Тринадцатый километр

«Слышала, что по твоим ощущениям всё идёт наперекосяк. Почему мне нельзя заскочить к тебе? Часы тикают, время уходит, так что мы должны отрываться ночь напролёт». Katy Perry — Birthday

      Бесцельно рвать траву, сидя на лужайке перед домом, набирать полный кулак пляжного песка и медленно высыпать его сквозь пальцы, рисовать узоры на салфетке, болтая по телефону, и перебирать волосы того, чья голова лежит на твоих коленях. Алина Белинская упрямо искала смысл во всём происходящем, но больше всего любила те вещи, которые, обрети они смысл, утратили бы своё значение. Что-то здесь не так.       В том, что случилось тем вечером в лесу, не было смысла. И в том, что у неё на глазах умерла её лучшая подруга, тоже смысла не было. Не было смысла и в разговорах с полицейскими, на которые они с Душой потратили так много времени. Смысла ни в чём больше не было.       Белинская всем сердцем любила Оксану Остахову. И никогда раньше ей не приходилось задумываться об этом. Они всегда были рядом, всегда были готовы друг ради друга на всё. И ничего больше ей знать не хотелось.       Но теперь, когда тело Остаховой зарыто в холодную землю на городском кладбище, а Алина всё ещё чувствует тепло и жизнь в своём собственном теле, теперь всё стало очень сложным. Теперь пришло время думать о том, о чём раньше думать было просто-напросто лишним.       Белинская никогда не считала Остахову глубокой и сложной личностью. До того вечера всё казалось предельно простым. Оксана — это всего лишь Оксана, её лучшая подруга. Красивая и уверенная в себе. Сходящая с ума от классической, да и не очень классической литературы. Весёлая, беззаботная, общительная и открытая. Из-за её смерти столько людей носят траур. На похоронах была целая толпа, а она с Душой не была знакома даже с половиной людей. И все они были близки Оксане.       Алине потребовалось много времени, чтобы прийти в себя. Целую неделю после того вечера она никуда не выходила из своей комнаты. Только один раз за ту неделю она вышла на улицу — в день похорон Остаховой. Было ясно и тихо, серое небо не давило своей тяжестью, а ветра почти не было.       Через неделю она попробовала вернуться в университет, пересеклась там с Душой, они немного поговорили, а потом Белинская на ещё одну неделю осталась дома. Всё так решительно изменилось после смерти Оксаны.       Шторы в комнате девушки было плотно закрыты. Она лежала на кровати и смотрела в потолок, разрезанный чёрными трещинами. Когда-то она стеснялась его, но Остахова, когда посмотрела на трещины, сказала, что они похожи на вены дома. Она говорила, что дом Белинских живой, всё дышит, всё меняется и живёт так же, как и люди внутри его. А теперь Алине их дом кажется мёртвым. Остахова бывала здесь слишком часто, и без неё этот дом уже кажется каким-то чужим.       Белинская закрыла глаза. Она вспоминала. Каждый день она вспоминала прошлое и пыталась принять то, что ничего похожего на то, что было раньше, уже никогда не случится. И это самое ужасное. Всё, что остаётся после людей, — это воспоминания о них. И даже если их чудовищно много, их всё равно мало, потому что как бы много ни было воспоминаний о человеке, какими бы яркими они не были, им никогда не удастся заменить человеческого присутствия.       Алина вспоминала прошлое лето. Их последнее лето вместе. Они решили тогда, что будут бегать каждое утро по пять кругов на школьном стадионе, где учились. Оксане оставался один год, чтобы закончить школу, а Белинская была уже выпускницей.       Поначалу бежать было просто, даже несмотря на то, что они только начали. Но потом силы Белинской стали покидать её, и она сбавила скорость, а потом и вовсе перешла на шаг. И хотя Оксана горела желанием активно бегать и только увеличивать нагрузку, она тоже перешла на шаг. И когда они с Белинской сравнялись, Остахова положила ей руку на спину, подтолкнула подругу вперёд, и они снова перешли на бег. И она, Оксана, весь последний круг держала руку на спине подруги, чтобы та не останавливалась и бежала вперёд.       Алина открыла глаза и из тёплого светлого лета вернулась в мрачную и по-осеннему холодную реальность. Сердце больно сжалось, и она тяжело вздохнула. Оксана любила лето, это была её любимая пора, а Белинская каждое лето жаловалась ей на сгоревшую кожу и жару. Оленяке всегда больше нравилась осень, но теперь грязно-жёлтые мокрые листья на деревьях вызывали отвращение. Холод и повышенная влажность отбивали любое желание выйти на улицу. Всё изменилось.       Но Белинская всё ещё любила осень, несмотря на отвращение и холод внутри. Она лежала в теплоте своей кровати и думала: «Осень для моей души, зима для моего разума, весна для сердца, а лето… лето я храню для тебя». В своих мыслях она всё ещё говорила с Оксаной Остаховой. Она отвечала за подругу словами, которые та выбрала бы, скорее всего. Они ведь так хорошо друг друга знали, когда заканчивали друг за другом целые предложения и синхронно выкрикивали свои идеи. И это никуда не исчезло.       Когда-то они думали и говорили похоже. Когда-то они думали и говорили по-разному. Но независимо от того, как они говорили и думали, одно всегда оставалось неизменным. Забота друг о друге.       Было время, когда мир для Алины Белинской казался ужасным хаосом, с которым она не могла разобраться. Как упорно не искала девушка ответы на все свои вопросы, она их не находила. И она, несомненно, страдала. Оксана не понимала мыслей своей подруги. Оксана не понимала, почему мир должен быть постижимым и почему его нельзя любить сложным и запутанным.       Белинская сказала ей тогда:       — Это как пытаться сложить кубик Рубика. Очень интересно и занимательно первое время, а потом это начинает убивать твои нервы. Но в сторону ведь не отложишь! И приходится мучатся с этим. Только вот, сколько бы времени ты не провёл, пытаясь всё сложить правильно, ничего не выйдет. Ничего не выйдет, если не посмотришь, как это делать. А никого, кто бы мог дать ответы на мои вопросы, нет.       — Так ты не умеешь складывать кубик Рубика и переживаешь из-за этого? — Оксана очаровательно улыбнулась, когда спрашивала этот невыносимо глупый вопрос.       И Белинская злилась. Она хотела, чтобы её понимали. Все ведь хотят. Только вот в чём беда: лучшие люди чаще всего сложные для понимания. Но именно сложные люди сильнее всех остальных нуждаются в этом же самом понимании.       Оксана пришла к ней домой на следующий день после их разговора и ещё в прихожей она достала из рюкзака разобранный кубик Рубика.       — Смотри, что я для тебя купила!       — Прекрасно, но почему он разобранный? — Белинская взяла игрушку в руки и стала старательно перемещать квадратики одинакового цвета друг к другу.       — Я достала его из упаковки, чтобы переклеить квадратики, так что извини. И он не разобранный. Не был разобранным до того момента, пока ты не стала вращать всё и перемешивать.       — Но ведь стенки не одного цвета…       — Ага, — довольно кивнула Остахова. — Стенки выглядят так, как будто кубик разобран, но я его не трогала, просто переклеила наклейки вразнобой.       — И зачем всё это?       — Глупенькая! — тепло в глазах Остаховой заполнило собой всю прихожую. — Это для того, чтобы ты вращала его, как захочешь, и в каждый момент времени могло статься, что он собран, хотя и кажется, что всё в полном хаосе.       — Как кот Шрёдингера?       — А?       — Ну, у одного физика был опыт с теоретическим котом, который в любой момент времени мог быть и живым, и мёртвым. А тут всё может быть и правильным, и неправильным.       — Да, именно это я и имела в виду. Не парься больше обо всех этих своих вещах, — Оксана обняла подругу, и той стало спокойно и уютно. — Конечно, иногда парься, ведь это же часть тебя. Но убиваться так сильно не надо. Ты всегда можешь быть права и не догадываться об этом. Так что вот, смотри на кубик Рубика, когда сомневаешься, правильно ли всё, и пусть он будет тебе ответом.       Алина Белинская открыла глаза и села в постели. Она посмотрела на полку, уставленную разными мелочами, и да, кубик Рубика был на месте. Искать в нём ответы. Как же глупо. Девушка пристально смотрела на игрушку, а потом закусила губу и на её глазах выступили слёзы.       Нет, всё не так. Мир, в котором могло случиться такое, неправильный. Кубик точно разобран. Всё в хаосе, всё в беспорядке, а порядка, наверное, никогда и не было. Алина взяла с полки игрушку и стала сдирать с неё цветные квадратики. Постепенно пёстрый и разноцветный кубик Рубика стал чёрным.       «Вот, мир, он такой, — подумала Белинская, и брови её сошлись на переносице. — Оксана ошибалась, она хотела, чтобы всё было бы так же красиво, как и она сама, но всё не такое, всё чёрное и бессмысленное. Нет никаких красок. И правильных или неправильных вещей тоже нет. Всё происходит просто так».       Но разве это правда? Сегодня это очень похоже на правду, но вчера мир был другим. И завтра всё может измениться снова. Всё, что было между ней и подругой, разве это было просто так? Разве не была их дружба олицетворением гармонии? Если и было что-то прочное и настоящее, то Белинская держала это в своих руках и не осознавала этого. А теперь её руки пусты.       Девушка швырнула кубик Рубика в угол комнаты, и он разлетелся на маленькие чёрные кусочки. Вот, что с ними всеми стало. Они разбиты. Живы и разбиты, а Оксана Остахова мертва. И это всё не имеет смысла. Просто чёрные маленькие кусочки чего-то большого и чёрного. А ведь она жаждет цвета.       Это случилось ещё в средней школе. Всё так же желая цвета, Алина Белинская покрасила волосы в красный. Но на её тёмных волосах краска легла как-то совершенно невероятно, всё было загублено, и появиться в школе означало неизбежный позор. Она тогда весь вечер провела, болтая по телефону с Оксаной, и Остахова утешала её и говорила, что всё не может быть так уж плохо.       Но всё было плохо, всё было ужасно! Белинская расплакалась в телефонную трубку, а потом расплакалась и Остахова, потому что личные беды этих двоих всегда были общими.       На следующее утро в школе у самой двери Белинскую поджидала Оксана. С таким же ужасным цветом волос, как и у подруги.       — Я нашла ту же краску, которой пользовалась ты! Моя мама рвала и метала, но у меня всё получилось! Теперь ты не одна!       — Оксана, — пролепетала Алина и расплакалась так же сильно, как накануне плакала в телефонную трубку.       И всё это навсегда останется в прошлом. Теперь это будет только воспоминанием. Не одним воспоминанием на двоих, как это было раньше. А воспоминанием, которое должны были бы носить двое, но носит только одна. Больно, как же больно от того, что этот мир может допустить такое.       А однажды, когда Алина спала, её разбудил телефонный звонок. Экран показал, что звонит Оксана, а ещё то, что через пять минут будет четыре утра.       — Привет, — сонно пробормотала Белинская.       Ответа не последовало, она почувствовала тревогу, поэтому тотчас забыла про сон.       — Оксана, чего тебе? Что-то случилось?       — Я напилась.       — И что?       — И я не знаю, где я.       — Что вокруг тебя?       И снова никакого ответа.       — Эй, ты тут?       — Оленяка, пожалуйста, забери меня.       И в четыре часа утра Белинская позвонила едва знакомому парню, к которому Оксана собиралась пойти тем вечером. Тот парень ответил, что они отменили свои планы. Тогда Белинская прикинула, с кем же могла ещё напиться Остахова, и позвонила Душе. Тот сказал, что говорил с Остаховой вечером, и она собиралась к подругам. И Белинская этих подруг Оксаны знала, она позвонила одной из них и, хотя девушка, говорящая с ней по телефону, была пьяной, и язык её заплетался, но Алина смогла установить, в каком районе города потерялась Остахова.       Душа согласился приехать за ней, чтобы потом отвезти в тот район, где могла быть Оксана. Они вдвоём ходили по дворам и время от времени выкрикивали имя Остаховой, пока не нашли её спящей на лавочке у какого-то подъезда. И наутро Оксана никак не могла вспомнить, что было вчера. Но зато теперь Белинская могла вспоминать то время и чувствовать тепло в груди. И от этого тепла было больно, грустно и тяжело, но всё-таки это было тепло.       Тогда она готова была ударить Остахову, она кричала её имя почти с ненавистью. Но стоило ей увидеть спящую на лавочке подругу с потёкшим от пролитых слёз макияжем на лице и стрелками на чёрных колготках, как вся раздражительность исчезла и оставила место одной только безграничной нежности и заботе.       А сейчас, что сейчас делать со всеми этими чувствами? Этого не должно было быть, нет, никак нет, не должно было. Но это случилось. И Алина, как она не старалась, не могла этого принять.       — Милая, спустись вниз, к тебе пришёл Душа, — донёсся из приоткрытой двери голос матери.       — Скажи, чтобы уходил.       — Он сказал, что это важно.       — А мои желания — это не важно? То, что я не хочу никого видеть, не важно? То, что Оксана умерла, может быть, тоже не важно?       — Я скажу, чтобы он поднялся и поговорил с тобой сам.       — Мне плевать. Без разницы.       Через какое-то время в дверь постучали, но Белинская не сказала, что можно войти, а Душа стоял под дверью и переступал с ноги на ногу. Ему тоже было тяжело. Он чувствовал не меньше, чем Алина. И он был так же опустошён, как и она. Разница между их чувством утраты была только в том, что Душа не мог нести всё в себе, и ему было просто жизненно необходимо поговорить с кем-то, кто бы его наверняка понял. А понять его могла только Белинская, ведь они в тот вечер втроём отправились на вечеринку, рассчитывая хорошо провести время и оторваться.       Душа так и не дождался разрешения войти, поэтому открыл дверь, выждал какое-то время и вошёл в комнату, где не появлялся уже долгое время.       — Привет, Оленяка, — он прошёл вглубь комнаты и присел на стол. — Ты как?       — Всё путём, — безжизненным тоном произнесла девушка и посмотрела на друга так, словно хотела поджечь его силой взгляда.       — А на самом деле?       — А самому как? Наверное, ты сам прекрасно понимаешь, что всё хуже некуда. Выглядишь отвратно, кстати.       — Ты тоже. Давно в последний раз мылась?       — Пытаешься грубить, как раньше делал? Так вот сейчас уже всё не так, как было раньше.       — Надо ведь держать планку.       — Шесть и шесть умножить на десять в минус тридцать четвёртой?       — Чего? — Душа ещё более потерянно, чем до этого, посмотрел на Белинскую.       — Планку держать надо. Постоянную Планка. Ботанские шутки, забей.       — А я думал, что ты уже забыла про наши ботанские шутки. Когда ты в последний раз приходила в универ? У тебя там столько отработок накопилось. Может, сходишь?       — Может, отстанешь? Я до ванной дойти не могу, а ты хочешь, чтобы я пошла на учёбу.       Они замолчали. Алина безразлично смотрела на него, а Душа нервно перебирал пальцами скрещенных на груди рук.       — Зачем ты пришёл?       — Вот из-за этого.       — Из-за чего?       — Из-за того, что ты до ванной дойти не можешь. И не появляешься уже чёрт знает сколько в универе, и не отвечаешь на звонки и сообщения. Как будто от всего можно вот так вот просто спрятаться. Только это же прошлого не вернёт. Это только хуже всё делает.       — Душа, — Алина сжала переносицу, а потом убрала руку и посмотрела прямо в чистые грустные серые глаза напротив, — ты умеешь ходить?       — Ходить? Конечно, умею.       — Прекрасно, вот и пиздуй отсюда.       Душа открыл было рот, но потом быстро его закрыл, потом снова открыл, но опять закрыл его, резко встал, махнув рукой в знак прощания, и вышел, тихо закрыв за собой дверь.       И стоило двери закрыться, как Алина упала на кровать лицом вниз и заплакала. Она плакала тихо, она привыкла тихо плакать, потому что ей не хотелось тревожить никого в доме. Ей не хотелось, чтобы весь дом знал о том, как ей плохо. И она научилась плакать и кричать в подушку, оставляя на ней мокрые следы своего бесшумного горя.       Она любила Душу. Не так, как девушки любят парней, наверное, не так, но это было давно ей известным фактом: она его любила. И он был для неё такой же важной частью жизни, какой была Оксана Остаховой. Только Оксаны не стало. А с тем, что у неё есть, она обходится слишком небрежно. Как будто не учится на ошибках. Как будто не умеет ценить. Как будто не понимает, что другим тоже может быть тяжело и больно.       Другим тоже может быть тяжело и больно. И нельзя думать только о себе. Даже если только о себе думать сейчас и надо. «Что? — Алина приподнялась на постели и вытерла ладонью лицо. — Думать о себе, потому что мне плохо? Думать только о себе, потому что мне нужна забота? Нет, никогда нельзя думать только о себе. Слишком многие так делают. И я не хочу быть в их числе».       Она взяла телефон и дрожащей рукой набрала Душу.       — Да? — хмуро ответил тот.       — Эй, ходить ведь умеешь, да?       — Да.       — Тогда, пожалуйста, вернись.       Помолчав немного, он ответил так, что Белинская поняла, что Душа улыбается:       — Уже иду.       Он вернулся, и она сама открыла входную дверь.       — Спасибо, что пришёл.       — Спасибо, что позвала.       — И… что будем делать?       — Давай для начала помоемся. Я не мыл голову, наверное, уже неделю.       — А я даже не помню, когда делала это в последний раз.       — Тогда пойдём. Кто первый?       — Ты, если хочешь.       — Да мне без разницы.       — Пойдём.       Алина взяла его легко за руку и повела за собой в ванну.       — Я полностью мыться не буду, просто голову.       — Я и не хочу смотреть, как ты раздеваешься, я тут, чтобы душ подержать. А то одежду всю забрызгаешь с твоей-то ловкостью.       — Давай включай уже, — он стоял на коленях, наклонив голову над белой ванной.       Вода потекла по тёмным волосам, и они стали ещё темнее. Душа протянул руку, и Алина выдавила на неё прозрачный шампунь, пахнущий яблоками и весной. Белая пена появилась у него на голове и стала стекать вниз со струёй воды.       — Вот, — Белинская протянула ему полотенце, когда остановила воду. — Иди в мою комнату, а я быстро помоюсь и приду. Можешь заняться чем-нибудь, чтобы не было скучно.       — Угу, — он спустил полотенце на плечи и посмотрел на неё, — правда, спасибо, что перезвонила. Всё ведь хуже некуда.       — Да. Всё хуже некуда. Но зато нас двое.       Душа закрыл дверь ванной и поднялся по крепкой деревянной лестнице наверх в комнату Оленяки. Там он достал из заднего кармана кошелёк и стал считать деньги. Мало, но всё-таки хоть что-то. Хочется есть, нужно будет на обратном пути зайти в магазин. Он, наверное, за это время поправился, а вот Оленяка наоборот сильно похудела.       Душа думал, что у крепких духом людей всегда сильный желудок и отменный аппетит. С едой ведь прямо как с мыслями и жизненными трудностями. Мы либо отвергаем это, либо перевариваем, усваиваем и превращаем в часть себя. Только почему он не чувствует себя крепким духом? Наверное, он просто из тех слабаков, кто заедает стресс. И на тренировки он перестал ходить. Хорошо, что хотя бы не забил на учёбу, как Белинская.       Когда Алина, свежая и как будто немного успокоившаяся и расслабившаяся, вошла в комнату, Душа читал книжку, найденную им в ящике стола.       — Что за книга? — спросила девушка, доставая фен и критически поглядывая на длинные мокрые чёрные волосы, отражающиеся в зеркале.       — Мифы. Читаю про Икара.       — Про того, чьи крылья из смолы и перьев растаяли, когда он подлетел слишком близко к солнцу?       — А ты знаешь другого?       — Действительно, — девушка распутывала длинный провод фена.       — Красивый ведь способ сказать, что если взлетишь высоко, больно будет падать, да?       — Да. Но мне кажется, что главное в мифе не то, что, взлетев высоко, упадёшь, а то, что даже будучи человеком, можно подняться к самому солнцу.       И Алина нажала на кнопку, заполнив комнату шумом, а Душа смотрел на неё и едва заметно улыбался. Она всё ещё оптимистка. Несмотря ни на что. Это хорошо. Нужно поддержать это в ней. Потому что видеть обычно счастливого человека грустным больно. Хотя как он может ожидать от неё, что она будет как прежде счастливо заливаться смехом, когда на их глазах…       Девушка выключила фен, и в комнате снова стало тихо. Тишину нарушил голос Души.       — Если бы твой внутренний мир был аминокислотой, то только протеиногенной.       — И что это?       — Комплимент?       — Да?       — Ну, эти аминокислоты очень сложные, и всё такое, — Душа почувствовал себя дураком.       — Я слишком много пропустила, чтобы делать настолько ботанские отсылки, но, — Алина улыбнулась, — в мире аминокислот ты бы был незаменимой.       И они посмотрели друг на друга так, как давно уже ни на кого не смотрели.       — Я высушила волосы, тебе нужен фен?       — Нет, не надо. А теперь одевайся в нормальную одежду и…       — Мы куда-то идём?       — Да, надо забыться…       — Как? — её голос выдавал человека, которому ничто не поможет забыться.       — Не знаю, придумаем, — он пожал плечами, — как говорил мой батя: «Водка, шашка, пистолет — лишь бы с ног валила».       — Не хочу никуда.       — Одевайся.       Белинская посмотрела на него хмуро, но она знала, что если Душа что-то говорит, значит, он в этом уверен. Может быть, у него есть план. Может быть, они просто пройдутся по улице. Какая разница, что они будут делать? Ведь хорошо уже то, что они вместе.       Девушка стянула с себя пижамные штаны, чтобы надеть узкие джинсы, а Душа деликатно отвернулся и стал разглядывать обложку книги с мифами. Он открыл разворот и прочёл поздравительную надпись. Так значит, эту книгу Оксана подарила Оленяке на прошлый День Рождения…       — Можешь повернуться назад, я одета, — позвала его Алина. — Пойдём.       Они спустились в прихожую и стали укутываться шарфами и надевать верхнюю одежду. К ним вошла мама девушки и спросила, куда они собираются идти.       — Погуляем.       — Не долго, ладно? Я переживаю, ты знаешь.       — Да. Телефон со мной. Мы вернёмся через…       — Нас не будет не больше часа. Мы сходим в ближайшей супермаркет. Хочется купить чего-нибудь к чаю.       «Он врёт? — подняла, не осознавая этого, бровь Оленяка. — Или он правда сумел вытащить меня из дома только затем, чтобы сводить в магазин?»       Они вышли из дома и скрылись за калиткой. До большого супермаркета было минут пятнадцать ходьбы, и они шли по тротуару, а над ними ветер шелестел всё ещё держащимися на берёзах тёмными листьями.       — Я много думала о смерти последнее время, — уткнувшись лицом в объёмный шарф, произнесла Алина. — Не важно, что там произошло. Что бы ни произошло, но человеческая жизнь такая хрупкая. Вроде бы всегда было понятно, но теперь это понимается как-то иначе. Как будто не понимается, а чувствуется.       — И я много о смерти думал. Но всё-таки больше о жизни. Такое чувство, будто всё вокруг изменилось. Не знаю, жить стало слишком сложно. И, вроде бы, даже не очень хочется. А раньше, помнишь, какими мы трое раньше были?       — А теперь не так. И теперь нас двое.       — И это так неестественно. Не знаю, устал от всего. Ты есть. Друзья есть, родители. Столько всего держит здесь.       — Но жить совсем не хочется, — закончила она за ним мысль.       — Да. Слушай, а сколько ты прожить планируешь? — и для них двоих этот вопрос звучал абсолютно нормально.       Оленяка подняла от шарфа лицо и посмотрела чуть вниз на идущего рядом Душу. Глаза её были глубоки и полны печали.       — Надеюсь, не долго.       — И я надеюсь.       На долю секунды глаза Оленяки стали шокированными и широко открытыми, но Душа сразу же ухватил её за руку и рассмеялся громко, но всё-таки не так, как смеялся раньше. Этот смех был похож на защиту: словно стоит ему прекратить смеяться — и из глаз потекут слёзы.       — Я это о себе. Не про тебя. Надеюсь, что я недолго проживу.       — Умрём в один день тогда, ладно? Чтобы не делать друг другу больно.       — Замётано! — и они пожали руки.       Когда они оказались окружёнными прилавками, то долго бродили и не могли решить, чего хотят.       — Хочу чего-то очень сладкого, — произнёс Душа и внимательно стал всматриваться в пачки печенья, — но точно не печенья.       И так он забраковал всё, что попалось на их пути из сладкого. Когда Белинская устала от этого, она взяла банку сгущёнки, и сказала:       — Всё, пойдём к кассе. Для начала и такая прогулка сойдёт за прогулку.       На кассе Душа купил ещё две халвы, чтобы им точно было сладко, и они вышли из магазина, но потом вернулись.       — Его здесь раньше не было, — Душа остановился перед игровым автоматом, который измерял силу.       — Хочешь поиграть?       — Наверное, будет весело. А ты не хочешь?       — Мне без разницы.       Они подошли ближе и посмотрели, как он работает. Груши, по которой надо было бить, правда, не было видно, но, решив, что она как-нибудь сама появится, парень опустил купюру в отверстие.       И стоило ему поднять голову от отверстия, куда он вложил бумажку, сверху по-механически резко опустилась коричневая груша и ударила его в лицо так, что он упал на пол. Проходящие мимо люди замерли на секунду, уставив на него встревоженные глаза, но никто ничего не сделал, потому что рядом с Душой была Оленяка.       — Боже, ты как? — она опустилась к нему на пол. — У тебя кровь из носа!       Но вместо того, чтобы увидеть боль на лице друга, девушка увидела там блеск в глазах. Душа открыл рот, чтобы что-то сказать, но из-за пробравшего его смеха, он не смог сказать и слова. Оленяка не выдержала и засмеялась тоже.       — Ну ты и карач!       — Ха-ха, — хохотал, запрокинув голову Душа, — такое только со мной могло случиться.       И они сидели на полу и смеялись. Даже не заметили, как стали плакать. Они сидели на полу супермаркета и плакали, а мимо, не обращая на них внимания, проходили люди с пакетами, полными еды.       Оленяка дала ему влажную салфетку, и он вытер слёзы и кровь со своего лица. Прошло чуть больше часа с того момента, как они вышли из дома. С пола их поднял звонок на мобильном Белинской. Это была её мама. Теперь за ней следили, как за пятилетним ребёнком. То, что стало с Оксаной, сильно повлияло не только на Алину. Её родители, любившие Остахову, как родную дочь, тоже тяжело переживали утрату.       Душа и Оленяка вернулись домой. Они сели за стол, где стояла открытая банка малинового варенья.       — Могли ведь и не ходить за сладким, — сказала мама девушки, — я вам открыла баночку варенья.       — Мам, — протянула Алина, — иди ты со своим вареньем, дай нам посидеть и поговорить спокойно! Мы же так давно не виделись!       — И даже не думаю вам мешать, — женщина вышла, прикрыв за собой дверь кухни.       — Чай или кофе? — спросила Оленяка у Души, открывавшего банку сгущёнки.       — А что ты обычно пьёшь?       — Чёрный кофе.       — Вот его мне и сделай, — парень улыбнулся и поставил на стол открытую банку сгущёнки.       Скоро на столе появились две ложки и большие кружки с чёрным, как ночь за окном, кофе. Парень обнял стенки кружки руками и улыбнулся теплоте, которая обняла его замёрзшие руки.       Сделав глоток кофе, он тут же выплюнул его назад.       — Что? — уставилась на него Белинская.       Утерев рот рукавом, Душа сказал:       — Горько.       — Я же сказала, что пью чёрный кофе. Ты сам его захотел.       — Знаешь, мне кажется, что твой кофе крепче, чем наша дружба.       Он ожидал увидеть улыбку на её лице, но её не последовало, поэтому Душа принялся объяснять, глядя в грустные глаза, упрямо смотрящие на него.       — Что? Это ведь правда. Но беда не в нашей дружбе, а в твоём кофе. Он крепче, чем что угодно.       — Исправляй ситуацию, — она слегка улыбнулась и подвинула к нему сахарницу.       Алина Белинская, сделав несколько глотков обжигающе горячего и такого ароматного кофе, положила голову на руки и стала смотреть на сидящего напротив юношу. Он открыл упаковку халвы, обмакнул её в сгущёнку, потом в варенье и откусил большой кусок.       «Как же сильно я по этому скучала, — подумала она, и глаза её наполнились слезами. — Как же я по нему скучала, чёрт возьми! Мне так не хватало его всё это время». Она не очень любила сладкое, но зато она очень любила Душу, поэтому повторила за ним и поняла, что, хотя и выглядит странно, но всё-таки получается очень вкусно.       Они пережили слишком много горьких дней. Они могут себе позволить есть халву в сгущёнке и варенье. Более того, они могли бы ещё добавить туда шоколада и кокосовой стружки. И им было бы хорошо, им было бы вкусно. Организм должен восполнять сладость. А они так долго жили в беспросветной горечи.       — Может, вернёшься в университет.       — Может, — отрешённо ответила Белинская, откусывая кусочек сладкой халвы.       — Не мне судить, но…       — Так не суди.       — Не правильно было прятаться всё это время. И я должен был появиться раньше. То, что я так долго тянул, тоже неправильно.       Она смотрела на него своими серьёзными чёрными глазами, а он тонул в них, он захлёбывался, и чёрная вода её глаз накрывала его с головой, его утягивало на самое дно.       — Оленяка, ты пропустила так много. Тебе столько всего придётся отрабатывать, но это ничего, я буду помогать, если хочешь. Да и ты ведь умная, справишься. А вот сидеть всё это время безвылазно дома было глупо. Зачем? Тебе стало от этого лучше? Помогло?       — Что ты капаешь на мозги? — она с громким стуком поставила кружку на стол, где уже отпечатался круглый коричневый след. — Как говорится, критикуешь — предлагай! Ну? Как жить дальше? Оксана умерла, а то, что мы видели, не может быть реальным, но, тем не менее, мы все видели одно и то же. И та девчонка тоже ведь всё видела. Мы это не придумали. И вообще мне противно, что ты можешь спокойно ходить на учёбу и жить, как прежде, когда и месяца не прошло с тех пор, как Оксана умерла. Это отвратительно! И я не хочу делать тебе больно, я просто говорю прямо, говорю то, что думаю.       Душа посмотрел на неё твёрдо. Он сделал долгий глоток кофе, потом выдохнул и посмотрел на неё так, как смотрят на котёнка с пораненной лапкой или на бабушку, продающую цветы в переходе. И говорил он очень медленно и чувственно.       — Кофе — источник фальшивой бодрости. Цитаты — источник фальшивых идей. Прямота — фальшивая искренность. Из настоящего в тебе одна лишь фальшивая улыбка.       — А твоя настоящая? Да я готова поспорить, что если ты уберёшь этот свой громкий смех, то тебе останется только плакать.       — Да я и не стыжусь этого, потому что это правда.       — И то, что мне страшно что-либо делать, тоже правда! Иногда мне кажется, что я недостаточно страдаю. Умерла моя лучшая подруга. И неужели то, что я чувствую, — это предел моей боли. Как будто я недостаточно её любила. Мы были так близки, что я должна мучиться ещё больше, но то, что я чувствую, — это мой предел. И этого мало.       — То, что у тебя есть предел для скорби, знаешь, уже довольно странно. Боль и не должна быть адской. Если она всегда с тобой, если ты помнишь об этом каждую секунду, если воспоминания отравляют каждый твой день, то, может, это ещё хуже, чем дойти до предела. Почувствовать адскую боль на какой-то промежуток времени или всегда жить с ноющей болью в сердце? Я не знаю, что хуже.       Оленяка подняла на него чёрные, как ночь за окном и кофе на дне их кружек, глаза, ресницы её дрожали.       — Что мне делать?       — Ложись спать. Уже так поздно. Не понимаю, когда успело так стемнеть.       — Когда мы вдвоём время всегда идёт быстро. Может, ты останешься?       — А твои предки?       — Они теперь всё живое боятся ночью на улицу выпускать. Даже за котов переживают. Но спать придётся на полу. Я достану матрас. Не переживай, он удобный.       — Ладно. Только своим позвоню, скажу, чтобы не ждали.       И вот они уже лежали в комнате Оленяки: он на полу, а она на кровати. Им не хотелось ни о чём говорить друг с другом, оба были разбиты и печальны. Душа лежал на боку, спиной к кровати девушки, и по его щекам бесшумно стекали слёзы. Алина, лёжа на спине, понимала, что не сможет уснуть: слишком много мыслей, слишком сильно бьётся сердце, слишком грустно и слишком много выпито кофе.       Как и каждый вечер с тех пор, как не стало Остаховой, Белинская мысленно начала вести разговор. Она обращалась к подруге и отвечала себе вместо неё. В конце долгого дня, наполненного горечью воспоминаний и болью утраты, девушка позволяла себе маленькую сладкую ложь. Как будто они говорят, как будто всё не так уж и плохо.       «Будучи чрезмерно восторженной, ты единственное, что я не преувеличиваю. У меня просто нет слов, чтобы вознести твоё совершенство ещё выше: ты и так на высоте, — мысленно говорила она Оксане и представляла перед собой её родное лицо. — Сегодня ко мне пришёл Душа. Не знаю, зачем, не знаю, чем мы целый день занимались, но сейчас он спит у моей кровати, как преданная собака. Я когда-нибудь говорила, что чувствовала себя по отношению к тебе вот так вот? Как преданная собака. И мне так жаль, если я этого не говорила. Ты знала, как сильно я тебя люблю? Это так странно. Я ведь часто это тебе говорила, но сейчас кажется, будто недостаточно. Что? Говоришь, что всегда будет казаться, что недостаточно. Да, это точно. Ты права. И мне так тебя не хватает. Я сегодня вспоминала разное из того, что приключалось с нами в прошлом. И, кажется, я поняла, что значит любовь. Не то, про что писали в твоих книжках, хотя, конечно, там тоже много толкового было. Любовь — это все те истории, которые потом вспоминаешь, и на сердце становится тепло. Я любила тебя, я любила тебя, я так сильно любила тебя. Но почему я говорю в прошедшем времени? Ах да, это ведь всё понарошку. Но, знаешь, что не понарошку? Знаешь, что я могу говорить всё ещё в настоящем времени? Я люблю тебя».       Оленяка уснула с этими словами в своей голове. И это уже были не её слова, это был ответ, который она выдумала. Оксана Остахова обязательно сказала бы ей три этих слова. И после них Белинская уснула крепким и спокойным сном.       Но Душа не спал. Он долго боролся с собой, а потом набрался сил и заговорил шёпотом, заговорил торопливо, испуганно и тревожно:       — Так одиноко, Оленяка, мне так одиноко. Нет смысла заводить много друзей, ибо одиночество одинаково ощущают как люди, у которых нет ни единого друга, так и люди, у которых толпа друзей за спиной, — он нервно сглотнул и продолжил всё так же торопливо: — У меня такое чувство, что я связал себя узами дружбы по рукам и ногам, как будто надел кандалы и наручники. Но только эти путы и удерживают меня на земле. Только ими я и привязан к жизни. Я чувствую себя пустым и мёртвым. Всё лучшее в себе я отдал свои друзьям. И я только из них и состою. А вот меня самого во всём этом нет. Я занялся каратэ только из-за Томаша, только из-за Оксаны стал читать книги, только из-за тебя привязался к животным, и психологию я не сам по себе начал изучать, и мемы — это не то, что я выбрал себе сам, и даже философией я стал интересоваться после встречи с… Савелием. Я разбил свою душу на части, если, конечно, она у меня когда-то была. А сейчас я чувствую себя всего лишь антуражем для других людей.       Для Души это было сродни тому, как он в детстве шептал лучшему другу на ухо очень важную и секретную тайну. Только вот Оленяка спала и не слышала ни слова. И когда Душа это понял, он решил, что, наверное, это к лучшему, что его никто, кроме спящих на нём трёх котов, не услышал.