиснула. Юнги почувствовал, как к глазам подступили непрошенные слезы обиды, а в горле встал комок. Его начало трясти от ярости, злости и обиды. Омега выхватил деньги и швырнул их в лицо альфы, тут же вылетая из кухни и в спешке собираясь. Купюры разлетелись зеленым веером, опадая на пол. Он здесь больше ни на секунду не задержится. Юнги рыдать и выть будет, но не здесь, не при нем. Намджун им как игрушкой воспользовался, а после в грязь окунул, но, блять, Юнги сам это позволил. Глупый идиот. Его только пальцем поманили, и он в постель тут же прыгнул, призывно раздвигая ноги. Шлюха. Шлюха, шлюха, шлюха. Мин натягивает брюки и чувствует, что слезы заливают лицо, и слава Господу, что Намджун не пошел за ним, утешая тем, что это всего лишь шутка. На мгновение Юнги почувствовал, что у него есть шанс, хотя бы маленький, но он есть, а теперь… Юнги об этом ребенке больше никому и никогда не расскажет. Намджуну ни он, не тем более его, юнгиев, выродок не нужен. Омега боится представить, что увидит ненависть в карих бездонных глазах, если скажет ему о своей беременности. И от безысходности хочется орать. Ведь Намджун в этом не виноват. Он не виноват, что Юнги любит его и не виноват, что Юнги ему не нужен. Когда-то они вместе с Тэхеном читали книги о любви, и в них любовь — это волшебное чувство, от которого бабочки порхают в животе и над головой сверкает солнце. Но в жизни все совсем не так. В жизни бабочки изнутри режут плоть крыльями-лезвиями, а от боли внутренности свои хочется выблевать. Вирус, от которого никто еще не придумал лекарства. И Юнги плачет, слезы свои от Намджуна, что ни на сантиметр не сдвинулся, скрывает. Намджун на него не смотрит, только слышит, как спешно омега обувается и накидывает на плечи пальто. — Я жду заявление на своем рабочем столе сегодня, — хрипло сказал Намджун, слыша в ответ хлопок двери. Его квартира погрузилась в привычную тишину. В воздухе еще остался теплый юнгиев запах, который Намджун с жадностью вдыхает, ведь это — последнее, что ему от омеги осталось. На плите осталась стоять сковородка с приготовленным завтраком, а рядом с электрическим чайником стояла кружка с кофе. Намджун переложил яичницу с кусочками бекона на плоскую тарелку, забрал кружку с тумбы и сел за стол. Деньги остались валяться на полу ненужным мусором. Намджуну к ним прикасаться противно, о своем поступке думать еще противнее. А потому он медленно ест заботливо приготовленную Юнги яичницу, что оказалась слегка пересоленной, но у Намджуна все равно было чувство, что вкуснее он не ел. Альфа молча завтракал, с усилием воли игнорируя болезненно тянущее чувство в груди.

✖

Чимин жадно вдалбливается в девчонку под собой, сжимает грубыми ладонями ее бедра упругие и голову назад откидывает, рычит сквозь плотно сжатые зубы. Девчонка — секретарша Чонгука, которая иногда становится жертвой их с Чоном игрищ, глухо стонет, пуская вибрацию по члену Чонгука, который она активно сосет, плотно сжимая пухлыми губами. Ее никто не заставлял — она сама согласилась лечь под мужчин, жадных до красивых обнаженных тел. Чимину трахать ее нравится. Его член красиво смотрится в ее загорелом теле. Он трахается, как животное, которое не имело доступ к чужим телам сотню лет. А Чонгук просто ждет, когда это кончится. Удовольствие от чужого рта на своем члене вроде бы и есть, но мысли уносятся далеко отсюда, и шлепки трех влажных тел друг о друга, хлюпанье и причмокивание кажутся ему чем-то грязным. В голове вспыхивают глаза янтарные, горечью разочарования наполненные, и Чонгук чувствует себя мразью конченой, грязью политым и в пыли извалянным. Альфа сжал каштановые волосы в кулаке, глубже толкаясь в привыкшее к его размерам горло. Для них с Чимином устраивать такое — норма. Чонгук даже не пересчитает сейчас, скольких омег они распяли вот так, вдвоем. Часто менялись позициями или трахали их по очереди, но всегда — вместе. Чимин покорно следует за своим хозяином, исполнит любой приказ беспрекословно, даже на секунду не задумываясь о том, правильный ли он. Чонгук спас его, подобрал, как щенка в коробке. Родители выбросили Чимина, как надоедливую игрушку. Лишний рот, который надоело кормить. Ледяной дождь лупил по сгорбленной спине, бил по щекам, а Чимин плакал. Горько, навзрыд, он был ребенком. Ему хотелось любви. Нежности. Тепла. Но все, что получил он — гонения, побои и ненависть. Чимин не научился любить. Поэтому он научился ненавидеть. Чонгук был для него, как Бог, хотя сам Чонгук воспринимает его, как брата, соратника, верного друга. От титула божества его воротит, потому что он знает, каково это — быть брошенным. Чимин был подобен глине — лепи что хочешь. Идеальный воин, наполненный ненавистью и жаждой крови до отказа. Чимин вырос крайне агрессивным гулем, чью силу способен был сдержать только Чонгук. В его присутствии Чимин клыки прятал, покорной псиной возле хозяина садился и только нервно мечущийся взгляд выдавал его натянутые до скрипа нервы. Присутствие Чонгука его успокаивало, потому что Чонгук — это спасение. Только рядом с ним спокойно и безопасно, только Чонгук когда-то спас его от погибели. В памяти маленького гуля когда-то отложилось, что Чонгук — это единственное, что важно для Чимина, и он до сих пор следовал этому правилу. Он бы даже Хосока убил, если бы Чонгук приказал. Чимин был не только воином, заменяющим Чонгуку целую армию, он был братом. Чонгук делился с Чимином всем, что имел — деньгами, наркотиками, отборным мясом, обнаженными телами. Только сейчас Чонгуку ничего из этого не нужно. Ему бы бросить все и самому псиной покорной сидеть возле тэхеновой кровати, сон его сторожить и в тихое дыхание вслушиваться. Чонгука это злит, бесит, раздражает. Он сильнее толкается в чужой рот, заливая ее горло горячей спермой. — А вы все развлекаетесь, зверьки? — хмыкнул Енгук, без стука открывая дверь в чонгуков кабинет. Девчонка дернулась, но Чимин крепко сжал ее бедра, удерживая на месте. Енгуку от их игр было противно, но лезть он не спешил — не его дело. Ему важно только обратную сторону жизни Чонгука контролировать, а не то, с кем он в постели развлекается. Чимин просветлел, видя Енгука, что некогда наравне с Чонгуком был к нему добр. Он бы обязательно поклонился, но сейчас его член сжимают изнутри эластичные стеночки, поэтому он просто хрипло здоровается: — Добрый день, Енгук-хен. — Что тебе опять нужно? — устало спросил Чонгук, застегивая ширинку и возвращаясь к своему столу. Енгук сел в кресло, сцепив пальцы в крепкий замок и не сводя напряженного взгляда с Чонгука, расслабленно присевшего на край дубового стола. Чон вытащил из пачки парламента сигарету и сунул ее меж губ, прикуривая зажигалкой. Альфа затянулся и выпустил дым через нос, обхватив пальцами фильтр и стряхивая пепел в пепельницу. — Мальчишка очнулся, — сказал Енгук, и на мгновение на лице Чонгука проступила растерянность, которую он тут же скрыл маской спокойствия. — И? — изогнул бровь Чон, вновь прикладываясь губами к фильтру. — Он представляет опасность для тебя, Чонгук, — сказал альфа, взывая к чувству самосохранения Чона. — Сегодня он очнулся, а завтра в красках расскажет голубям о тебе. Ты слишком долго с ним игрался, он тебя выучил и запомнил, ему известно твое имя, он даже знает, на какой машине ты ездишь. Твоя жизнь в его руках, почему ты ведешь себя так спокойно, даже не стараешься что-то с этим сделать? — Мы уже обсуждали это, почему ты вновь поднял эту тему? — сморщился Чон, потирая пальцами переносицу. — Тебя это волнует даже больше, чем меня. — Потому что ты мой сын, Чонгук, я… — Я не твой сын, — резко ответил Чонгук, туша сигарету о дно пепельницы. — Не был и не стану. — Хорошо, — прорычал сквозь зубы Енгук после недолгого молчания. — Если ты ослеплен своей местью за отца, тогда почему ты позволяешь всей информации свободно утекать в чужие руки? Черт возьми, я не понимаю тебя. — Встреча с Ким Намджуном неизбежна, — ухмыльнулся Чонгук, облизав губы, — для него. Точно так же неизбежна и его смерть. Ведь я сказал ему однажды — или ты придешь и убьешь меня, или умрешь от моих рук. Скажем так, это его шанс убить меня. Чимин, расправившись с секретаршей Чона, похлопал ее по ягодице и отправил на свое рабочее место. Он расселся на диване, закинув ногу на ногу и внимательно наблюдая то за Чоном, то за Баном, что метали друг в друга молнии разрядом двухсот тысяч ампер. Пак поймал брошенную Чонгуком пачку сигарет и с удовольствием закурил. — Он ничего не расскажет, Енгук, — обратился Чон к сидящему перед ним альфе. Енгук хмыкнул. — Не расскажет. Я уверен. — Ты объявляешь мне войну? — спросил Енгук, склонив голову вбок. — Если ты собираешься тронуть его — да, — спокойно ответил Чон. — Тогда, в больнице, я не шутил. Я камня на камне не оставлю от этого города, от твоих парней, от тебя. Похороню под слоем пепла и крови, а ошметки вашей плоти оставлю на съедение стервятникам. Даже если от этого пострадают тысячи и миллионы — плевать. Это не высокая плата за его жизнь. Енгук молча откинулся на спинку кресла, оглядывая Чонгука взглядом жестким, сканирующим. Его пальцы отстукивали какую-то непонятную мелодию на подлокотнике кресла. Между ними велась мысленная борьба, они взглядами друг друга уничтожали, испепеляли. Моргнешь — и проиграешь. Енгук моргнул первым, рассмеявшись вслух, точно услышал какую-то отличную шутку. Он смеялся около секунд тридцати, а после на его лицо вернулось обжигающе ледяное спокойствие. — Поверить не могу, — ухмыльнулся Енгук. — Ты любишь его? — спросил он. Чонгук ничего не ответил. — Ты любишь его, — не спрашивает, а утверждает. — Какой же ты глупец, Чонгук. Расставил сети, сплел паутину из лжи и притворства, а после сам в нее и попался. Неужели… — Енгук вновь рассмеялся, потирая переносицу пальцами. — Неужели дикого зверя можно приручить? Сделать нежным, ласковым и преданным? Посадить на цепь и заставить охранять свои покои? За жизнь свою биться до последней капли крови? — Мне нечего тебе сказать, — глухо ответил Чонгук, поднявшись со стола и подходя к окну, сцепив пальцы за спиной. — Я не собираюсь перед тобой оправдываться. — Мне не требуются оправдания, Чонгук, — сказал Енгук, поднявшись с кресла. — Но… он не ровня тебе. Он — человек, а ты — монстр. Он не даст тебе потомства, не родит детей, потому что не сможет их выносить. А если ты выйдешь из-под контроля, он станет твоей первой жертвой. Ты сожрешь его, потому что зверь внутри тебя сильнее человека, и если ты сдерживаешь его сейчас, это не значит, что ты сможешь сдержать его и потом, Чонгук. Однажды он победит. — Я знаю, — его голос стал еще тише. — Я обо всем этом знаю. Но если он умрет, человек внутри меня сорвется в пропасть, разобьется о рифы и умрет. И клетка сломается. Зверь выйдет наружу. — Чонгук, — позвал его Енгук, заставляя обернуться через плечо. — Жертва не родит на свет охотника. Жертве положено умереть. И, может, пусть это случится сейчас, пока твои чувства не так сильны, чем потом, в мучениях и кровавых слезах? Просто… — он отвел взгляд, — я знаю, о чем говорю, сынок. И я не хочу, чтобы твою душу, точно так же, как и мою, пустили через мясорубку. Ты можешь выбрать любого гуля, которого только пожелаешь. — Мне не нужны гули, — ответил Чонгук. — Мне нужен он. — Он тебя уже приручил, — по-доброму улыбнулся Енгук, качая головой. — Подумай о моих словах, Чонгук. Завтра уже может быть поздно. Чонгук ничего не ответил, садясь за свой стол и вплетая пальцы в волосы, сжимая ощутимо, болезненно, чтобы в чувства себя привести. У монстров нет страхов, ведь они — воплощение страха. У них нет чувств, они созданы, чтобы убивать. Но почему же тогда так болезненно крошатся ребра, почему сердце пропускает удары и работать отказывается? Почему страшно так, что горло цепкие, липкие лапы сжимают? Страшно не от того, что у Тэхена в красивых пальцах заключается жизнь и спасение Чонгука, а от того, что сам Чонгук его хрупкую жизнь в своих ладонях грубых держит. Страшно сделать ему больно, страшно сломать, покалечить. Убить его страшно. Он орет и хватает стоящую на столе лампу, разбивая ее об пол. Лучше смерть, чем Тэхена отпустить, лучше ради него головы рубить и как верной собачонке ждать пощечины, чем без него хотя бы год своей жизни бессмысленной провести. Тэхен — смысл, центр притяжения, он его на ногах удерживает, улыбкой своей квадратно-неправильной семена счастья в груди рассыпает. Тэхен — все, что у Чонгука есть. И Тэхен его боится. Тэхен его считает монстром, чудовищем, уродом — и все это было правдой, от которой Чону хочется орать, крушить и разрушать. Потому что виноват во всем сам. Но Тэхена больше не оставит — пусть ему умереть придется и следующего перерождения вечность ждать. Он будет ждать, только потом вновь прикоснуться бы к коже его шелковой, губы алые поцеловать и в свои объятия крепкие забрать. Чонгук — зверь, но он ласковый зверь — Тэхен сделал его таким. Тэхен каждый день что-то в нем менял, приоткрывал завесу в свое сердце, душу, и, Чон уверен, там внутри целый океан неизведанного остался. С каждым днем они все ближе становились, руками, пальцами соприкасались. Чонгук к своему огромному счастью сожалению рассмотрел в нем не только мясо. Чонгук разглядел в нем отражение себя. Потому-то его убить так сложно, что почти невозможно. Чонгуку хочется, чтобы ночь наступила как можно быстрее, чтобы тьма укрыла серый город и темные больничные коридоры. Наступает тьма, и начинается его, чонгуково, время. Только так он может быть рядом с Тэхеном, одно дыхание которого его успокаивает, в себя приводит. Чонгук запутался. И только Тэхен способен помочь ему разобраться с мыслями, что черепную коробку изнутри взрывают.

✖

Тэхен приоткрыл глаза. В небольшое больничное окно лил утренний свет. Омега слегка зажмурился и отвернул голову в сторону. В его руках больше не было иголок, все датчики отцепили. Наверное, решил Тэхен, он идет на поправку. Он ожидал, что все внутренности будут болеть и сгорать изнутри, но нет. Он ничего не чувствовал, кроме спокойствия. На тумбе возле койки стоял букет лилий, плюшевый медведь небольшого размера и привязанные к изголовью кровати гелевые шарики. Тэхен потянулся к стоящей бутылке воды, откупорив крышку и жадно выпивая. Ощущение, будто он не пил и не ел тысячу лет. Голова побаливала, боль сосредоточилась в районе висков, но в целом он был в порядке. Омега, кряхтя, поднялся с постели. Он сам себе напоминал дряхлого и немощного старика, которому впору завалиться обратно спать, чем пытаться функционировать и дальше. Но Тэхен и так слишком много спал. Он даже не знает, сколько дней прошло, никаких намеков на это не было. Он сел на край койки, свесив ноги вниз. Дверь аккуратно отворилась, Тэхен рефлекторно повернул голову в ее сторону и замер, не зная, бояться ему или радоваться. В палату вошел его отец, постаревший на сотни лет. Под глазами залегли круги, волосы приобрели серебряный оттенок, лицо осунулось. — Сынок, — выдохнул Тэсон, быстро подходя к Тэхену и присаживаясь перед ним на корточки. — Как же ты меня напугал. Ты в порядке, малыш? Ничего не болит? — обеспокоенно спросил мужчина, щупая ладонями тэхенов лоб. Тэхен отрицательно покачал головой, прикусив губу. — Сынок, прости… Прости меня, — дрогнувшим голосом сказал Тэсон. — Это… это моя вина. Я не должен был тебя отпускать. Мне так жаль, сынок, мне так жаль, — Тэхену даже показалось, что отец, уткнувшись лицом в его плечо, плачет. Он аккуратно положил ладонь на лопатку отца, слегка похлопав несколько раз. Тэсон отстранился от него, заглядывая в уставшее лицо, и Тэхен ему улыбнулся. Тэхен его простил. Он не мог поступить иначе. Люди ошибаются. Они способны совершить одну, две, миллионы ошибок, но это не значит, что они плохие. Отец Тэхена не плохой. Он запутался, поддался своим демонам, но он не плохой. У Тэхена из родных, кроме отца, больше никого не осталось. — Твой врач сказал, что скоро я могу забрать тебя домой, — улыбнулся Тэсон, украдкой вытирая слезы. — Ты наверняка жутко голодный? — Тэхен кивнул, заставляя Тэсона улыбаться. — Хорошо, малыш, это хорошо. Если ты голодный, значит, уже идешь на поправку. Только пока с тобой хотят поговорить следователи. Не пугайся, солнышко, — поспешил успокоить он сына, увидев мелькнувший в глазах испуг. — Джесок будет рядом с тобой, мне, к сожалению, не разрешили. Только не бойся, хорошо? Это нужно для того, чтобы монстра, напавшего на тебя, поймали, — поджал губы Тэсон. Мужчина помог сыну надеть розовый халат, который он привез из дома, с милыми висящими ушками на капюшоне и с улыбкой погладил по щеке, шепотом пожелав удачи. Тэхен сел на койку и низко опустил голову. Сейчас ему нужно рассказать все, что случилось той ночью, а главное — кто на него напал. Омега помотал головой, сжимая пальцами виски. Он с ума, наверное, сошел. Это был не Чонгук, а плод его воображения. У Чонгука глаза красивые, цвета кофе крепкого, они не наполнены чернотой ночи и кровью. В них нет голода, опасности и жажды убивать, в них — нежность, когда он на Тэхена смотрит. Чонгук бы ни за что не попытался его убить. Ни за что. У омеги внутри все вверх дном, как после сильнейшего урагана. Каждый кирпичик, который он бережно складывал, развалился. Чонгук его снес своим землетрясением, душу вывернул и вместе с ней — сердце, а после оставил умирать. Тэхен запутался, он ничего не понимает. Это, наверняка, какая-то ошибка. Сомнения внутри друг друга сменяют. Тэхен пытается найти оправдания, но… не может. Он как слепой котенок, которого выкинули в огромный мир. Голова лопается от потока мыслей, которую нужно обработать и рассортировать. В грудь бьют чувства противоречивые. Это ведь… Чонгук. Чонгук, от которого сердце бьется через раз, от которого дыхание спирает и колени дрожат. Чонгук, который целовал его так больно-обжигающе, что после хотелось еще — сколько угодно, только бы не останавливаться. Чонгук, который пытался его убить. Тэхен вздрогнул от хлопка двери. Перед ним стоял высокий мужчина в черном пальто. Его руки скрыты черными кожаными перчатками, в левой руке — небольшой кейс. Волосы цвета темной платины уложены небрежно, словно в спешке. От мужчины разит могильным холодом. В глазах сокрыты Антарктиды. Тэхену даже показалось, что температура в его палате упала на несколько десятков градусов, а лилии в вазе покрылись коркой льда. За мужчиной стоял доктор в белом халате, который обогнул следователя и подошел к Тэхену. — Добрый день, Тэхен, меня зовут Чхве Джесок, — мужчина слегка сжал пальцами тэхенов подбородок, крутя его голову то влево, то вправо. Он достал из нагрудного кармана маленький фонарик и посветил Киму в глаза. — Зрачки реагируют, щечки приобрели розоватый оттенок, пульс… — он прижал пальцы к запястью Тэхена и нахмурился, отсчитывая удары, — в порядке. Идешь на поправку, — ободряющее улыбнулся доктор, и Тэхен слегка улыбнулся ему в ответ. — Я очень рад, что ты очнулся, Тэхен, — сказал мужчина ледяным голосом, от которого омеге захотелось спрятаться под одеяло. Тэхен кивнул. — Ты очень важен для нас, и мы надеемся, что ты сможешь нам помочь, — альфа пододвинул стул к койке Тэхена и сел, цепким взглядом сканируя сжавшегося Кима. Мужчина протянул широкую ладонь в перчатке. — Следователь особого класса Ким Намджун. Тэхен аккуратно пожал протянутую ладонь и прикусил губу, глянув на доктора, что успокаивающе похлопал его по плечу. Он улыбнулся Тэхену и посмотрел на следователя: — Намджун-щи, он не сможет… — Поимка этого гуля крайне важна не только для нас, она важна для всей страны, — перебил Намджун, заглядывая в глаза Тэхена. Было что-то в его взгляде, что заставляло Тэхена смотреть на него, не отводя взгляд и боясь моргнуть. Он чувствовал себя кроликом перед огромным удавом, что проглотить может одним глотком, хотя должен чувствовать себя защищенным. Его аура давит бетонной плитой. — И ты, Тэхен, единственный, кто выжил после встречи с ним. Ты можешь обладать информацией, которая поможет нам найти его. Найти и убить. Тэхеново сердце пропустило удар. Убить. Чонгука, что был зверски ласков с ним, что прижимал к своей груди и позволял спать прямо так. Чонгука, который заставил посмотреть на бесконечно звездное небо и увидеть другие галактики, измерения. Чонгука, что помог Тэхену почувствовать то, что чувствуют его хены — любовь. Пусть только зародившуюся, ее впору называть «влюбленность», но Тэхен думать об этом не хочет. Так правильно. Только так должно быть. У них не было много времени, лишь короткий огрызок, которым Тэхен насладиться не успел. Но Чонгук пытался его убить. И что же, черт возьми, делает Тэхен? Молчит. Он знает о Чонгуке многое. Скажет — его поймают, убьют, растерзают, распнут на кресте. Это то, чего они, звери, заслуживают. А потом он думает, что будет над крестом этим кричать раненным зверем, и мурашки бегут вдоль позвоночника. Чонгук еще так много ему не успел рассказать, они вдвоем еще так много не успели сделать. Но все это перечеркивает лишь одно: Чонгук — гуль, а Тэхен — еда. Ему природой положено стать не любимым, ему положено стать е д о й. И Чонгук в этом вовсе не виноват. — Тэхен, — слишком громко в тишине сказал Намджун, привлекая внимание задумавшегося юноши. — Я знаю, тебе есть, что рассказать. Пожалуйста, посотрудничай с нами, — альфа подался вперед, положив тяжелую ладонь на его плечо и слегка сжимая. — Этот гуль — демон. Его называют Кииоши. Ты слышал о нем что-нибудь? — Тэхен отрицательно замотал головой, чувствуя, как глаза наполняются слезами, а губы предательски дрожат. — Он от своих жертв оставляет только пару костей, лишь так мы можем опознать труп. Он один может выжрать город, Тэхен. Ты можешь представить, каков этот зверь в деле? — альфа склонил голову вбок. А Тэхен об этом думать не хочет. — Он опасен настолько, что имеет ранг SSS. То, что ты выжил — чудо. С ним не справиться в одиночку, а мы уже не первый год обиваем ноги о пороги на местах преступлений, но ничего. Ничего, понимаешь? Кроме костей и черных бабочек, — Тэхен всхлипнул. Слезы потекли по его щекам. — Намджун-щи, прекратите, он ничего не скажет, — вмешался Джесок. — Вы пугаете его! — Тэхен! — громко сказал Намджун, встряхивая омегу в своих руках. — Я понимаю, что тебе очень плохо, ты многое пережил, но возьми себя в руки. Он — не человек. Он — зверь, Тэхен. — Достаточно, — прикрикнул Джесок, вставая между омегой и Намджуном, закрывая его своим телом. — Вы мешаете следственному делу, — прорычал сквозь зубы альфа. — Это не следственное дело, Тэхен не в состоянии вести с вами диалог. Это запугивание. Прекратите немедленно и удаляйтесь! Намджун поджал губы, вперившись острым взглядом во врача. Тэхен шмыгнул носом, как побитый щенок. Он чувствует, как тяжелое бремя ответственности давит на него, но ничего вымолвить не может. Кажется, вот только открой рот, и слова потоком польются, сложатся в цельное предложение, все поведают об ужасном звере. Тэхен смотрит на свои дрожащие руки, не обращая внимания на звучащие извне голоса. Должен, но не может. Омега заплакал, прижимая ладони к лицу. Это сильнее его. Не сейчас. Он не может разобраться с этим сейчас, слишком мало сил, чтобы вынести это. Заботливые руки врача уложили его на койку. Тэхен не сопротивлялся, чувствуя, как игла вонзается в вену. Ему бы поскорей спрятаться от этой реальности, где нет ответственности, обязанностей, где нет нужды быть собой. Тэхен содрогался в рыданиях, пока не заснул. За окном сгустилась беспросветная ночь. Луны и звезд не было видно, когда омега разлепил глаза. Голова ужасно болела, веки беспощадно слипались, но Тэхен усилием воли поднялся на локтях, а после сел, касаясь босыми ступнями холодного кафельного пола. Он выдернул иглу из руки. На капельнице болтался пустой пакет с морфием. Тэхен встал на дрожащих ногах, сунул ступни в больничные тапочки и медленно, придерживаясь за стенку, вышел из палаты. Больничные коридоры освещались тусклым светом. Тэхен впервые здесь, он никогда не был в больницах так долго. Он медленно бредет вперед, касаясь пальцами белой стены. Слева оказалась большая комната, не отгороженная стеной. Ворсистый ковер укрывал холодный пол. У стены стоял длинный плазменный телевизор, у окон расположились ряды книжных шкафов, наполненных книгами, а на кофейных столиках лежали журналы. В центре комнаты стоял большой кожаный диван, по бокам от него — выполненные в идентичном стиле кресла. Тэхен и рад был бы присесть, потому что ноги уже не держат, но он задыхается в помещении, лишенном воздуха. Ему скорее нужно выйти. Потому Тэхен бредет дальше по коридору, к большим двойным дверям, ведущим на балкон. Он не уверен, как далеко ушел от своей палаты, найдет ли дорогу назад, но сейчас это и не важно. Тэхен рывком открыл одну из дверей, жадно вдыхая морозный свежий воздух. Он в наслаждении прикрыл глаза и выдохнул через рот, выпуская клубок пара. Тэхен подошел к перилам, облокотившись на них локтями. Отсюда города не видно. Только небо черное, бесконечное. Тэхен поднял руку, касаясь пальцами нефтяной тишины, пропустил сквозь них шелковые локоны ветра. На его губах заиграла слабая улыбка, которая секундой позже медленно сползла. Зверь. Чонгук — ласковый зверь, что пригрел на своей груди, а после вонзил клыки в сердце. Тэхен не понимает, что ему делать, не знает. Он запутался в этих сетях, не понимая, как выбраться. Ему только перестать существовать хочется. Он чувствует себя связанным по рукам и ногам. Беспомощный. Чонгук чувствует, что у него сердце рвется на миллиарды мелких ошметков. Он прячется в тени, потому что не может выйти в свет. Его сущность к Тэхену, сгорбившемуся над перилами, рвется, обнять, защитить желает, но Чонгук двигаться не смеет. Он может только со стороны смотреть, как промозглый ветер продувает хрупкие кости насквозь. Чонгук хочет быть его стеной, чтобы защищать от непогоды, хочет быть его теплым домом, куда Тэхен может вернуться после долгой зимы, хочет быть его любимым человеком, ведь только Тэхен тянет его прочь от края пропасти. Но не может. Не может. Тэхеновы плечи мелко дрожат не от холода, и эта мысль Чонгука убивает. — Ты удалился? — тихо спросил детский голос за спиной Тэхена, заставляя его резко обернуться, утирая слезы. Перед ним стоял малыш лет трех в милой пижаме с машинками. Одной рукой он сжимал ухо плюшевого зайца, которого волочил по полу, а второй тер глазки. Тэхен присел перед малышом на корточки и слегка улыбнулся, помотав головой. Малыш нахмурился, касаясь маленькой ладошкой тэхеновой щеки. Мокрая. Мама тоже плачет, когда ей больно. Малыш долго изучал Тэхена, словно сканировал, делал какие-то выводы в своей голове. — Ты глустишь, — вынес он вердикт, заставляя Тэхена шире улыбнуться. — Делжи, — малыш протянул Тэхену своего кролика. Тэхен удивленно посмотрел то на мальчика, то на протянутого кролика. — Но… — хрипло сказал Тэхен, кашлянув в кулак, и тихо продолжил: — Он ведь твой. — Да, — грустно подтвердил мальчик, смотря на кролика. — Мне его подалила мама. Я его обнимаю, когда мне глустно. Он всегда защищает меня. Но мама говолит, что нужно помогать длугим, когда им глустно. Делжи, — малыш, напоследок прижав любимую игрушку к себе, вновь протянул кролика Тэхену. У омеги слезы на глаза навернулись. Он аккуратно забрал маленького кролика, смотря на него, как на чудо. Он поднял слезящиеся глаза на малыша. — Спасибо, — прошептал Тэхен, обнимая игрушку. Мальчик просиял, улыбаясь так широко, что показались зубы с двумя недостающими передними. Он обнял Тэхена порывисто за шею, всем своим детским и наивным существом веря, что смог помочь еще одному грустному человеку. — От тебя глустью пахнет, — сказал мальчик. — Мой клолик поможет тебе больше не глустить. Мне уже пола, мама будет лугаться, если не увидит меня. — Пойдем, я провожу тебя, — Тэхен выдавил улыбку, прижимая к груди потрепанного временем кролика. Малыш вложил в его ладонь свою маленькую ладошку, согласно кивая. Чонгук прижался спиной к стене, откидывая голову назад. Это все, что ему остается — смотреть на Тэхена из тени, не имея права быть рядом с ним.