Тринадцатый километр

«У меня закончилось вдохновение, вот что происходит. Всё плохо. Я разорвана на части». Natalie Imbruglia — Torn

       Огромный пустой холл с мраморным полом, разноцветные ленты на перилах чугунной витой лестницы и древние дорожные карты на тёмных стенах. Именно эти образы вставали перед сознанием Савелия, когда он слышал слово «дом». И сейчас огромный и всегда прохладный мраморный холл манил к себе его измученную душу, обещая если не исправить всё, то хотя бы немного уменьшить его страдания. А страдал Савелий Исаев сильно.        Он держал в зубах потухшую сигарету и даже не замечал того, что она не горит. Проливного дождя, хлеставшего его по плечам и лицу, Исаев не замечал тоже. Он с трудом переставлял тяжёлые ноги и упрямо шёл вперёд, хотя знал, что стоит ему расправить крылья, и он доберётся до дома за считанные минуты.        Но за последние несколько часов он возненавидел себя, а особенно — свою тёмную природу, которая раньше его завораживала и заставляла чувствовать кем-то особенным. Теперь это стало чем-то вроде гири. Гири на сердце, гири на душе. И кандалах на ногах. Как же сложно идти вперёд. Во всех смыслах.        Ещё недавно он использовал пустую бутылку из-под пива как микрофон, смеялся с Душой, сидя у разведённого ими осеннего костра. Он и не думал о том, чтобы искать своего икина. Не думал, пока не увидел её лицо. Тогда он словно прочёл по книге, что они принадлежат друг другу. Люди такого не чувствуют. Поэтому она даже не поняла что происходит, она ведь не могла себе объяснить, почему делает то, что он ей говорит. Но она делала.        Перед глазами появились картинки. Яркие картинки, картинки полные красного и оранжевого цвета. Он разрывает её тело на куски. Белки его глаз чёрные, радужка оранжевая, а сам он землисто-серого цвета. Всё в крови, видны внутренние органы. Сейчас от этих картин, всплывающих в мозгу, тошнит, а тогда они казались сладкими и манящими. Как сложно.        Савелий, упрямо шагающий под дождём, сжимающий между крепкими зубами промокшую сигарету, никак не мог понять, как запах крови может казаться сладким. Как можно желать вонзить зубы в труп? Как это не может казаться чем-то омерзительным?        В этом и заключалась главная проблема. Стоило ему обрести вид человека, и он сразу же забывал о том, каково это — быть демоном. А стоило ему обратиться в свою тёмную сущность, как он тут же терял всё человеческое. И это, наверное, самое худшее. Если бы он только помнил, почему именно сделал то, что сделал, сейчас ему не было бы так тяжело.        Очень походит на ложь. Это первое в его жизни убийство. И он даже не понял, что произошло. Она сама всё сделала. Он не собирался забирать её жизнь. Он хотел подарить ей свою жизнь. Она бы делила с ним свои любимые книги, и они одновременно читали бы их. Они бы делили постель, слушали капли дождя, барабанящие по крыше, и встречали вместе туманное утро, несущее с собой спокойствие и тишину обычной, плавно текущей жизни. Он держал её в своих руках и уже чувствовал запах домашнего тыквенного пирога, доносящегося из духовки, где они готовили бы вместе. Но Оксана Остахова перечеркнула счастливое будущее их обоих одним движением.        И теперь это его первое убийство. Первое убийство и встреча с икином. И всё в один день! Слишком много всего. Слишком сложно. Смятение. Тревога. И страдания. Чувствовал ли он когда-нибудь страдание до этого дня? Наверное, нет.        Когда Александр Логонов его увидел, то сразу же узнал в нём сына влиятельных и обеспеченных родителей. И оказался прав. Отцом Савелия был демон, старшина общины, а мать, как и все икины демонов — обычная женщина, человек. Они воспитывали его с нежностью и любовью и только в этом году решили, что он может жить один. Он может жить самостоятельно и делать всё, что считает нужным.        Правда на его шею сбросили младшую сестрёнку, но она никогда не была для Савелия чем-то вроде обузы. Для своих одиннадцати лет сестра была невероятно умной. Она часто пропадала в школе, дома не выходила из оранжереи, где выращивала растения для своих зелий, и, если быть честными, то скорее Савелий отвлекал её, чем она его.        Он и сам думал, что готов начать взрослую жизнь. Только вера в это сегодня вечером рухнула, как карточный домик. Вместо того, чтобы стать для Оксаны Остаховой прекрасным принцем, он стал её убийцей. Она же стала той, кто испортил исторический момент. Из-за того, что он сын старейшины общины, все с жадным любопытством ждали его первого убийства. А оно вышло случайно. Он его не хотел. И, что самое позорное, он из-за него страдает.        Для человека совершение убийства — это начало неизбежного морально разложения. Но для демона страдать от мук совести из-за совершения убийства — это пуля в лоб. Это значит быть посмешищем. Это значит опуститься на нижние касты общины. Это значит опозорить отца и мать. И если ему плохо, то никто, кроме него самого, об этом знать не должен.        «Я абсолютная противоположность отцу», — подумал Савелий, а потом до него дошло насколько точна эта мысль. Не в бровь, а глаз. Отец Савелия тоже совершил своё первое убийство, когда ему было восемнадцать. И он тоже совершил своё первое убийство в тот же день, когда увидел своего икина.        Мать Савелия страдала от навязчивого ухажёра, который ничего из себя не представлял, но зато сильно отравлял ей жизнь. В тот день она в очередной раз отказала ему, а он выхватил пистолет и собирался совершить самоубийство у неё на глазах. На самом деле, тот человек был таким трусом, что, скорее всего, у него не хватило бы храбрости спустить курок. Да храбрость ему и не понадобилась. Отец Савелия проткнул того хлюпика своими когтями насквозь. Конечно, после такого испуганная девушка долго не могла оправиться. Она жила в заточении, так ей казалось первое время, а потом как-то незаметно до её сознания дошло то, что дверь дома Исаева всегда была открыта. Но ей самой не хотелось уходить.        И что же сделал Савелий? Он встретил Оксану, и она сама же себя убила. И она сделала это так, что не винить себя самого ему невозможно. Если бы его когти не были подставлены к её шее… Если бы он не повёл себя так радикально и не принял обличье демона… Всё ведь могло быть иначе.        Слишком сложно. А ведь раньше он даже и не догадывался о том, что является паршивой овцой. Он пил из гранённого хрусталя, сидя за длинным столом с родителями и сестрой, и чувствовал себя неприкосновенным, избранным, особенным. А сегодня уверенность в себе и своём будущем послала его к дьяволу, а обречённость раскинула руки для горького объятья.        Как он стал таким? Что оказало на него плохое влияние? Слишком мягкий. Слишком незрелый. Слишком наивный и любящий. Все ждут от него жестокости, он её и проявил. Но все ждали осмысленной жестокости, а это была слабость. Главное, чтобы никто не узнал, главное, чтобы никто не понял.        Панельные дома и уютные маленькие коттеджи давно остались за спиной Исаева. Его окружали торчащие во все стороны, как сломанные кости, ветки деревьев. На их чёрной коре блестела влага. Как пот, как слёзы, как кровь. Дождь перестал лить непрерывной стеной, теперь в воздухе словно повисли маленькие капли, сквозь которые медленно шёл Савелий.        У него сосало под ложечкой от мысли, что он возвращается домой, как побитая собака. Всё вокруг казалось декорацией для очередного фильма Дэвида Линча. Расплывчатый силуэт огромного старого дома, окружённого соснами, забор с кольями наверху и вороны, сидящие на крыше, несмотря на дождь. Бедные птицы, Сая должна была бы их прогнать. Наверное, всё ещё в оранжерее, наверное, даже не догадывается о том, как мерзко на улице.        Сая. Вот бы он послушал её вчера и не пошёл к людям. Вот бы он согласился помочь ей с растениями. В оранжерее стоит запах магазина цветов, там всё пестрит от ярких бутонов и сочных зелёных листьев. Если бы он согласился остаться с ней, вороны не мокли бы на крыше, Оксана вернулась бы и уснула у Белинской, а они с Саей прыгали бы из лужи в лужи, а когда стало бы совсем поздно, она бы приготовила согревающий травяной чай. Но он её не послушал.        А ведь Сая уже такая большая. Ещё недавно он рисовал для неё комиксы с их папой в роли главного супергероя. Наверное, люди тоже нуждаются в этом. Наверное, это правильно, когда отец кажется ребёнку кем-то, кто сможет его защитить от всего на свете.        И на губах Исаева появилась улыбка. Не осознавая, что улыбается, он вмиг преобразился. Страдания на какое-то совсем короткое время исчезли, была лишь одна улыбка. Плавная, мягкая, немного отрешённая и такая спокойная. И когда он понял, что улыбается, убрать это выражение с лица не было сил.        Не так уж всё плохо, если дома его ждёт родной человек. Может быть, не так уж всё и страшно, ведь каким бы плохим демоном он не оказался, он навсегда останется замечательным сыном. Естественно, отец с матерью разочаруются, но они ведь не перестанут его любить. Ведь не перестанут, да?        А потом перед глазами снова вспыхнула ярко-красная картинка — он, забрызганный кровью, вгрызается в плечо Оксаны Остаховой и чувствует зубами преграду в виде крепкой твёрдой кости. Улыбки как и не бывало. Савелий остановился, стиснув зубы и раскусив сигарету на две половины. Пришлось выплюнуть на землю. На священную землю их семьи, на землю, которая с таким трудом была добыта его предками.        Но разве он не имеет на это права? Сегодня в его руках умерло будущее. И хуже всего, что на его руках умерло не только его собственное будущее, но и будущее его икина. Они не пойдут вместе в парк аттракционов, он не увидит, как сияют её глаза, отражающие его собственную радость. Впереди больше не видно поздних ночных приключений. И спонтанных бегств из города тоже не будет. Впереди темнота, абсолютно чёрная. Пугающая. Он стоял перед домом, в котором вырос, и дрожал от страха.        Призраки, боящееся темноты, волки, поедающие ягоды, монархи, накрывающие себе на стол, и люди искусства, любящие жизнь. Вот и он вступил в эти ряды. В какой-то момент он стал слишком неподходящим. Извините, вы не подходите. Словно сама жизнь сказала ему эти слова суровым тоном.        Он не сможет жить среди людей. Слишком хорош для них. Слишком опасен. Их мир слишком сложный и запутанный для него. Даже если он и попытается в него проникнуть, он никогда не найдёт в нём понимания, без которого жизнь уже не в радость.        Среди своих ему тоже делать нечего. После первого убийства, конечно, не сразу, но всё-таки должно последовать второе. А у него не хватит на это сил. Он не сможет, не сможет ещё раз убить. Чёрт возьми, да ведь сегодня он ничего не сделал! Он всего лишь угрожал! Он ведь не знал, что она сделает всё сама! Он ведь ничего не знал…        Савелий Исаев чётко осознавал, что с окружающим миром всё в порядке. Его твёрдый, как мускулы, разум понимал, что мир не изменился. Но он всё равно его, этот мир, ненавидел. Хотя изменился он сам, и ненавидеть следовало бы самого себя. От всего этого становилось лишь хуже.        Знать, что мир прекрасен, и ненавидеть его при этом, совсем как ударить того, кого хочешь поцеловать. И худшее в этом, когда тебя не бьют в ответ. А ещё хуже, когда тот, кого хочешь поцеловать, бьёт себя по лицу сам. Кажется, если всё смягчить, если всё описывать мягко, именно это с Исаевым и произошло.        Он вытер ладонью мокрое лицо, посмотрел на дом с чёрными окнами и едва нашёл в себе силы, чтобы сделать первый шаг. Шаг вперёд. Домой возвращаться не хотелось. Но и стоять в окружении холодной и влажной осенней ночи не хотелось тоже. Нужно возвращаться. И не важно, что в холле с его пустым пространством и мраморным полом холодно, не важно, что ни в одном окне не горит маяком жёлтый свет. Дело ведь не в самом здании, в конце концов, хотя раньше он и любил его. Важно не то, чтобы было куда возвращаться, важно, чтобы было к кому возвращаться. И зачем. А ему есть зачем вернуться.        С трудом передвигая ноги, Савелий поднялся на просторное крыльцо и потянул на себя тяжёлую дверь. В лицо дохнуло ещё более холодным, чем на улице, хрустящим воздухом. Оставляя за собой мокрые следы, не разуваясь, он стал подниматься по витой лестнице. К себе. Искать убежище в месте, где всегда было спокойно.        Просторная комната с золотыми обоями. Кровать, стоящая на некотором расстоянии перед окном. Шкаф во всю стену, уставленный книгами авторства великих людей, вроде Карла Маркса. Белый ковёр с длинным ворсом на полу, маленький диванчик и такой же маленький столик напротив него. Вот и вся его комната.        Аккуратная и удивительно простая комната. Но вся скромность и простота обстановки имели особый вкус для него. Золотые узоры на обоях — ярче и звонче, чем аллегро. Книги в шкафу — первые и лучшие друзья Савелия. Белый ворс ковра — замена домашнему животному, которого он никогда не сможет держать, ведь любое животное чувствует, что он не человек, и пытается скрыться. Кровать у окна — возможность просыпаться в лучах солнца и мечтать, глядя в открытое настежь окно. Это всё когда-то внушало ему спокойствие. Но сейчас даже родные стены не в состоянии были облегчить его страдания.        Он, не нагибаясь, просто наступив себе на пятки, скинул у двери мокрую и тяжёлую обувь. По-хорошему, следовало бы принять ванну, но было совсем не до этого. Это всё потом. Парень тяжело опустился на постель, повернулся на бок и уставился невидящими глазами вперёд.        Холодно. Очень холодно. И стены, стены сползают вниз. Всё стекает вниз. Всё крутится, кровать качается, всё зыбко. Савелий Исаев перевернулся на другой бок, но потом почти сразу же вернулся в старое положение. Он ворочался, простынь под ним смялась. Каштановые волосы спадали на лицо, кожа вокруг глаз стала красной, но лицо оставалось бледным. Как хорошо было бы заплакать. Но это невозможно.        Тем временем по лестнице, с тревогой всматриваясь в мокрые следы, оставленные на полу, поднималась Сая. Она едва доставала Савелию до груди, но, наверное, когда она достигнет его возраста, станет такой же статной и высокой, как он. Свет огромной лампы, освещавшей холл, путался в её чёрных, коротко остриженных волосах. Он отражался в глазах, напоминавших глаза Савелия. Только вот у того ближе к зрачку радужка была неестественно-оранжевого цвета, а у неё — изумрудно-зелёного.        Парень лежал на боку и сжимал рукой простынь, когда расплывшаяся в его глазах дверь отворилась, и он увидел знакомую фигуру. Чёрное платье, белые колготки и маленькие тёмные туфельки с блестящими застёжками.        — Сава! — слишком громко позвала она и застыла в дверях.        — Как растения? — он сел в постели и изо всех сил постарался казаться таким, каким был всегда.        — Что с тобой?        — Выпил.        — Нет. Не верю.        — Всё хорошо. Правда.        — Сава!        Девочка сорвалась с места и метнулась к кровати. Она резво забралась на неё и села рядом с братом. В её глазах отражалась тревога. А потом там заблестели готовые вот-вот брызнуть слёзы.        «Только не это, — подумал он. — Плакать должен я. Ей это незачем». Нужно было быть сильным. Всегда от него требовалось только это. А он никогда сильным не был. Он мог притворяться, но потом слишком много времени уходило на то, чтобы зализать раны. Но снова и снова он делал то, что должен был делать, и терпел, сжав зубы.        — Эй, я же сказал, что всё хорошо.        Он наклонил к ней свою голову, и их лбы соприкоснулись. И они смотрели друг другу в глаза. Он спокойно, так, будто не разрушил свою жизнь сегодня вечером. А она сомневаясь, можно ли верить этому ненадёжному спокойствию в его оранжевых, обычно таких ярких, а сегодня невероятно тусклых глазах.        — Жасмин зацвёл, теперь им пропахло всё в оранжерее, — Сая отодвинула свой лоб и неуверенно улыбнулась. — Там сейчас очень красиво, зря ты не остался. А Джонни всё задирает маленьких, и им не хватает света. У Одиссея опадают листья, так что я за него сильно переживаю. Не знаю, как это лечить, не знаю, как ему помочь.        — А с Фикусом что?        — Фикус! Фикус пустил корни! Я думала, он никогда не почувствует себя у нас, как дома. У него ведь такой застенчивый характер. Но ты оказался прав! Нужно было всего лишь время. Время способно исправить всё на свете. Твои советы всегда работают. Такое чувство, что можно пустить всё на самотёк, и время решит всё само.        — Я не это имел в виду.        — Ага, да, — Сая не обратила внимания на серьёзный тон брата. — Кстати, мы скоро будем изучать деревья. Но я не хочу.        Савелий заморгал, а потом поднял бровь:        — Ты? Не хочешь что-то изучать? Не хочешь учиться?        — Все смеялись надо мной…        Он не стал расспрашивать, зная, что она и сама всё ему расскажет.        — Я сказала, что деревья похожи на раздвинутые ноги.        Савелий очень медленно стал заливаться краской, и сестрёнка дотронулась до его щеки ладошкой.        — Ты совсем как рассвет.        — Как рассвет?        — Лицо становится тёплым и медленно меняет свой цвет от персикового к красному. Совсем как рассвет.        — А что ты имеешь в виду, когда говоришь про деревья и ноги? — он готов был провалиться сквозь землю.        — Эти деревья, которые делятся надвое, они как ноги человека, которого закопали головой вниз.        Исаев мог бы рассмеяться, но раз Саю так задело, что все смеялись, он даже не улыбнулся.        — Какие у тебя в группе все глупые. Это же нормально. У тебя живое воображение. Понятно же, что ты знаешь, что там корни. Ты ведь лучшая ведьмочка в группе.        — И всё равно я чувствовала себя такой глупой. Не хочу больше разговаривать. Буду теперь на занятиях молчать и отвечать только учителю.        — Когда я был маленьким, я смотрел на белые облака, поднимающиеся над горизонтом, и представлял, что это горы.        — Да? Я тоже так делаю! А ещё иногда небо так меняет цвет, что если всматриваться в горизонт, то кажется, что видишь море! Конечно, его там нет. Но приятно ведь думать, что оно рядом.        И они улыбнулись друг другу, потому что в очередной раз почувствовали связь, позволяющую им понимать чувства и мысли кого-то другого, пускай и очень близкого, но всё-таки другого. Это приятно. Понимать так приятно.        — Так что же с тобой стряслось?        — Я не уверен, что хочу говорить про это.        Сая ничего не ответила. Она заложила чёрную прядь за ухо, обернулась и стала смотреть на их отражение в чёрном окне.        — Я сегодня встретил своего икина, — не выдержал молчания Савелий.        — Да? — она резко обернулась и схватила его за плечо. — Я хочу познакомиться!        — Не выйдет.        — Почему?        — Я её убил.        Девочка замерла, а потом неуверенно заулыбалась.        — Ты опять смеёшься надо мной! Ты шутишь!        — Нет. Я её убил.        Савелий удивился тому, что его голос даже не дрогнул. Его разрывало на части, всё было так плохо, но он стойко придерживался своей роли.        — Разве… разве так можно?        — Никто и никогда не говорил, что так нельзя.        — Но почему? Зачем? Я не понимаю.        — Я тоже не понимаю, так вышло.        — Но если у тебя не будет икина, то как же ты поймёшь, что тебе делать?        — Может быть, я встречу ещё кого-нибудь?        — Сава, ты же сам знаешь, что так не бывает. Они только однажды встречаются.        — Может быть, это был и не мой икин, я не знаю. Я не знаю.        Демоны — не демоны без своих икинов. Им непременно нужен человек, который примет их и укажет, что делать. Это как хозяин бойцовой собаки. Он в состоянии выбрать, на кого натравить пса. Так и с ними. Им без разницы, кого убивать и что делать со своей и чужими жизнями. Им нужно, чтобы кто-то стоял за плечом и подсказывал. По своей природе они хотят быть приручены, они хотят, чтобы ими управляли.        За стеклом раздалось громкое карканье вороны, и Сая молча встала, чтобы открыть окно. На подоконник влетела птица с косыми глазами.        — Мизери! И с ней письмо от родителей!        Девочка поспешно развязала нитку из грубых волокон, посмотрела на надпись на конверте и протянула его брату.        — Это тебе. Только тебе.        — Отлично, — недовольно пробормотал он и разломал красную печать.        Это было письмо от отца. Он писал про старейшину общины, к которому они с матерью отправились для установления контактов. Старейшина чужой общины был старше отца на несколько столетий. Когда-то очень давно, во времена золотой лихорадки, он смог заработать много денег, а сейчас он советует отцу последовать его примеру и вложить все свои деньги в акции нескольких компаний.        — Ну? Ну? Что пишут? — сестра заглянула через плечо, но Савелий закрыл письмо ладонью.        — Скучно, тебе не интересно такое. Хотят вложить деньги в акции каких-то мутных компаний.        — А ещё? Что ещё пишут?        — Если дашь мне дочитать, может быть, и скажу тебе.        — Я тебе и не мешаю, — девочка отвернулась к распахнутому окну и стала вести ручкой по шее косоглазой вороны.        Савелий быстро и нервно пробегал глазами по строчкам, написанным каллиграфическим почерком. Он знал, что его ждёт, и ему не терпелось до этого дойти. Отец ведь уже знает. Что бы ни произошло, отец всегда узнавал об этом раньше всех.        Вот и оно! Поздравляет с первым убийством. Просто смешно. Пишет, что гордится. Пишет, что счастлив, ведь теперь его сын взрослый. Столько слов, и все они ранят.        Савелий дочитал письмо и бросил его на пол. Он сидел, свесив ноги, и смотрел перед собой на стену. Что это за чувства бушуют в груди? Как хорошо ему жилось, когда он не знал, что такие чувства существуют.        Сая, заметив, что брат дочитал письмо, закрыла окно, и Мизери улетела в ночь.        — Ну что? — спросила она тихо и даже как-то деликатно.        — Поздравил с первым убийством, — вот теперь его голос дрожал, и он не мог вернуть ему былой твёрдости. — Сказал, что, когда приедет, мы обязательно отправимся на дело вместе.        — А что он сказал по поводу того, что человек, которого ты убил, был… ну, ты понял.        — Хм, — он нервно и раздражённо выдохнул. — Говори, как есть. Человек, которого я убил, был моим икином. Папа не знает. И я сказал только тебе. Это тайна, поняла?        Девочка кивнула и села рядом.        — Никому не говори, — он посмотрел на неё, и она почувствовала страх.        Он был напуган. Её старший брат был напуган. Всегда всё знающий, всегда такой уверенный и сильный, сейчас он казался кем-то чужим. В этих дрожащих покрасневших глазах нет ничего, что напомнило бы ей глаза брата. С Савелием что-то не так.        — Ты боишься, что у тебя не будет икина? Но ведь у многих демонов нет икинов. Это нормально.        — Это не нормально. Они сброд. Бесполезные. Доставляют больше проблем, чем пользы. Потерянные.        — Ты же знаешь, что нехорошо так говорить.        — Только из-за того, что нас так воспитали. Наши родители обязаны быть внимательными ко всем. И мы тоже, потому что мы их дети. Но если бы мы не были их детьми, мы бы не относили тех, у кого нет икинов, равным себе.        — Сава…        — Забудь. Мне просто нехорошо.        — Сава…        — Что?!        Его чёрные брови сошлись у переносицы, он крикнул это во весь голос, но накалённые нервы не почувствовали от крика никакого облегчения. Слюна натянулась между верхними и нижними зубами.        — У тебя слёзы. Ты убил своего икина, и ты плачешь.        — Ты же знаешь, что демоны не плачут, плачут только ведьмы.        Девочка приложила к его лицу руку, а потом показала брату ладонь: она была чёрной. Его сердце сжалось, и он покачал головой.        — Не может быть. Нет.        Он потёр глаза кулаками, и на них остались чёрные разводы.        — Нет, — он упал на бок. — Чёрт. Почему? Почему со мной всё не так, как надо? Не так, как у остальных?        Он утёр чёрные слёзы со своего лица и закрыл глаза.        — Уходи.        Савелий даже не открыл глаз, это было слишком тяжело. Но зато он услышал, как за сестрой затворилась дверь. Что с ним происходит? Почему он плачет? Почему слёзы чёрные? Почему Оксана Остахова убила себя? Почему убила себя она, а вину чувствует он? И почему, почему так невыносимо страшно остаться навсегда одному?        Что с ним происходит? Исаев плохо себя чувствовал, всё внутри будто замерло, даже его сердце, казалось, перестало биться. И дышал он еле-еле. Всё плохо, и он разорван на части. Да, лучше слов, чтобы описать его состояние и не найти. Ещё недавно он был тем, кто разрывает на части человеческое тело и купается в крови. Но уже сейчас на части разорван он сам. Он лежал, и ему казалось, что собрать себя назад из этих кусков, на которые он разорван, у него уже никогда не получится.        Дверь снова скрипнула, он приоткрыл глаза и увидел сестру, опустившуюся перед кроватью на колени. Она держала гранёный бокал с жёлтой, как липовый мёд, жидкостью.        — Пей.        И, не дожидаясь ответа, девочка поднесла к его губам бокал. Он сделал глоток и поморщился.        — Пей до дна, — твёрдо сказала ему сестра, и он на какую-то секунду почувствовал облегчение от того, что другие, в отличие от него самого, не утратили своей твёрдости и прямоты.        Савелий сделал ещё несколько крупных глотков, борясь с желанием выплюнуть жидкость назад в бокал. На вкус было как одеколон или духи. И было сладко. Но эта сладость была отвратительной сладостью, от которой воротило, которая обжигала внутренности как спиртное.        Когда он выпил всё, Сая убрала бокал и сказала тихо и как-то грустно:        — Нас учили варить это зелье ещё в прошлом году. Оно должно было убивать во сне. Но если изменить порядок использования ингредиентов, то получится успокоительное и снотворное в одном флаконе. Правда, вкус отвратительный, но зато действует всегда безотказно.        Савелий вытянул поджатые ноги и посмотрел растерянно на сестру. В его глазах больше не было страха и тревоги, одна только тоска.        — Я тоже слишком мягкая. Каждый выученный урок я пересматриваю дома. Нас учат вещам, которые убивают людей или отравляют им жизнь. И хотя с самого рождения, вроде бы, ясно, зачем это надо, мне совсем не хочется делать такие вещи. Не хочется портить кому-либо его жизнь. Она ведь не мне принадлежит, не мне ведь решать, что с ней делать. И я придумываю, как-то, чему нас учат, можно использовать во благо. Люди часто мучаются от своих чувств, так что им полезно иногда успокаиваться и засыпать без чувства вины.        Савелий уже почти не различал голоса сестры. Он как будто долетал до него откуда-то далеко. Как крик ворон за окном. Только в десятки раз тише. Но полезные слова ему сказали, словно на самое ухо. И он, не осознавая этого, как-то по-детски упрямо пробормотал вслух:        — Только я не человек. Я не такой, как они.        — Такой. И это не плохо, что бы они там все не считали.        Но ответа сестрёнки Савелий не услышал. Он провалился в глубокий и крепкий сон. И метели выли у него в груди, а в костях плескалась ледяная вода. Кожа с обратной стороны покрылась инеем. Но в черепе, несмотря на весь этот вечный холод и мрак, светило летнее солнце. Ведь все его мысли были о встреченной им сегодня любви.        Сая сидела на краю кровати и всматривалась в лицо брата. Бледное, спокойное, наполовину скрытое за каштановыми волосами. И ей было больно из-за того, что он страдает. И стыдно из-за того, что ей его жаль, что ей больно за него. Но, наверное, все остальные тоже знают, что такое сострадание. Наверное, даже её отец, такой грозный для всех и суровый, знает, что такое сочувствие. Может быть, демоны отличаются от людей в этом плане только тем, что очень хорошо притворяются, будто не умеют чувствовать?        Рот Савелия открылся, и парень пробормотал что-то неразборчивое. Девочка напрягла слух и с огромным вниманием, застывшим на её лице, уставилась на брата. Он повторял во сне имя. Одно и то же имя, и ей не составило труда догадаться, что он зовёт икина. Икина, который не придёт к нему уже никогда.