Тринадцатый километр

«Закрой глаза, но не прекращай общения. В этом есть смысл». State Champs — Around The World And Back

      Жёлтый месяц разрывал серые тучи и освещал своим бледным светом три фигуры, идущие по узкой дороге частного сектора в направлении, ведущем из города. Это были юноши, два из которых шли совсем рядом, а третий бодро шагал впереди. Тот, что шёл впереди, держал в одной руке мороженное, его кожа была тёмной от загара, а шорты и лёгкая куртка не соответствовали сезону. Александр Логонов не верил в осень.       Это был, наверное, самый тупой человек, которого встречали те двое, идущие за его спиной. Но у этого тупого человека было доброе сердце и, что, возможно, сыграло большую роль в становлении этой троицы друзьями — доброе сердце Логонова было унаследовано от богатых родителей.       Если Логонов не был под действием лёгких наркотиков, то он был пьян. Если он не был пьян, значит, он был под действием травы или гашиша. Но чаще всего он был и пьян, и укурен одновременно.       Вся его жизнь — это вписки, когда его родители оставляли на него дом. Вся его жизнь — это уверенность в том, что он может делать всё, что захочет. Вся его жизнь — это только его жизнь. Жизнь, которую он живёт в своё удовольствие, и жизнь, которая остальных не должна сильно касаться.       Яков Шендеров, рыжий мощный увалень, и Томаш Страхов, длинный и худощавый, смотрели в спину Логонову и говорили о вещах, про которые тот никогда не заговаривал и над которыми вряд ли когда-либо задумывался.       Они выпили совсем немного, если сравнивать с тем, что выпил Логонов, ведь что-что, а пить этот малый умел. Все могли уже отключиться, а Логонов всё ещё стоял на ногах, и ему было мало. Пить, держать слово и драться — вот и всё, что Александр Логонов делал отлично. А больше ничего он и не умел.       Томаш Страхов, тощий высокий парень с волнистыми волосами до плеч, был слишком занят своими собственными проблемами и никогда не задумывался о том, правильный ли жизненный путь выбрал себе его друг. Страхову просто приятно было осознавать, что если дома старшие братья, пьяные в стельку, закатывают матери очередной скандал, он может пойти к Саше и, без всяких вопросов со стороны друга, остаться у него на ночь. Они знали друг друга с первого класса, они тысячу раз вытаскивали друг друга из передряг, поэтому, пускай и не выражали никогда этого, были друг к другу сильно привязаны.       Что же касается рыжеволосого и застенчивого Якова, то он постоянно ловил себя на мысли, что думает о судьбе Логонова слишком часто. Шендеров разрывался между двумя идеями. С одной стороны, только нам самим можно решать — прожили мы хорошую жизнь или нет. Но с другой стороны, если никто не прольёт слезу после твоей смерти и не подумает, что ты не просто так жил на свете, то ты жил зря. И Шендеров, восхищённый тем, как его друг получает удовольствие от каждого прожитого дня, думал о том, сделал ли Логонов хоть что-то, чтобы мир почувствовал потерю, если бы его не стало.       Яков Шендеров совсем не походил на остальных. Ярко-рыжие вьющиеся волосы, бабочка и очки выдавали в нём любимчика учителей. Когда они впервые выпили с Логоновым, Шендерова рвало до самого вечера. В нём не было ни безрассудства Саши, ни отрешённости Томаша. Каждый раз, когда об их компании говорили что-то плохое и правдивое, стыдно становилось только ему. Он был совестью их трио.       — Все говорят о религии и науке, но мне кажется, что есть любовный треугольник, о котором большинство из нас не догадывается, — говорил Шендеров, и из его рта вылетал серый пар. — Религия, наука и искусство! Вот что важно!       Томашу не доставляли особого удовольствия разговоры о вещах, так волновавших Шендерова. Но, кроме этого, Томашу и не было никакого труда поддержать разговор, его ничуть не волнующий.       — А я думаю, что ни в искусстве, ни в науке, и, уж тем более, ни в религии, нет ничего такого, — ответил Страхов, глядя на голые голени идущего впереди Логонова, и поёжился.       — Между «ничего нет» и «есть ничто» существует огромная разница!       — Между всем на свете существует огромная разница, и что с того? — Страхов не сводил глаз с бодро шагающего впереди Логонова. — Как думаешь, он хоть немного чувствует холод? Такое чувство, что нет.       — Ну, судя по мороженному в руке…       — Боже, что за идиот, и откуда у него такое здоровье, интересно мне знать!       Если бы на голове Логонова не было больших наушников популярной марки, Томаш не стал бы говорить вслух то, что думал. Но Саша слушал музыку, ел мороженное и, безусловно, был абсолютно счастлив. И он не слышал слов, из-за которых мог бы завязать драку. Они со Страховым любили подраться время от времени, разукрашивая физиономии друг друга так, что потом неделю нельзя было выходить из дома.       — Я вот часто думаю: что из него выйдет.       — В каком смысле?       — Ну, он может стать как один из твоих братьев, а может пойти по стопам своего отца. Раз уж он единственный наследник, и все дела.       — Да, круто быть единственным наследником, — Страхов кашлянул и добавил: — И все дела.       — Сгореть в огне или закалиться, как сталь? И то и другое достойно. Кто-то ведь должен поддерживать тепло, кто-то ведь должен идти дальше.       — Умоляю, не начинай.       — Чего?       — Вот этого вот всего.       — Процессы мышления? Ты имеешь что-то против них?       — Я имею что-то против твоего занудства. Особенно, когда ты хоть немного выпьешь. Лучше бы ты не приходил сегодня.       Яков тут же обиделся, а Страхов, заметив это, забросил другу руку на плечо и рассмеялся:       — Я не это имел в виду! Просто из-за того, что ты опять придёшь домой поздно, твоя мамка не будет пускать тебя никуда целую вечность! А ничего интересного, если бы ты остался дома, ты бы и не пропустил. Прогулки Сани в укуренном состоянии тебя очень захватывают? Вот меня нет! Твои пьяные размышления и то в тысячу раз лучше, чем бегать за этим вот остолопом собачкой и следить, чтобы он не наделал беды.       Каждое слово, произнесённое Томашом, звучало так, словно было самым важным на свете. Всё, что он говорил, он говорил восхищённым тоном. Эта манера была так крепко привита ему, что когда он рассказывал правила у доски, эти правила звучали, как агитация, поздравление или призыв идти служить на флот. И поэтому его всегда слушали и почти всегда ему верили.       — Мои пьяные размышления, говоришь, — Шендеров поправил очки на переносице, и начал рассказывать о том, о чём он всегда рассказывал, стоило ему хоть каплю выпить: — Мне так страшно, что я не сделаю ничего важного в своей жизни. Я не серебряное копытце, и под моими стопами не появляются монеты. Я не могу ступать по воде, и цветы там, куда я ставлю ногу, не вырастают. Иногда у меня нет сил сделать и шага от мысли, что я не оставляю следов.       Страхову нечего было ответить, но он чувствовал на себе взгляд Якова, и поэтому не смел оторвать свой собственный взгляд от лодыжек Логонова. Но отвечать не пришлось. Ночь, тишину, спящий мир и подступающую дремоту в одно мгновение разогнал душераздирающий женский крик.       Парни застыли на месте и переглянулись. Крик был настолько громким, настолько тревожным, что не оставалось никакого сомнения, что где-то незнакомая женщина попала в беду.       — Ого, — выдавил из себя вмиг побледневший Яков.       Страхов повернул голову, увидел, что Шендеров стал белым, как мел, и захохотал. Он не смеялся над трусостью Якова, над которой так любил пошутить. Он смеялся, потому что его нервы невыносимо напряглись, как только он услышал крик.       — Эй! — крикнул Шендеров так и идущему впереди Саше, но тот его не услышал.       — Я сейчас!       Страхов метнулся к Логонову, остановил того, ухватив его за руку, и снял наушники.       — Ты чё? — раздался хриплый голос Логонова.       — Тут только что так кричали, — как всегда восторженно и волнующе заговорил Страхов. — Наверное, надо пойти посмотреть.       — Чё?       — Ненавижу, когда ты бухой и тормозишь, как осёл.       — Я осёл? Ты меня ослом только что назвал?       И тон Логонова стал именно таким, каким он всегда бывал за секунду до того, как они со Страховом вцеплялись друг в друга и начинали колотить руками, пока не заболят мышцы или их лица. Но, как Страхову не суждено было ответить на пьяные рассуждения Якова, так Логонову не довелось врезать Страхову по лицу.       Теперь тишину ночи нарушил не пронзительный женский крик, от которого кровь стыла в жилах, а нервные гудки машины. За ними последовал очередной женский крик, короткий и отчаянный, а потом мир снова погрузился в тишину туманной осенней ночи.       — Оно? — коротко спросил Логонов, как будто вмиг протрезвев.       — Да.       — Тогда чего стоим? — он окинул друзей горящими тёмно-карими, почти вишнёвыми глазами и метнулся к леску, из которого раздался крик.       Кроссовки вмиг промокли от растений, покрытых росой. Из-за молочно-белого тумана лес казался жутким, но ощущение того, что рядом с тобой бегут проверенные люди, внушало спокойствие и уверенность. Парни бежали по тропинке, которая в какой-то момент показалось бесконечной. А потом появился свет за стволами голых деревьев, и они выбежали на широкую дорогу, ведущую прочь из города.       То, что Яков Шендеров, тяжело дышащий и согнутый в три погибели, понял ещё до того, как они все бросились бежать, до Логонова со Страховым дошло только сейчас. А ведь кричали то всего пару раз, а лес вокруг них огромный, а они бежали так шумно, что надеяться найти того, кому нужна была помощь, даже не стоило. Только вот они всё равно на это понадеялись.       — Охуенно! — Логонов сплюнул и посмотрел на пустую широкую дорогу. — И куда мы выбрались?       — Без понятия! — не к месту восторженно произнёс Страхов, так же как и друг, глядя на пустую дорогу, кажущуюся знакомой.       — Мы на тринадцатом километре, идиоты. Понятия не имею, как мы сюда выбрались, я думал, он гораздо дальше от города находится.       — Да ну! Не могли мы туда просто добежать!       — Конечно, я же всегда оказываюсь неправым, — и Яков указал большим пальцем на дорожный знак, который кроме него никто не заметил.       — Но кричали ведь где-то отсюда…       — Мы точно не знаем, — ответил Логонову Страхов, и развернулся к тропинке, откуда они выбежали. — Пойдём назад.       — Нет.       — Нет?       — Нет, — повторил Саша. — Или… я не знаю. Стойте тут, мне надо отлить.       И он пошёл в сторону леса на противоположной стороне дороги. «Почему туда? — Яков шмыгнул носом. — Лес, откуда мы выбежали, гораздо ближе и гуще». И он очень уместно задался этим вопросом, потому что как только деревья скрыли за собой силуэты друзей, Александр Логонов, громко хмыкнув, ускорил шаг, а потом перешёл на лёгкий бег.       Нет, он найдёт того, кому нужна была помощь и поможет. Конечно, разум говорит, что вероятность случайно побежать в правильном направлении мала, но всё-таки… всё-таки что-то другое говорит ему, пока есть хоть какая-то вероятность, пускай даже и очень маленькая, что он поможет кому-то, бежать есть смысл.       Таким уж человеком был Александ Логонов. В детстве, пока его не отправили из частного детского сада в обычную школу, он думал, что все вокруг живут точно так же, как и он. Но с годами пришло осознание, что большинство людей живут иначе. И не то, чтобы жизнь других людей его сильно волновала и трогала, но осознание, что всё не так, как казалось раньше, заставило его повзрослеть.       Взросление — это как выключить свет и идти в темноте к кровати. Ты помнишь, каким всё было, но прямо сейчас — уже то хорошо, если ты хотя бы различаешь смутные силуэты. В это время можно удариться мизинцем о тумбочку, но, несомненно, это будет не смертельная травма.       Когда Логонову было восемь, он считал себя огромным, а окружающий его мир совсем маленьким. Сейчас, в шестнадцать, он чувствовал себя крохотным, осознав, что у мира нет границ. И, тем не менее, ему всё же казалось, что внушительные масштабы мира не уменьшали его собственных. По крайней мере, не должны были уменьшать.       Он рассматривал мир, как что-то чужое и его совершенно не касающееся. Иногда они с миром сталкивались, но чаще всего Логонов был сам по себе. Его не сильно заботило, что думают о нём окружающие. И его совсем не волновало, чего от него ждут родные. Он просто хотел жить так, как жил. Всегда пьяный, всегда в хорошем настроении, всегда готовый сорваться куда-нибудь с кем-нибудь и врезать тому, кто, по его мнению, этого заслуживает.       И всё-таки иногда, когда мать во время очередной ссоры напоминала ему, каким очаровательным он был ребёнком, странное чувство, которое он не мог объяснить, заставляло его сердце сжаться, а кровь остановиться в венах. Он не знал подходящего слова. Он не знал, что это сомнение.       Сомнение в том, достаточно ли жить в своё удовольствие и не о чём больше не задумываться. Ни один его друг не жил так, как он. Большие или маленькие, но всё-таки все они носили в себе цели. У них были мечты. А жить, как живётся и не думать ни о чём, очень слабо походило на что-то вроде мечты.       Когда он был маленьким, взрослые восторгались тому, каким спокойным ребёнком он был. В начальной школе он висел на доске почёта и был влюблён в классную руководительницу. Дарил ей яблоки и сидел на первой парте прямо перед её столом. И всем это нравилось. А то, как он живёт сейчас, не нравится, наверное, никому, кроме него самого.       И хотя, глядя на него, никому и в голову не могло прийти, что он задумывается о том, как живёт и что делает, он всё-таки часто и подолгу размышлял над этим. Он убеждал себя, что-то, что он скучает по себе прошлому, не означает, что он настоящий стал хуже. Просто люди так уж устроены, что прошедшее им ценить проще, чем настоящее.       Он не был потерян. Он не хотел, чтобы кто-то что-то менял в его жизни. И сам менять её он не хотел тоже. Логонов хотел только, чтобы о нём не судили из-за того, как он живёт. И это было сродни преступнику, просившему на суде не оценивать его только по количеству совершенных им убийств. Это было глупо, это было невинно, это было смешно и очаровательно.       Он бежал по тёмному лесу, оббегая деревья скорее благодаря интуиции, чем зрению. Месяц, скрывшийся за тучей, больше не освещал его путь. Изо рта вылетали облачка пара, нос обжигал ледяной влажный воздух, а кроссовки и носки промокли насквозь. Сердце колотилось бешено, но надо было бежать! Ему обязательно, ему непременно надо было бежать! Он уже и забыл, зачем бежит, но зато он отчётливо помнил, что останавливаться почему-то было нельзя.       Удары сердца отдавались в голове, как барабанный бой, подбадривающий его. Сердце билось, чтобы он жил. Не стучало, а именно билось. Наверное, поэтому он всегда с презрением думал о том, чтобы быть кем-то спасённым. Всё, что ему было нужно, уже заключалось в нём самом.       Александр Логонов мчался изо всех ног, а потом, на полной скорости, врезался во что-то лбом, в глазах заплясали искры, и до сознания кое-как дошло, что он упал. Лоб, вроде бы, не сильно болел, но чувствовал он себя неважно. Как будто наступило утро, а опохмелиться нечем. Или утро уже наступило? Как давно они с друзьями вышли из дома? Друзьями… а где они?       Сильный порыв ветра заставил деревья зашуметь последними не опавшими листьями. Парня обдуло ледяной волной воздуха, и он ощутил, что продрог до костей. Он даже и не понял, что холодно ему не оттого, что уже давно наступила осень, в которую он не верит. Да, он не понял того, что холодно ему не от опустившейся до нуля температуры, ведь он, как и все люди, в конце концов, теплокровное существо, способное само себя согреть. Холодно оттого, что внутри всё погасло и нет больше того света, что рассеивал мрак вокруг. Он словно врезался головой во что-то, что навсегда забрало, забирает или заберёт его беззаботность.       Месяц стал проглядывать из-за серого облака, и всё вокруг постепенно приобрело форму. Собственные ноги в белых кроссовках и шортах, широкие стволы деревьев, покрытые мхом и какой-то парень, сидящий напротив него и потирающий лоб.       — Вот сукин сын, я из-за тебя чуть не убился! — гневно произнёс Логонов, а потом рассмеялся. — Ты сам как? Нормально?       — Нормально, — на лице незнакомого парня, сидящего на пятой точке, собственно, как и сам Логонов, появился улыбка.       — И ты думаешь, я поверю? — Саша встал на колени и наклонился, глядя на ссадину, кровоточащую на лбу парня.       Каштановые волосы незнакомца были грязными и слипшимися, как будто он не мылся уже целый месяц. От него несло испорченным мясом. Одежда на нём была смятой, и весь он имел какой-то потрёпанный вид. На лице были кровавые разводы, а из ссадины на лбу сочилась чёрная в темноте кровь.       Саша провёл рукой по своему собственному лбу, посмотрел на ладонь и не увидел на ней ничего, кроме прилипшего коричневого листочка. Осень. Холодно. Почти страшно. А ведь только что страшно не было.       Кто этот грязный тип? Похож на такого же укуренного и пьяного подростка, как он сам. Точно такого же. Наверняка, тоже из какой-нибудь приличной семьи. И если его умыть, то точно окажется каким-нибудь красавчиком, по которому девчонки толпами сохнут.       — Как ты понял, что это фальшивая улыбка?       — А? — Страхов посмотрел на Савелия, ведь перед ним был именно он, и ответил, пожав плечом: — Достаточно посмотреть на мир вверх ногами, чтобы улыбка стала выражать грусть. А ещё у тебя на лице кровь, и видок такой, что ни один нормальный человек улыбаться бы не стал.       — Ну да. Человек, может быть, и не стал быть.       — Говоришь так, как будто бы не человек.       — Да.       — Вот! Именно так ты и говоришь, и сам же согласен со мной. Давай встанем, у меня от этой травы уже все штаны мокрые. Как будто обоссался.       Савелий с лёгкостью встал на ноги и протянул парню на земле руку. Тот, не раздумывая, взялся за неё, встал на ноги, посмотрел вокруг и вздохнул.       — Голова кругом.       — Извини.       — Забей, у меня же даже крови нет, так что ничего серьёзного. Не понимаю, чего тебя не шатает.       — А тебя что, шатает?       — Я вылакал две бутылки, думаешь, меня не может шатать?       — Всё зависит от того, две бутылки чего ты выпил.       — Иди нахуй, — отрезал Логонов и дотронулся до болящей головы холодной грязной рукой.       Савелий на секунду растерялся, потом ухмыльнулся и произнёс тоном, ровным счётом ничего не выражающим:       — Когда человек посылает тебя нахуй, есть вероятность, что ты ему очень нравишься, и говорит он не о каком-то абстрактном хуе, а о своём собственном.       — Что?! — Логонов вдруг засмеялся во весь голос, и плевать ему хотелось на то, что от смеха голова болит в десять раз сильнее.       — Что? — как ни в чём ни бывало переспросил Савелий. — И тут бревно, если тяжело стоять, можешь на него присесть. Хотя я сомневаюсь, что оно суше…       — Да я уже и так с ног до головы мокрый, так что плевать, — Саша опустился на только что замеченное им бревно.       Он смотрел прямо перед собой и пытался осмыслить то, что происходило. Осмыслить это не получалось.       Рядом с ним сел Савелий. Он, действительно, выглядел неважно. И если Саша чувствовал, что умирает, то Савелий был давно уже мёртвым. Не смотря на то, что этой ночью убил он, больше походило на то, что убили его, и на бревне рядом с Логоновым сидел мрачный и тёмный призрак.       Он страдал. Он был напуган. Он боялся остаться один, но не знал, о чём говорить с человеком, сидящим рядом. Он и не хотел с ним говорить, достаточно было бы просто сидеть здесь и чувствовать чьё-то присутствие. Но люди, они ведь такие. Если их не развлекать разговорами, если не спрашивать о них самих и не рассказывать о себе, они станут обходить тебя стороной.       И что ему сказать? Рассказать, как он сожрал девушку в этом лесу? Или спросить, что парнишка здесь делает? Может, надо дождаться, когда тот заговорит первым? Что делать? Всё такое пустое, всё утратило всякий смысл. Он сам всё уничтожил и загнал себя в угол. И теперь уже слишком поздно. Слишком поздно, чтобы что-то исправить.       Савелий закрыл глаза и опустил голову на руки. Он заставил себя произнести хоть что-то, и до ушей Логонова долетел сдавленный голос загнанного в угол опасного зверя:       — Я сегодня говорил с одним славным типом про цену страданий и счастья…       «Ещё один Шендеров, — ни одним мускулом не дрогнув и не выдав себя, подумал с досадой Логонов. — Что же мне так везёт на мыслителей?»       — Я тогда думал, что знаю о чём говорю, — продолжал Савелий. — Мне всегда кажется, что я знаю. Но я же понятия о большинстве вещей не имею. А думаю, что знаю всё, вот так. Я сказал тому типу, что страдание принято ценить за то, что оно делает из нас нас. А сейчас я вот понял, что это ведь вовсе не означает, что счастье не делает того же.       В голове Савелия возникли образы утраченного счастья. Картины того, чего уже никогда не сможет быть. Они с Оксаной могли бы провести вместе ещё столько лет, полных света и радости. Да, даже таким тёмным созданиям, как он, хочется света. Но стоит к этому свету прикоснуться, и он тотчас гаснет.       — И что ты понимаешь под счастьем?       Логонов повернул голову и увидел, что глаза сидящего рядом парня закрыты, а голова низко опущена. Да, видно ему несладко живётся. Или это только последний день выдался неудачным? Но уже ведь наступил новый день. Уже давно пробила полночь. Уже новый день, и теперь всё может быть по-другому.       Савелий так и не открыл глаз, сказав Логонову:       — Я больше не думаю, что знаю. Но раньше… раньше я бы сказал, что счастье — это быть понятым. А ещё счастье — это самому понимать. Если бы все в мире понимали друг друга, было бы счастье, ну, а пока его нет.       Логонов, считающий Шендерова своим лучшим другом, давно привык к подобным разговором. У него была стратегия, действующая всегда одинаково блестяще. Когда люди начинают говорить об абстрактных и непонятных тебе вещах, своди всё к ним самим, ведь их-то ты знаешь, они-то тебе понятны.       — Ну и что же тебе мешает быть счастливым? Думаешь, ты меня не понимаешь? Думаешь, я тебя не могу понять?       Савелий так и сидел с закрытыми глазами. Его тёмные губы тронула едва заметная усмешка. Словно уголь в догорающем костре, усмешка вспыхнула, ярко осветив всё вокруг, и сразу же погасла.       — Нельзя быть осведомлённым и счастливым. Можно быть осведомлённым и безразличным. Можно быть осведомлённым и бессердечным. Можно быть осведомлённым и отрешённым. А вот осведомлённым и счастливым быть нельзя. Приходится выбирать.       — Так ведь это ложь, что выбор уже сделан, — с нотами возмущения в голосе возразил Логонов, потирая заледеневшие голени. — Выбор никогда не сделан.       — Не мы выбираем, вот в чём беда, — Савелий открыл глаза. — Всё уже давно выбрано, а нам приходится расплачиваться за решения, принятые не нами. И ничего тут не поделаешь.       — Ну и придурок, ну и трус! Всегда, как бы плохо всё ни было, человек всегда может найти лазейку!       Александру Логонову было просто говорить подобные вещи. Для него это были всего лишь красивые слова. За всю свою жизнь он ни разу не попадал в ситуацию, когда от отчаянья на глазах выступали слёзы. У него были родители, разочарованные в нём, но любящие его безгранично. У него были деньги, связи, у него было всё, чтобы жить не тужить и разбрасываться налево-направо словами о том, какая жизнь лёгкая и какие люди сильные.       — Человек, может быть, и может пойти против всего на свете, — Савелий встал с места и отряхнул штаны. — Только вот я не могу. А что касается людей, то в них я более чем уверен.       — Уверен? — Саша потерял нить разговора и уже слабо понимал, зачем этот разговор ведётся. Да и понимал ли он это раньше?       — Уверен. Люди корыстные, низкие, подлые, жадные до наживы и доходящие до жестокости, если это принесёт им выгоду. Но у человека двойственная природа. Светлые, как ангелы, и тёмные, как демоны. Может быть, даже темнее. И всё-таки, — медленно, с паузами между словами говорил Савелий, и его голос обволакивал, как холодный и в то же время нежный утренний туман, — я думаю, что на сегодняшний день люди поднимаются на дно и опускаются до самых вершин.       Между ними вместе с непониманием повисло молчание. Савелий развернулся и медленно пошёл прочь, скрываемый туманом и чёрными стволами деревьев. И у Логонова не было ни сил, ни желания остановить незнакомца. Он и разговаривал-то с ним с большим трудом. Голова болела дико.       Казалось, что он сидел на холодном влажном бревне несколько часов, но могло статься, что прошло не больше десяти минут. После того, как укуришься, ощущение времени теряется напрочь. А у него и в нормальном состоянии с ощущением времени были проблемы, так что куда уж тут.       — Саня! — долетел до него голос Шендерова.       Приложив огромное усилие, Логонов свистнул, а потом, сжав голову руками, скрутился так, словно у него болел живот, а не голова.       — Саня! — раздался изменившийся голос Шендерова.       За криком последовал треск веток, и откуда-то из кустов появился его рыжеволосый здоровый друг с поцарапанным ветками лицом. За спиной Якова стоял чуть более бледный, чем обычно, Томаш.       — Ты как? — Шендеров устремил голубые глаза на своего друга.       — Норма. А ты?       — Тоже.       Ни один из них не был в норме.       — Ебать! Как я вас двоих ненавижу, вы бы знали! — своим восторженным тоном произнёс Страхов. — Нужно, блять, пройтись подышать! Нужно купить мороженного, пойдёмте на заправку! Ой, мы уже почти за городом, пойдёмте дальше! А побежали в лес! А пойду-ка я отолью и пропаду на пару часов! А давай разойдёмся, так мы найдём его быстрее! Сука, ребзи, я вас реально ненавижу.       — Я тебе въебу, если скажешь ещё хоть слово, истеричка ёбаная.       — Парни…       — Ты мне въебёшь? Ты?! Ты себя видел? У тебя штаны мокрые, если что.       — Это…       — Парни, — снова дрожащим голосом позвал друзей Яков Шендеров.       — Чего тебе? — синхронно спросили они, уставившись на рыжего горящими глазами.       — Там что-то…       — Да не тяни, рожай давай!       Шендеров вдохнул полной грудью. Хрустящий холодный воздух заполнил собой его лёгкие, и, набравшись смелости, парень пошёл вперёд. Он дышал ртом и из-за этого стёкла очков стали запотевать. Яков сделал несколько шагов, а потом, боясь идти дальше, остановился, чтобы протереть рукавом очки и потянуть время.       Когда он снова надел очки и посмотрел туда, куда до этого медленно шёл, его сразу же согнуло и, опершись одной рукой о дерево, стошнило в основном выпитым этим вечером алкоголем и съеденными закусками.       Томаш Страхов бросился к Шендерову, а потом заметил то, на что ему пытался всё это время указать, блюющий теперь под дерево, друг. Страхов прикрыл рот руками и сделал несколько шагов назад.       — Что такое? — долетело до Томаша со стороны бревна, где сидел Александр Логонов.       Логонов забыл о головной боли, он встал на ноги и быстро подошёл к друзьям, белым от ужаса. А потом побелел и он сам. «Оно было здесь всё это время», — успел подумать юноша, и его разум поглотила чёрная пустота. Он упал на землю, отчего раздался мягкий и глухой звук.       Томаш и Яков по-прежнему стояли на своих местах и при всём своём желании никак не могли оторвать глаз от кровавого месива, которое некогда было Оксаной Остаховой.