Тринадцатый километр

«Мы просто обрывки забытых историй, стёртых лиц. Пусть длится так долго ожидание тебя длинною в жизнь». 4 апреля — Такими как есть

      Да, люди меняются, но это случается лишь однажды — когда человек взрослеет. И, если ты почувствовал грусть, перестав быть ребёнком, она будет следовать за тобой, как верная собака, до самого заката твоих дней.       Когда-то Милана Монина была шумным и любознательным ребёнком, полным любви к жизни и тяги к окружающим людям. На её коленях и локтях были вечные пластыри, соломенные волосы были заплетены в два высоких хвостика, а комбинезон пестрил заплатками на местах, которые веткам деревьев и дворовым собакам удалось порвать.        Со временем былая энергия, присущая подавляющему большинству детей, исчезла, но любознательность и тяга к людям остались. Милана проводила целые дни, лёжа на ковре перед телевизором, и впитывая в себя информацию, текущую из познавательных каналов о животных, далёких странах или временах, когда её ещё не было в этом огромном и таком захватывающем мире.       Шли годы, и соломенные волосы потемнели, жизнерадостная девочка стала молчаливой и задумчивой. Она уходила гулять, втайне ото всех мечтая познакомиться с кем-нибудь и завести друга. Часами бродила она по хвойному лесу, зеленеющему за домом. И каждый день придумывала новую историю о том, как она случайно встретится с другим одиноким ребёнком, и они станут лучшими друзьями.       Но стоило солнцу подкрасться к горизонту, стоило хвойному лесу показаться отчуждённым, а зелёному мягкому мху отрешённым от её детских горестей и мечтаний, она тотчас возвращалась домой, на кухню, пропахшую розмарином. Там, до самого вечера, она сидела за столом и разговаривала с мамой и папой, готовившими незамысловатый ужин, окружённая блёклой и дешёвой обстановкой, кажущейся самой уютной и лучшей на свете в её неопороченных и наивных глазах.       С каждым годом она менялась и становилась другим человеком.       Иногда это был один маленький шаг вперёд, а иногда — два больших шага назад. Но никогда, никогда она не была одинаковой слишком долго. И спустя многие годы, спустя осознание того, что блёклая кухня родительского дома и рядом не стояла с кухнями в домах её знакомых. Спустя, так и не обретённого в лесу, друга. Она часто думала о переменах, происходивших с ней. Страшно было забыть однажды всех тех людей, которыми она когда-то была. А стать другим — это обязательно значит забыть того, кем ты был когда-то. И всё-таки, способность человека меняться и становиться кем-то другим влюбляла её в себя.        И сложно было поверить в то, что все люди проходят через подобное. Милана Монина с трудом верила, что старые письма, написанные от руки письма, которые её мать хранила в своей комнате, были написаны той же рукой, которая сегодня нетерпеливо постукивает ногтями по столу, стоит ей вернуться из школы с плохой оценкой. Те письма писала прекрасная девушка, полная романтики и уникального видения жизни. А её мать… она всего лишь её мать и ничего больше.        В тех пожелтевших письмах девушка, навеки исчезнувшая и потонувшая во времени, писала: «Когда я смотрю на мерцание звёзд и думаю о пульсе Вселенной, мне очень хочется, чтобы удары в моих висках были чем-то большим, чем-то, что они есть». Та девушка писала: «Может быть, осенью листва вспыхивает огнём именно из-за того, что нам становится холодно и немного грустно. Природа разводит для нас прощальный костёр, и те, кто умеет жить, понимают и ценят это, пускай даже и не осознают этого в полной мере. Такие люди ни о чём не догадываются, они думают, что любят осень и ничего больше этого».        И Милана никогда не задумывалась о том, что эти письма, раз уж они остались у человека, их написавшего, вовсе не письма, а что-то другое. Она просто зачаровано читала строки и наотрез отказывалась верить в то, что их когда-то написала её мама. Нет, её мама не говорит такими красивыми словами, она не задумывается о таких прекрасных вещах. Её мама заботится о ней и её сестре, говорит папе, что он должен делать, и смотрит сериалы по телевизору. Ей очень хотелось поговорить с тем человеком, которым когда-то была её мать. Ей очень хотелось стать с тем человеком друзьями. Ей было четырнадцать, когда она поссорилась со своим единственным другом. Позже она поняла, что-то, что было между ними, дружбой не было, но она так отчаянно нуждалась в человеке, который был бы чем-то вроде её отражения, что научилась врать себе. Какое-то время она была лгуньей, а потом она стала ледяной и невозмутимой, и тяга к людям, бывшая всё это время её неотъемлемой частью, исчезла.       Годы шли, она становилась старше, перемены с её личностью происходили стремительно, но одно оставалось неизменным: она нуждалась в друге. Милана Монина была одной из тех людей, которые не догадываются, что можно быть другом самому себе. Она всегда искала снаружи, когда поиски иногда выгоднее производить изнутри.       Иногда она продолжала врать себе, иногда она позволяла себе мечтать чуть больше, чем допускают рамки приличия. Иногда ей не верилось в то, что внутренний голос — это всего лишь её мысли. Ведь гораздо больше походит на то, что он пытается заставить её в это поверить. Но в критические моменты он забывает о притворстве, он обращается к ней как третье лицо, он говорит: «Дорогая, возьми себя в руки, будь сильной». И поэтому Милана начала думать, что голос в голове — это что-то большее, чем её мысли. В конце концов, она никогда бы не сказала себе такого.        Милана Монина заканчивала школу. Она вырезала своё собственное имя на деревьях, и ей некому было отправить плохое селфи, сделанное в середине ночи. Она никогда никого не целовала, и никто ни разу не держал её за руку. Некогда светлая душа покрылась хитиновым покровом. Не было больше ни любознательности, ни жизненной энергии, ни тяги к людям. Ничего не было.        На кухне сделали ремонт, и она больше не была блеклой. Но запах лимонной цедры и сахарного печенья заставлял лишь скучать по запаху розмарина, некогда наполнявшим эту комнату. Однажды, когда папа вернулся из командировки, мама увидела на его кружке следы от помады. И хотя потом оказалось, что из кружки пила старуха-комендантша из общежития, где останавливался папа, тогда они впервые скандалили при Милане. Много чего произошло, и много что заставляло её желать вернуться в те годы, когда она, несомненно, была кем-то, пускай совсем об этом и не задумывалась.        Теперь же ей казалось, что она тонет в море, у которого нет дна. «Но ничего, меня не нужно спасать, — думала она, лёжа в тёмной комнате на своей кровати, — я и есть это море». И она не верила. Она не верила этому голосу в своей голове. Ей хотелось быть спасённой. Ей хотелось, чтобы появился кто-то, кто мог бы ей сказать кто она такая и что она должна делать.       Милана находила прекрасными множество вещей. Но у неё всегда было сомнение в том, что она думает и чувствует. Все эти малиновые рассветы, шум прибоя, снегопад и ароматы цветов не считались чем-то прекрасным, пока не появился человек. Удивительно, что нам дано право решать, что красиво и поэтично, а что нет, учитывая, что мы этого права не заслуживаем.        Она любила петь, она записывала отрывки из песен в свой личный дневник, она читала все книги, случайно попадающие в её руки, и очень много думала. И чем больше она думала, тем сильнее понимала, что не представляет из себя ничего ценного. У неё совершенно отсутствовало то, что люди назвали характером. Милана меняла свой характер для каждого человека, с которым разговаривала, но чаще она принимала пассивную тактику и не делала вообще ничего.        В школе у неё не было друзей и подруг, она сидела со скучающим или иногда пугающе злым видом у окна и витала в своих мыслях гораздо чаще, чем слушала учителя. Это был последний год в школе, а ей всё ещё было непонятно, чем она хочет заниматься в жизни. Та же беда была и у других её сверстников, вот только у них всех всё-таки находились пристрастия к чему-то. Она же не была заинтересована ни в чём. Она ничего не хотела, ни к чему не стремилась и ничего из себя не представляла.        Её соседкой по парте была красавица со светлыми волосами и голубыми глазами, она красила губы нежно-розовой помадой, а веки — золотистыми тенями. Будучи дружелюбной и общительной, она, Оксана Остахова, однажды сказала Милане:       — Мои рука и сердце отданы литературе, но если найдётся тот, кто сможет заставить моё сердце сжиматься так, как это бывает, когда мои глаза останавливаются на прекрасных строках никем не понятого поэта, если кто-то сможет питать мой разум, как это делает проза, я по-прежнему буду принадлежать литературе. Но такой человек смог бы стать моим любовником. И если бы он смог когда-нибудь заполучить меня полностью, я бы всё равно никогда не забыла свою первую любовь — литературу.        Монина не была близка с Оксаной, сидевшей с ней за одной партой, но она всегда чувствовала симпатию к сидящей рядом красавице. Ей нравилось, что у той есть страсть к чему-то. Ей нравилось, как Остахова читала на переменах свои книги и не замечала ничего вокруг. Ей нравились золотые тени на её веках и голубые, как безоблачное небо летом, глаза. А больше всего ей нравилось то, что Остахова всегда разговаривала с ней, хотя Милана и напускала на себя вид человека, который ни с кем не хочет знаться.       Это было в конце октября. Милана накрасила ногти чёрным лаком, записала в своём дневнике строки из песни «Такими как есть», долго лежала в своей комнате и прислушивалась к чувству внутри.        Вопреки распространённому мнению, места не хранят память о трагедиях, развернувшихся в них. Только люди способны на это. Даже тот, кто никогда не слышал о трагедии, идёт к месту, где она разворачивалась, как мотылёк летит к свету. Эти люди ведомы их одинокими душами.        И душа Миланы рвалась куда-то на улицу. Ей хотелось выбежать в холодный и тёмный осенний вечер, захватив с собой фонарик, и пойти в хвойный лес, где в детстве она бродила часами, мечтая найти друга. Она так долго ждёт, что кто-то появится. Так долго ожидает человека, который, может быть, уже тоже забыл, кто он такой. Человека, чья личность, может быть, давно уже стёрта.        И почему-то она верила в то, что, если бросится этим холодным осенним вечером в тёмный лес, ей получится найти того, кого она искала все эти годы. Ведь в фильмах и книгах так часто случается что-то похожее. Но, наверное, это неправильно, что люди хотят жить, как персонажи их любимых книг и фильмов. Это неправильно, что все эти истории заставляют нас приуменьшать свои собственные. Пожалуй, кто-то должен написать про обычного человека с обычной жизнью так, чтобы эта книга стала бестселлером и открыла глаза читателям на их собственные жизненные истории.       Девушка включила свет и стала надевать поверх майки тёплый свитер: решено, она отправится в лес и будет бродить там в одиночестве, освещая свой путь фонариком, служившим ей верой и правдой ещё в детстве. Её бесцветные волосы освещались тусклой лампочкой под потолком. Она посмотрела на себя в зеркало на двери и криво улыбнулась своей пресности и блеклости.        «Бесцветная и безвкусная», — подумала она и почувствовала, что это чем-то напоминает самобичевание. Когда она говорит о себе так, голосу в голове, который это озвучивает, как будто становится немного стыдно.        Милана вышла в гостиную, где её мать смотрела очередной сериал, и направилась к прихожей.        — Ты это куда собралась? — спросила женщина, не отводя глаз от экрана.        «Соврать или сказать правду?» — подумала Милана, переступая с ноги на ногу.        — Отвечай, когда спрашивают.       — Я хочу пройтись. Мне нужно подышать воздухом.       — А ничего, что на улице ночь? Открой окно, если не хватает свежего воздуха.        — Нет, мама, я хочу пройтись.       — Иди в комнату.        Тон матери был суровым. Ещё утром она поругалась с отцом Миланы и всё ещё была зла и полна желчи. Милана за семнадцать лет жизни со своими родителями так и не научилась держать нос по ветру. Несмотря на набитые шишки, она продолжала верить в то, что ссоры родителей её никак не касаются.        — Пока, — девушка махнула рукой и направилась к входной двери.        — Я сказала, сиди дома! — крикнула ей мать, не вставая с места.       «Как жаль, что дома нет папы, — подумала Монина и на её лбу появились две морщинки. — Он всегда на моей стороне. Он бы ни за что не стал бы устраивать таких допросов.»       — Пока! Скоро вернусь! — крикнула девушка и протянула ладонь к дверной ручки.       Она даже не успела ничего понять: мать появилась из ниоткуда, оттолкнула её от двери и повернула ключ. Потом она достала его из замочной скважины и положила к себе в карман.        — Я сказала, что ты никуда сегодня не идёшь! — крикнула она так, что у Миланы захватило дыхание.       «Ах, она хочет скандала! Ладно, будет ей скандал! Да как он смеет ограничивать мою свободу?! Я взрослый и самостоятельный человек! Кто она такая?! Кем она себя возомнила?» — на горле девушки пульсировал сосуд, качающий горячую кровь. Чёрт, да эта кровь почти бурлила! В физиологии юности, бурлящая кровь — это обычное дело.       — Отдай мне ключ, — сказала Милана своим бесцветным голос и устремила на мать ничего не выражающие светло-карие тусклые глаза.       — Нет, — так же спокойно ответила женщина и пошла в гостиную к телевизору.       — Ненавижу, — процедила девушка сквозь зубы, глядя в спину матери, которую она действительно ненавидела в тот момент.        — Что. Ты. Сказала? — женщина делала долгие паузы между словами, отчего каждое слово казалось отдельным вопросом. — Повтори.        — Ты всё слышала. Лучше бы утром ушла ты, а не папа. Без тебя в этом доме было бы спокойнее.       — Без меня этого дома не было бы! Как будто бы ты не знаешь какой твой отец…       — Каким бы он там ни был, он всё равно в тысячу раз лучше тебя! — перебила её Милана, сверкнув тусклыми до этих слов глазами, ставшими теперь тёмными и яркими.        — Мне тебя на место поставить? Ремень принести?        — Ремень? Мне, по-твоему, что, пять лет? Да ты и не посмеешь меня тронуть, а если и тронешь, то будешь потом жалеть.        — Заткнись!        — Ты заткнись.        — Да что ты себе позволяешь?!        Милана понимала, что не следует говорить того, что она хочет сказать. Она знала, что на утро будет жалеть о каждом сказанном этим вечером слове. Но вся её жизнь — череда неправильных поступков. Вся её жизнь — поступки, которые совершают люди, которыми она когда-то, может быть, и была, но сейчас уже не является.        — Завали ебало, — сказала девушка ледяным тоном и посмотрела на мать таким взглядом, что та испугалась, откуда у её дочери может быть столько ненависти в глазах.        Какое-то время женщина была потеряна и переваривала слова, долетевшие до её ушей, а потом она сжала кулаки и, брызжа слюной, начала кричать, стремительно приближаясь к ультразвуку.       — Ах ты, сраная лохудра…       — Спасибо, с меня хватит общения, — перебила её девушка и пошла в сторону гостиной, но мать грубо толкнула её плечом, и Милана больно ударилась об угол платяного шкафа.        — В штаны навалила и пытаешься, блять, свалить?! Нихрена у тебя не выйдет, грёбаная дура!        — Заебала! Заткни своё хайло!       Девушка оттолкнула мать, и ноги понесли её не в гостиную, а на кухню. Там она схватила кухонный нож, поднесла его к руке и пугающе заулыбалась, когда разъярённая женщина появилась в дверном проёме.       — Ты выпустишь меня на улицу…       — Иначе что?        Милана играючи покачала ножом в руке.        — Ну давай! Чего же ты стоишь?        Девушка совсем этого не ожидала. Одно мгновение она стояла в замешательстве, а потом поднесла к своей дрожащей руке нож. «Я всё равно не хочу жить, — подумала она, и сердце её заныло. — Если я это сделаю, она вызовет неотложку. Я ведь не умру. А ей будет уроком. Да и ведь это вызов, а я не могу его не принять».       — Ну что? Кишка тонка?        — Раз ты этого так хочешь…       «Не думай, не тяни! Просто режь! Сейчас!» — думала она, и рука, как будто чужая, с трудом опустила нож ниже, и кожа почувствовала шершавое металлическое лезвие. Это длилось всего мгновение, потому что материнская рука тут же выбила нож из ладони Миланы Мониной.        Из маленького пореза сочилась кровь и капала на светлый пол кухни. Они молча стояли, а потом девушка вышла, входная дверь была закрыта, поэтому она открыла окно, выходящее на мансарду, и залезла на подоконник.        Горящее огнём лицо объял холодный ветер. Лёгкие наполнились жгучим воздухом, всё внутри горело, руки дрожали, и глаза были полны слёз. Бежать! Прочь! Это место не дом, а эта женщина не мать! Ей, Милане, нет места ни в этом доме, ни где-либо ещё. Возвращаться будет позором, а уходить некуда. Но вернуть события назад нельзя, поэтому придётся идти вперёд, как безрассудно это бы ни было.       Милана приготовилась спрыгнуть на деревянный пол мансарды, но в тот же момент рука с дряблой кожей ухватила её за бесцветные волосы.       — Нет, деточка, — донёсся из-за спины голос матери, — пиздуй назад по-хорошему.       — Никогда, — сквозь зубы процедила Милана и напрягла шею, по-прежнему пытаясь выбраться из окна.        Ей казалось, что вот-вот — и с её головы снимут скальп. Это была молчаливая борьба: женщина тянула на себя волосы, а девушка, держась руками за оконную раму, изо всех сил пыталась вырваться из когтей, которые, как ей чувствовалось, пытались утащить её не в дом, а в ад.        «Наверное, после такого волосы перестанут расти, — пронеслось у Миланы в голове. — Луковицы уже точно безнадёжно повреждены. Похоже, никогда у меня не будет красивых роскошных волос». И она приложила ещё больше усилий, все телом она тянулась в холодную ночь, и оставалось только удивляться тому, почему волосы до сих пор не остались в руке матери, а она сама не выбралась на улицу.       Это могло длиться вечно, а боль, ноющая боль, давала о себе знать. Голова, шея, мышцы рук, вцепившихся в оконную раму, — всё болело. Сил бороться больше не было, и Милана отступила. Она снова оказалась в комнате.       — Конченая психичка, — глаза и лицо матери были красными, когда она произнесла это с большим трудом из-за отдышки.        «Сейчас!» — Милана глубоко вдохнула и, собрав последние силы, сделала резкий рывок вперёд. Она даже не осознала, как оказалась на улице, как хлопнула калиткой, выскочила на улицу и побежала вдоль дороги.       За ней никто не гнался, и как только девушка это осознала, она перешла на шаг. По щекам катились слёзы. Рана на руке не болела, кровь давно уже свернулась и перестала капать. Кожа головы, мышцы, плечо, которым она ударилась об угол платяного шкафа, тоже пока ещё не дали знать о себе. И даже холод октябрьской ночи не чувствовался. Казалось, всё, что есть на свете и что хоть сколько-нибудь касается её, исчезло.        Осталось только ощущение того, что над ней надругались. Её втоптали в грязь, ей плюнули прямо в лицо, об её душу вытерли ноги. Внутри пылал пожар, а слёзы казались отравляюще горькими. И ради чего всё это? Она принесла в жертву слишком многое. Теперь, вернуться назад нет возможности. Идти вперёд нет никакого желания. И пускай ноги пока сами шагают, до края Земли им точно не дойти, если в голове нету цели. А цели нет, а идти некуда. Она ведь давно уже это знает. Девушка без мечты, девушка без желаний.       Рукавом она вытерла лицо, размазав подтёки туши. Её глаза всё ещё горели адским пламенем, и она была готова на любой отчаянный поступок. Так хотелось стать прахом, развеянным по ветру. Быть молодой и здоровой, когда внутри горит такой огонь слишком опасно. Весенний тополиный пух горит ярко и сгорает быстро. Точно так же, как и юные души.        «Где же тот, кто мне так нужен? — она шла вдоль плохо освещённой дороги, шатаясь, как пьяная. — Я хочу уткнуться в грудь, рубашка на которой пропитана никотином. Где же тот, кто будет каждый вечер пятницы плеваться кровью, пить вишнёвый ликёр, действовать всем на нервы и отчаянно нуждаться во мне?»        Это снилось ей слишком часто. Эти сны уже воспринимались как пророчество. Огненная пурга, обжигающая сердце, душу и мозг, выгоняла её из дома на поиски безопасного места. Она бежала изо всех ног вдоль дороги и надеялась, что появится машина, которая остановится, если она выбежит на проезжую часть. Сны всегда были разными, но машина непременно появлялась и обязательно останавливалась. Так где же она сейчас, когда границы между действительностью и мечтами размазались, подобно туши, потёкшей на её лице?        Милана подняла низко опущенную голову и стала всматриваться в резкий поворот, фонарь над которым уже давно не работал. Вот её осветил свет фар, а это значило, что скоро из-за угла появится машина. «Пускай меня собьют или увезут отсюда!» — и она выбежала на дорогу.        Раздался скрип колёс, и она вдруг решила, что этот звук теперь будет тем, что заставит её просыпаться по ночам в холодном поту. Передняя дверь открылась, и оттуда выскочил бледный юноша в жилете и расстёгнутом длинном пиджаке. Он повысил на неё голос, а она молчала и не понимала смысла слов, вылетавших из его уст.        «На нём словно каинова печать, — она не сводила широко распахнутых глаз с человека, стоявшего перед ней. — Что-то произойдёт этой ночью. Я чувствую, что точка невозврата уже достигнута, и ничего больше не будет прежним».        Оксана Остахова вышла из машины и, обняв Милану за плечи, усадила её на переднее сидение. Теперь все сидели в машине, стоящей у обочины и мигающей красным светом. Никто не нарушал молчания, только Монина громко и тяжело дышала.        — Мне надо выйти, — сказал, наконец, Душа и потянулся черед Оксану к двери.       — Сиди, — шикнула на него Алина.        — Выпивка проситься наружу.       Оксана открыла дверь, выпустила из машины Душу, и, сев на его место, положила на плечо Мониной руку.        — Милана, что случилось?        — Вы знакомы? — Белинская быстро заморгала глазами и перевела взгляд с подруги на незнакомку.        — Мы сидим за одной партой.        — Как тесен мир, — безразлично, словно он только что не повышал на Милану голос, сказал Савелий. — И что нам с твоей одноклассницей делать? Все посмотрели на Милану, а та, не осознавая того, наблюдала в зеркало за тем, как Душа, став к ним спиной, отливал под забор то, что просилось в машине наружу. Она даже не отвела от зеркала глаз, когда сказала:        — Можно поехать с вами?       — Куда? — растерянно спросила Оксана.        — Туда, куда вы едите.        — Но…       — Да! — перебила подругу Оленяка, ярко чувствующая связь с человечеством и потребность помогать каждому, кому может понадобиться её помощь.        Душа сел в машину, и они тронулись с места. В салоне повисла угнетающая и в то же время немного приятная тишина, сродни той, что бывает в пустых залах, где ещё час назад гремела музыка и плясала толпа людей, а сейчас пыль лежит на полу, покрытом фантиками и прочим мусором.        Савелий время от времени косо поглядывал на Милану, и она ловила этот ничего не выражающий взгляд, от которого на коже выступали мурашки. «Быть человеком так удивительно! — думала она, делая вид, что не замечает взглядов Савелия. — Нам не нужна вода, чтобы тонуть, огонь, чтобы гореть, или лёд, чтобы замёрзнуть. Достаточно одного взгляда». И её бросало то в жар, то в холод, когда глаза Савелия безо всякого выражения оглядывали её с ног до головы.        — Мы так и будем делать вид, что всё нормально? — поинтересовался Душа. — Это, как там тебя зовут?        — Милана, — сказала Монина дрожащим голосом.       — Хорошо, а я Душа, это Оленяка, с Оксаной вы, вроде как, знакомы, да?       Милана Монина смущённо кивнула, выжидая, когда Душа представит ей парня за рулём. Но он этого не сделал, проигнорировав Савелия, вместо этого парень сказал:        — Не хочешь рассказать, что с тобой случилось?        — Конечно, не хочет! — толкнула его в бок Алина. — Милая, если не хочешь ничего говорить, то молчи. И так ясно, что денёк у тебя выдался не очень.       — Ничего особенного, — выдавила из себя Милана. — Обычная ссора с родителями. В нашем возрасте такое часто бывает, так что ничего страшного.        — Держи, — Оксана протянула ей влажную салфетку. — У тебя тушь потекла.       — Что? Тушь? Да, точно, — Милана посмотрела на своё отражение. — Ну и видок у меня. И как вы решились меня взять такую?        — Если бы не Оксана, — начал было Душа, но тут же получил затрещину от Белинской.        — Милая, не слушай этого идиота, он напился сегодня, и ему отбили весь мозг, которого и без того немного.       — Оленяка! — Душа вдруг вмиг протрезвел. — У нас ведь завтра семинар по химии! Ты уже разбирала вопросы? Я же не в зуб ногой, вообще не смыслю ничерта в этом! Надо что-то делать!        — Вовремя ты, конечно…       — А где вы учитесь? — Милана оглянулась на заднее сидение.        — Да так, в универе на экологов.       — По тебе можно догадаться, — Милана посмотрела на длинную юбку Белинской и вязаную сумку, украшенную деревянными бусинами, скромно добавив: — Оленяка.        — На самом деле Алина, но так меня уже давно никто и не зовёт. Да и Оленяка мне нравится гораздо больше, так что не надо делать таких смущённых пауз, — и она улыбнулась Милане. Милана в ответ кивнула, но улыбка не появилась на её лице.       — За всё это время ты ни разу не улыбнулась! — заметил Душа. — Не порядок!        — Это её дело, — вступилась за девушку Оленяка. — И у тебя причин для улыбок, между прочим, тоже не должно быть слишком много. Завтра завалишь химию и к зиме вылетишь из универа.        — Да я что-нибудь наплету.        — Что, например? — спросила Милана, всё ещё глядя на них через плечо.       Душа сделал серьёзное лицо и, подняв вверх палец, произнёс так, как произносят заученное правило или теорему:        — Если кислота — это грусть, то её можно нейтрализовать основанием — радостью. Но, как и химия, жизнь полна исключений. Мы имеем так много разновидностей грусти и радости, что исключения просто неизбежны.        — Но ты так и не сказал, что получается, когда всё это смешивают, — наклонила голову набок Милана.        — В основном, получается соль. Я больше химик, чем философ, знаешь ли.       — Ты больше придурок, чем кто-либо ещё, — ухмыльнулась Оксана.       — Да, но вы все без ума от этого придурка, — и он очаровательно улыбнулся, а потом посмотрел на Монину, и сказал серьёзно: — Пожалуйста, одолжи мне свою улыбку. Я обещаю, что верну этот долг.        Милана тут же растерялась, смутилась, опустила взгляд вниз, но на лице её всё же возникла еле уловимая улыбка.        — Он такой романтик только когда пьяный, не обращай внимания, — рассмеялась Оксана и закинула руку на плечо Душе. — Знаете, а ведь здорово, что мы здесь все вместе.        — Это ещё что за нежные порывы?        Остахова рассмеялась, слегка запрокинув голову, и от её смеха каждому в машине стало светлее и теплее на душе.        — Не обращайте внимания, всего лишь внезапный прилив любви к вам всем.        — Не понимаю, о чём ты, — хмыкнул Душа, но на лице его сияла довольная и счастливая улыбка.        — А мне кажется, что я понимаю, — произнесла Милана и снова обернулась назад.        — Я и не сомневалась, что ты поймёшь, — и Остахова наклонилась вперёд и поцеловала Монину в щёку.        Милана совершенно растерялась. Ад, в котором она ещё недавно прибывала, неожиданно сменился на рай. Она была подобна человеку, вырвавшемуся из когтей смерти, и очутившемуся в других когтях, гораздо более нежных и аккуратных. И абсолютно растерянная поцелуем соседки по парте, которая за последние годы, наверное, была единственной в классе, кто интересовался, как у неё дела и чем она хочет заняться, когда закончит школу, Милана решила перевести разговор.        — А ты… — обратилась она к парню за рулём.        — Савелий, — представился он, не отводя глаз от белых полос дороги.       — Послушай, Савелий, а куда ты нас всё-таки везёшь? Ведь мы уже за городом, наверное, на тринадцатом километре, а здесь ведь ничего нет, кроме сплошных лесов.        На заднем сидении все вдруг выпрямили спины и тревожно переглянулись. Всё это время они были так увлечены разговорами и друг другом, что совсем забыли о том, куда и зачем едут.        Улыбка самого дьявола появилась на тёмных губах Савелия, а потом он произнёс ровным голосом:        — Совсем скоро всё увидите сами.        И машина свернула в лес.