Тринадцатый километр

«Небо рушится, и обман не спасёт тебя — эта шлюпка уже уплыла». Green Day — Little Girl

      Машина остановилась, осветив фарами чёрные стволы деревьев, скрытые за лёгким туманом. Никто, кроме Савелия, ничего не понимал, никто, кроме него, ещё ни о чём не догадывался. Милана Монина была абсолютно спокойна, ей нравился парень за рулём. Его глаза, тёмные по краям радужки и карамельные у зрачка, казались ей почти родными, и её одолевало лишь одно чувство — любопытство. Но подобного нельзя было сказать ни о Белинской, ни о Душе и, уж тем более, ни об Оксане.       В сердце Остаховой проросла тревога. Она скверно чувствовала себя после выпитого эля, ей хотелось оказаться дома у себя или у Оленяки, упасть на свежие простыни и стереть измождённость из сознания крепким и здоровым сном. А вместо этого она сейчас здесь, полностью во власти человека, которого совсем не знает и которому нет причин доверять.       Она чувствовала тревогу, окаймлённую страхом. Рядом с Оксаной были её надёжные друзья, но осознание этого не успокаивало её, хотя и должно было. Присутствие сильного и умного Души не унимало дрожи в её коленях. Ободряющий взгляд необузданной, полной спеси Оленяки не находил отклика в её душе. И это пугало сильнее всего. Если в присутствии этих людей она по-прежнему чувствует себя загнанной в угол, значит, всё на самом деле очень плохо.       Савелий выбрался из машины с видом шерифа, выходящего из салуна, полного алчных и богохульных пьянчуг. Он встал в свете фар, поднял высоко руки и потянулся, потом размял шею, наклонив её влево и вправо.       «Что он делает?» — подумала Милана, сидящая на переднем сидении, и напрягла глаза, чтобы разглядеть и запомнить как можно больше.       Он улыбался. Эта улыбка была невинной, как цветение мирта, и сумеречной, как пустующий амбар, окружённый жёлтым полем. Савелий скинул с себя чёрный пиджак, и Милана обратила внимание, что изнутри он красный. Он стал расстёгивать чёрный жилет, украшенный золотой вышивкой, а все в машине как будто погрузились в состояние стагнации. Каждый застыл со своими собственными мыслями по поводу происходящего.       Милана Монина молча и безапелляционно сделала перед самой собой следующее заявление: «Кем бы ни оказался этот нахальный тип, мой хитиновый покров точно падёт перед ним, как только что упали его пиджак и жилет».       Алина Белинская чувствовала, как кровь в её жилах кипит и пенится, она исступлённо теребила ткань своей юбки и не сводила глаз с Савелия, оставшегося в чёрной рубашке с расстёгнутыми верхними пуговицами.       Душа застыл в состоянии полураспада. Сегодня была первая в его жизни настоящая драка, а сейчас он впервые с полной серьёзностью думает о том, что войдёт в его арсенал, если Савелий вздумает выкинуть какую-нибудь опасную и зловещую штуку. Он, Душа, человек, который никогда не выбрасывает старые вещи, потому что это жестоко по отношению к ним, сегодня разбил в кровь лицо парню, который ему ничего плохого не сделал. Он, Душа, человек, который, роняя неодушевлённую вещь, извиняется перед ней, чувствует, что готов разорвать на куски того, с кем недавно пил вместе. Он словно плавно терял самого себя с того самого момента, как заговорил с Савелием.       И Оксана. Как бы девушка не врала себе, но всё-таки она была польщена, когда Савелий поцеловал её. Он похож на того, кого она представляла себе, читая свои любимые классические книги. Именно его она себе представляла, когда читала о бальных залах, вальсах, мундирах и удали. И ей хотелось, чтобы он оказался кем-то светлым и добрым, но, овеянный туманом и таинственностью, он не внушал Остаховой ничего, кроме животного страха.       Что касается самого Савелия, то он самозабвенно разминал руки, отводя их в сторону и надавливая на локтевой сустав. Его обескуражил факт, что он всё-таки решился сделать то, что хотел. Будучи от природы равнодушным и не склонным к дебошам, его удивляло, что он нашёл в себе силы увезти Оксану, пускай и с её друзьями, сюда.       Проросшая в душе Оксаны тревога дала колосья, которые девушка тут же срезала твёрдой рукой. Ей претило то, что они все испуганно сидят в машине, когда ничего страшного даже не происходит. Душа не так уж и пьян, он сможет их увезти домой. А этого парня, у которого, наверное, какое-то психическое расстройство, можно бросить в лесу. Конечно, он красив, и она благоговела и идеализировала его в момент их неожиданной первой встречи. И пускай он всё ещё кажется ей притягательным, но есть кое-что гораздо более притягательное на данный момент — вернуться домой.       Савелий на вечеринке импонировал ей, поэтому именно Оксана была той, кто решился выйти из машины и произнести вопрос, застывший у всех на устах, вслух. Она закрыла за собой дверь, и абсолютную тишину ночи нарушил громкий хлопок.       Без тени улыбки на своём хорошеньком лице, Остахова медленным шагом подошла к Савелию, который смотрел ей прямо в глаза и так же, как и она, не надевал фальшивой улыбки. Он тонул в её великолепии и прекрасно это осознавал. Окружённая блокадой высоких чёрных деревьев с голыми ветками, стоявшая на отмели изумрудного мха в заливе пожухлых папоротников, девушка являла собой неприступный риф. Но всё же, он уже знал, как велико её самомнение, он уже знал, что ей по душе вкус порока. Лишь одного он не знал, самого важного: что делать ему сейчас?       С видом профессора, принимающего экзамен, Оксана спросила:       — Ты отвезёшь меня домой?       И голос выдал её. Профессор, который раньше, может быть, и принимал экзамены, сейчас живёт на чаевые и принимает милостыню.       — Нет.       Почва ушла у девушки из-под ног, но она не упала, и ей казалось, словно она парит в сливочном тумане под романс ударов собственного сердца. Девушка выпила пару стаканов эля несколько часов назад, а истома, налившая её тело, была такой, словно она весь день без остановки пила в каком-нибудь кабаке.       «Незаурядный тип», — подумала Остахова и удивилась тому, что, не смотря ни на что, она чувствует к нему какое-то тёплое одобрение.       — Значит, домой ты меня не отвезёшь. А что тогда ты будешь делать? — голос дрожал так, словно девушка готова была расплакаться, но на глазах у неё не было слёз.       Страх, который она испытывала, забродил и породил целую палитру чувств, ранее ей не ведомых. И все они возвращали куда-то в далёкое-далёкое прошлое, забытое уже человечеством, когда нужно было всегда быть начеку, а доверия не заслуживал никто. Всё и все были потенциальной угрозой.       И хотя Савелий сбросил пиджак и изысканный жакет, он по-прежнему оставался в своём амплуа, произнеся отчётливо:       — Я буду добиваться тебя. Ты ещё ничего не понимаешь, но мы уже обручены, и тебе суждено быть моим икином.       «Что он несёт? Кто такой икин? Он спятил, должно быть», — подумала Оксана и сделала аккуратный шаг вперёд.       — Хорошо, будет так, как скажешь, но только потом. А сейчас давай ты сядешь в машину и увезёшь нас в город, ладно?       — Нет, ты не понимаешь! Ты уже больше никогда не вернёшься туда, теперь твоё место рядом со мной.       Она не знала, что делать. Ведь если ему отказать, он взбесится ещё сильнее. Можно подождать, пока из машины на помощь ей не выйдет кто-нибудь, но, кажется, никто из друзей не торопится вмешаться. Так что остаётся лишь говорить.       — В одном ты уж точно прав: я ничего не понимаю. Может, ты попытаешься объяснить?       — Это так сложно, и я даже не знаю, с чего должен начать, — он отвернулся к ней спиной и приложил руки к голове. — Не думай, что неприятности здесь у тебя. Они у меня. А ты просто находишься рядом.       — Вот! Я ведь вовсе не хочу быть рядом! И твои неприятности меня не касаются, и…       — Ты — моя неприятность, — он развернулся и убрал руки от ещё более бледного, чем обычно, лица.       — Зачем мы приехали сюда? — спросила она, понимая, что не хочет знать ответа.       — Чтобы ты ушла со мной. Пойдём? — и он протянул ей руку.       Остахова долго, очень долго молчала и смотрела на его бледную тонкую кисть, а потом осторожно протянула к ней свою ладонь. Но она так и не почувствовала, какие холодные у него руки, потому что ладонь её застыла в воздухе.       — Эй! — Душа выбрался из машины, и Оленяка последовала его примеру. — Кончайте разыгрывать этот спектакль, садитесь в машину!       На губах Савелия появилась еле заметная усмешка, он схватил протянутую руку Оксаны и потянул её на себя. Девушка и моргнуть не успела, как оказалась в его руках. Он прижимал её к себе и держал у горла нож. Нож?!       Лица друзей стали бледными, а их глаза были широко открыты, и в них застыл животный страх. Что такое? Они не могут быть напуганы так сильно. Это, действительно, нож? Что это? До сознания Остаховой всё доходило очень медленно.       Приглядевшись к ножу у шеи, волосы у неё на затылке встали дыбом, и желудок сжался так, что ей показалось, будто её сейчас вырвет. Это был не нож. Бледные изящные руки Савелия изменились, и теперь его пальцы превратились в сплошную длинную и заостренную к краю ногтевую пластинку. Сглотнув и переборов себя, она подняла взгляд на его лицо.       Ранее бледная кожа была теперь землисто-серой, как у мертвеца. Зубы, обнажённые в улыбке, своей треугольной формой напоминали челюсти акулы. Её взгляд встретился с его взглядом, и она упала бы, если бы одной рукой Савелий не держал её крепко за талию.       Его глаза, очаровавшие её своим уникальным цветом, теперь заставляли её дрожать и бороться с приступом тошноты. Белок его глаза в какой-то не схваченный её вниманием момент успел окраситься в чёрный, а радужка — в ярко-оранжевый, почти неоновый цвет. И из-за этих пугающих глаз, она даже не обратила внимания на крылья у него за спиной.       Милана сидела в машине, её рот был открыт, а тело отказывалось двигаться. С переднего сидения ей хорошо было видно сцену, освещённую светом фар. Тонкие кожистые крылья, напоминающие что-то среднее между крыльями птицы и летучей мыши, были широко распахнуты, и закрывали собой жёлтый месяц, просвечивающийся сквозь них.       — Я так не хотел этого делать, — произнёс Савелий и рассмеялся, — но выражения ваших лиц с лихвой всё окупают!       «А голос не изменился», — подумала Оксана, словно этот факт был самым удивительным во всём происходящем. Она уже смогла взять себя в руки, и её мозг лихорадочно старался найти объяснения тому, что случилось. Всё это напоминало какую-то неудачную мистификацию, какую-то не смешную шутку. Всё было слишком похоже на плохой сон, чтобы верить в это.       — Отпусти её, — голос Души с поразительной очевидностью выражал просьбу, а не приказ.       — Можем сыграть в игру, если хочешь.       — Если это значит, что ты её отпустишь, то я играю.       — Подумай хорошенько, — Савелий улыбнулся, и Остахова почувствовала, что его рука прижала её к нему ещё сильнее. — Ведь ты же не выйдешь живым из этой игры, а мой приз так и останется моим.       — Что за игра?       «Какой славный дурак, — подумала Оксана и по её щекам потекли слёзы. — Как я его люблю. И Оленяку. Надеюсь, с ними ничего не случится, Савелию ведь нужна я. Лишь бы Душа не стал строить из себя героя, лишь бы Оленяка поняла, что потерять одного друга лучше, чем двух, и держала его там, на месте».       Оксана Остахова уже думала о себе, как о ком-то потерянном. Она не смела даже мысленно произнести этого слова, но она считала себя уже умершей. И самое страшное заключалось не в оранжевых глазах или острых, как бритва, ногтях стоящего за её спиной существа. Самое страшное заключалось в том, что в то же мгновение, как у её шеи возникло что-то острое, и она решила, что уже мертва, на сердце появилась такая лёгкость, которой она не испытывала уже много лет. Она хотела умереть, она жаждала смерти.       — Что за игра? — повторил за Душой Савелий. — Ничего особенного, о, совершенно невинная игра. Будем наносить друг другу удары, пока один из нас не умрёт. Только учти, одного героизма тут недостаточно. Ты можешь сломать мне обе руки, можешь вырвать из моей груди сердце, только вот меня это не убьёт. А убить человека для меня как раз плюнуть.       Душа открыл рот, и Оленяка тотчас же ему его зажала. Она была бледной в свете жёлтого месяца, и выглядела такой же решительной, какой бывала на митингах за права животных.       — Он не будет играть с тобой! Но если ты хочешь убить её, то, пожалуйста, позволь мне занять её место.       «Не устраивай драмы! — подумала Оксана, но ничего не сказала и только сжала зубы так, что свело челюсть. — Два героя, боже! За что у меня такие друзья? Я ведь не заслужила таких хороших друзей! Жаль, что я недостаточно часто говорила им, как сильно люблю их. Сейчас уже поздно. И они ничего не поймут. И он не поймёт. Но это моя жизнь, и уже хорошо, если хотя бы её половина ясна и понятна мне самой. Хотя, конечно, мне понятно гораздо меньше половины».       — Ты меня убьёшь? — тихо спросила она, повернув голову к его лицу.       — Нет, — шепнул он. — Я люблю тебя. Я буду тебя беречь.       — Так ты меня любишь? По-настоящему любишь?       — Да, — и, как голос Души выдавал его страх, так голос Савелия выдавал его искренность.       — Это очень хорошо.       Оксана Остахова улыбнулась. Уголки её нежно-розовых пухлых губ резво поднялись вверх, и на левой щеке появилась ямочка. Оксана была прекрасна. Чёрная расстёгнутая куртка, кружевное платье и элегантное украшение на лебединой шее. Яркий блеск голубых глаз, светлые волосы, уложенные в причёску, золотые тени. Она была прекрасна, как никогда, и она это знала, пускай перед ней и не было зеркала.       Именно такой им всем суждено будет её запомнить. Молодой, уверенной, красивой и непонятой. Все они будут задаваться вопросом. И у всех будет свой собственный вопрос, но она будет стоять у истока каждого из них. Она станет прекрасной загадкой, которую, может быть, кто-нибудь и разгадает. Но иногда, тот, кто задаёт загадку, не имеет ни малейшего представления, какой ответ на неё верный.       — Это очень хорошо, — произнесла Оксана Остахова, и на её губах появилась самовлюблённая, самоуверенная улыбка. — Если ты меня любишь, ты будешь страдать всю оставшуюся жизнь.       И она сделала резкое движение шеей в сторону острого, как бритва, когтя. Он вонзился в тёплую мягкую плоть, кровь брызнула из раны, девушка дёрнулась, а потом тотчас обмякла. На окровавленном лице Савелия застыла маска неподдельного ужаса, по его телу пробежала дрожь. Он медленно достал багровый коготь из её шеи и посмотрел на него так, словно видел его впервые.       Его лицо было не менее испуганным, чем лицо Миланы, по-прежнему сидевшей в машине, или Души с Оленякой. Руки ослабли, и он выронил тело, которое до этого цепко держал, прижав к себе. Кровь продолжала течь из ещё теплой шеи, и её запах, её сладкий, манящий, металлический запах пробуждал в Савелии что-то такое, чего раньше он в себе не замечал.       Зубы свело, челюсти сжались, и рот наполнился вязкой слюной. Его била дрожь и он не мог отвести взгляда от лежащего у его ног тела. Такое сладкое. Такое сочное. И оно прямо перед ним, не нужно ничего делать, только есть. Только есть.       «Но эта девушка… эта была девушка, которая должна была стать моим икином, — еле слышно звучал голос в его голове. — Здесь есть другие люди. Они всё видели. Нужно позаботиться сразу о них». Но другой голос заглушал первый, другой голос громко и назойливо, как маленький ребёнок, кричал: «Есть! Есть! Мяса! Крови! Есть!»       Он боролся с собой. Он не хотел трогать тело той, что ещё минуту назад спрашивала, любит ли он её. Он не хотел подчиняться своему второму голосу, он не хотел забыть себя и с головой окунуться в свою тёмную природу. Он не хотел этого.       Но желание было так велико. Искушение невозможно было обойти. Сопротивление — это вопрос времени. Рано или поздно, он знал это точно, ему придётся сдаться. Но в этот промежуток времени, пока он боролся с желанием, он по-прежнему оставался собой. Только вот потерять себя куда проще, чем кажется.       Он тряс головой, резко отводил её то вправо, то влево, но глаза не отрывались от ещё теплого, свежего мяса. Он просто не мог оторвать взгляда. Больше это не было прекрасными плечами, тонкой шеей и стройной талией. Теперь всё это стало мясом. И это мясо должно было быть съеденным.       Он упал на колени, упершись руками в зелёный мох, из которого проступила влага. Так приятно было почувствовать холод на горящей огнём коже. Его лицо склонилось над телом девушки, он приблизился к шее, челюсти с треугольными зубами выдвинулись вперёд и, широко распахнувшись, сжались, отхватив пол шеи. Ощутив во рту кровь, свежее мясо и упругую трубку глотки, всё внутри словно вспыхнуло, в мозгу раздался взрыв, в глазах заплясали огни, как отблески фейерверка, и Савелий жадно вцепился в плечо, отгрызая плоть до самой кости.       Всё чувствовалось правильным. Люди есть, и можно есть людей. Он ничего не может с этим поделать, это не его вина. Так устроена природа. И кем бы этот человек ни был раньше, сейчас — это только сладкое-сладкое мясо. Это его еда, много еды, его первая настоящая еда. Его желание, его искушение, его влечение и тяга.       Весь мир исчез. Не было ни машины, освещавшей его жёлтым светом фар, ни криков, ни других звуков, ни других людей. Ничего не было, был только он и его еда. Чем больше он проглатывал, тем спокойнее становился. Обглодав обе руки, он прижал широко расставленные до этого крылья к спине, и стал с упоением пить кровь, наслаждаясь каждым глотком.       Желудок постепенно наполнился, и жажда, которая так его мучила, ослабла. Манившее его мясо теперь вдруг показалось отвратительным, и он, словно очнувшись, с испугом посмотрел на изуродованное тело, лежащее перед ним. Белые кости, голова, держащаяся, как будто на одной трахее, кровь повсюду и её въевшийся запах. Савелий посмотрел на свои руки — это были руки обычного человека.       Его бросило в дрожь, по лицу потекли слёзы, живот сжался от спазма, и парень упал ничком на землю. Он лежал рядом с трупом, который совсем недавно был его едой, и плакал, сжавшись в клубок, обхватив ноги руками. Он лежал в позе эмбриона, залитый слезами и кровью.       Живот снова сжался от спазма, и его стошнило не переваренным мясом. Он различал отдельные куски плоти, и от этого его стошнило во второй раз. Изо рта стекала слюна, он всё ещё лежал на земле, а потом к нему медленно стало возвращаться ощущение реальности.       Свет, который освещал его и который он давно уже перестал замечать, куда-то исчез. Савелий был один в тёмном лесу, наедине с обглоданным телом и лужей блевотины. От запаха крови мутило, но, казалось, не было смысла уходить, потому что пахло ведь не от тела, не от места, а от него самого.       Он так и остался лежать, где лежал. Волосы слиплись и падали на лоб, усеянный кровавыми пятнами, губы были окрашены в красный, а всё тело била мелкая дрожь. Сил не было ни на что. Он не смог встать, даже если бы и захотел. Но он не хотел. Он ничего не хотел. Он лежал на холодной земле, как отупевшее животное, и плакал, ощущая возвращающееся к нему осознание себя и, что гораздо хуже, осознание того, что он сделал.       Душа, Оленяка и Милана в это время были уже у въезда в город. Они уехали, когда Савелий вцепился в шею Милане и стал, громко чавкая, жевать огромный кусок её плоти. Наверное, Душа и Оленяка так и стояли бы у машины, глядя на жуткое зрелище, если бы Милана Монина не засигналила им, отчаянно ударяя по кнопке на руле.       Никто из них не помнил, как сел в машину. Оленяка вообще мало что помнила после того, как увидела за спиной Савелия кожистые крылья, разорвавшие ткань его шёлковой чёрной рубашки. Душа вёл машину, не задумываясь о том, как он это делает. Он дважды проехал на красный свет, и ему, наверное, очень повезло, что никто, вроде Миланы, на этот раз не выбежал резко на дорогу. Потому что нажать на тормоз он точно не успел бы.       В машине было тихо, все слышали лишь дыхание друг друга и шелест колёс по мокрому асфальту. Дождь? И давно он? Или он был всё это время? Или он уже закончился? А имеет ли это значение? Душа крепко сжимал руль, его костяшки побелели, а ладони затекли, но он этого не замечал. Он ничего не замечал. Только белые полосы дороги, только мелькающие фонари и быстрый стук собственного сердца.       Оленяка, сидящая на заднем сидении, беззвучно плакала. Рядом с ней должна была сидеть Оксана. Они должны были вместе вернуться домой. А она её бросила. Но что можно было сделать? И что делать теперь? Теперь её нет, Оксаны больше нет. А в рассказ о том, что произошло, никто не поверит. Она и сама в это не верит. Она должна проснуться. Это всё сон, этого не могло произойти на самом деле.       И только Милана Монина выглядела не потерянной, только во взгляде Миланы можно было найти каплю смысла. Она глядела в окно, на мелькающие деревянные дома пригорода. В окнах уже не горит свет, значит, наверное, уже очень поздно. Вот и фонари отключили.       Она не пыталась объяснить себе то, что произошло у неё на глазах. Она не хотела вспоминать это и держалась за кое-что другое, кое-что очень прочное и, безусловно, очень важное. Милана была счастлива, что осталась живой. Она была счастлива, что Душа и Оленяка тоже не пострадали. Пускай она познакомилась с ними только сегодня, но они стали для неё чем-то большим, чем просто случайными знакомыми. Особенно теперь, особенно после такого…       Наверное, там, у входной двери, надо было всё-таки соврать матери. Надо было сказать, что она хочет выйти во двор и посмотреть на звёзды. Правда, из-за туч звёзд не видно, но её мама всё равно бы ей поверила. Тогда, она ушла бы в другой лес, в лес, где она допоздна гуляла в детстве. И не было бы ни Оксаны, ни Савелия, ни крыльев, закрывающих собой месяц. Но уже слишком поздно, она сказала правду, выскочила из окна на улицу, села к этим людям в машину и произошло то, что произошло.       — Останови, — попросила Милана, но Душа не отреагировал, поэтому девушка повторила твёрдо: — Останови машину, пожалуйста.       Парень ничего не ответил ей, просто плавно затормозил. Она посмотрела на него, потом посмотрела на заплаканную Оленяку и вышла из машины, ничего не сказав и закрыв за собой дверь. Машина тронулась с места, а она какое-то время так и стояла. До дома можно было дойти за пять минут, но девушка выбрала длинную дорогу.       Не было страха того, что Савелий может найти её и поймать. Нет, Милана даже не предполагала, что такое возможно. Она оказалась у дома, который недавно называла адом, и поняла, что это место адом называть было глупо. Дом — это дом. И каким бы он ни был, других слов подбирать не надо.       Ноги медленно вели её знакомой дорогой, она чувствовала только усталость и безграничное счастье по поводу того, что осталась жива. Конечно, Оксана Остахова умерла, но думать Монина об этом сейчас не будет, она подумает об этом завтра. А пока нужно вернуться домой.       Входная дверь была не заперта, Милана тихо отворила её, включила в прихожей свет и заметила с чувством радости и спокойствия, что обувь отца стоит рядом с обувью матери и старшей сестры. В доме было тихо. Дом спал.       Девушка пошла в душ, она сбросила с себя одежду, пропитанную потом, который выступил, когда Савелий вдруг перестал быть красивым и загадочным парнем и стал чем-то большим. Вода стекала по её телу, журчание словно обнимало и целовало её усталое сознание. Скоро она уснёт, скоро всё исчезнет, чтобы напомнить о себе завтра утром.       Тёплый махровый халат, наброшенный на голое тело, ощущался как бронежилет. В этом доме свои драмы, в этом доме нет места для чужих трагедий. Девушка вошла в гостиную, тихо прошла мимо дивана, на котором спал отец, и скрылась за дверью своей комнаты.       Она надела наушники, накрылась одеялом и услышала давно знакомые слова и музыку. Эти строки нужно записать. Эти строки для её дневника. Но…       Сон пришёл к ней мгновенно. Это был тревожный сон, во время которого она бормотала что-то бессвязное и ворочалась, смяв белую простыню. Ей снился Савелий, с которым она гуляла под руку по густому лесу. Не по тому, где он убил Оксану, а по тому, где Милана в детстве искала себе друга. С деревьев, на завитых проводах, свисали старинные телефонные трубки, вроде той, что была у них дома в детстве. И из этих трубок доносились песни, слова из которых были занесены в её дневник. Потом они остановились, и Савелий стал целовать её, просто прижимаясь губами, а она перестала быть собой и стала Оксаной. Всё осветилось красным тревожным светом, она почувствовала страх, попыталась отпрянуть, но Савелий крепко прижал её к себе, и не было даже шанса на то, чтобы выбраться из этих цепких рук.       Всё исчезло, появился запах морской соли и лёгкая боль на коже. Красная от солнца кожа. Да, это то, что делает её счастливой. Она снова она, а не Оксана, и Савелий снова рядом. Его кожа серая, а глаза неоновые, оранжевые, крылья прижаты к широкой спине, и он совсем её не пугает, он нравится ей даже таким. Они сидят на багажнике машины Души, смотрят на звёзды, а рядом с машиной горит костёр.       И всё хорошо. Она чувствует, что знает, кто она есть и чем хочет заниматься. И она чувствует плечо того, кто помог ей со всем разобраться. И кому помогла она.