Тринадцатый километр

«Когда день кажется таким длинным, а ночь, ночь только твоя, когда ты уверен, что сыт по горло этой жизнью, не сдавайся. Не позволяй себе опуститься, все плачут и всем иногда бывает больно». REM — Everybody hurts

      — Вот подонок! — Оленяка ударила ладонью по столу, и в чашке с кофе побежали маленькие волны.       — Нет, — возразила ей Милана Монина, а потом округлила глаза, поняв, что только что защитила Савелия. — То есть, конечно, он подонок, но…       — Что «но»? — Душа в белой рубашке из хлопка, спортивных штанах с полосками на боках и кроссовках выглядел гораздо более представительно, чем люди в костюмах, сидящие за соседними столиками. — Но ты купилась на его красивые речи и сладкий голос и… что там ещё Оксану могло привлечь в нём?       Все сразу же умолкли, уголки губ каждого за столиком опустились вниз. Линия жизни Оксаны Остаховой оборвалась у них на глазах, и её имя всегда будет возвращать каждого из них на тринадцатый километр, в ночь, которую хочется, но невозможно забыть.       — На баскетбольной площадке, — заговорила Монина, когда Душа поднял на неё тёмные серые глаза, — он всегда становится со мной в паре. До этого я играла со стеной, понимаешь? И Савелий говорит, что надо забыть «детские обиды» и…       — Детские обиды?! — Алина резко повернула к ней голову, из её глаз текли слёзы. — Он это детскими обидами называет? Знаете, я не понимаю, зачем мы тут собрались! Я… я не хочу ничего знать. Мы всё равно ничего не можем сделать.       Милана Монина опустила взгляд, и её бесцветные ресницы задрожали. Ей нравилось видеться с Душой и Алиной Белинской. Это было похоже на дружбу. С ними всё казалось не таким уж и плохим. С ними она улыбалась.       — Что он ещё говорит? — ровным тоном спросила Алина, хотя переживания в ней не исчезли, а нездоровая бледность не сошла с лица.       — Он мало говорит, обычно Исаев всё делает молча. И все так его любят. Он оставляет на парте бумажных журавликов. У меня уже вся комната в них. Никто никогда не поверил бы, что он… такой. И поэтому мне так сложно: вот сегодня он улыбается и покупает мне обед в столовой, а на следующей день уже запирает в душе и грозится убить.       — А? — брови Души сошлись у переносицы, но в остальном лицо его как будто не изменилось, он даже не поднял взгляда от телефона.       — Это давно уже было. Через несколько дней после того, как ты остановил меня на улице и дал свой номер. Душевую в гимназии никогда не используют, там иногда что-то сушат на бельевых верёвках, но двери обычно заперты. И, чёрт, какая же я дура, я ни о чём не подумала и зашла туда с ним. Рядом с ним почему-то не чувствуешь себя так, как следовало бы чувствовать себя рядом с убийцей. Когда он начинает говорить, то, чёрт, — Монина закрыла лицо ладонями, сверкнув обколотым чёрным лаком на ногтях, — я ему доверяю. Когда он рядом, такое чувство, что он хороший.       — Что было дальше? — слова Оленяки прозвучали так, будто она вела допрос.       Экран телефона Души давно уже погас, но он всё ещё не поднимал глаз. Его сердце разрывалось, когда он видел лицо Мониной с царапиной на щеке. Его руки начинали дрожать, когда он видел, сколько боли испытывает Оленяка, когда слышит имя Савелия или Оксаны. И поэтому он старался не смотреть в лица девушек.       — Он опять стал демоном. Как тогда. Для них это обычное дело. Даже рубашку снимает, чтобы крылья не порвали одежду. Так вот для него это всё просто игра, наверное, однажды мы с вами вот так вот договоримся о встрече, но я не приду. Ему надоест играть рано или поздно. Он собирался отрезать мне своими этими когтями-лезвиями кончик носа. Его глаза были такими бешеными в тот момент. Потом он решил, что можно проколоть шею насквозь. Когти могут отрастать любой длины, он это контролирует. А потом он сказал, что с его стороны милосерднее было бы повесить меня на бельевой верёвке. Все решат, что я покончила с собой. Я ведь такая неудачница, всё бы прекрасно сошлось.       — Так как же ты спаслась? — Оленяка даже не заметила, что взяла Монину за руку.       — Мне никогда не приходится спасаться. Он уходит. Когда он сказал про верёвку, когда он начал говорить о том, какая я жалкая и никчёмная, и я заплакала, он просто резко развернулся. Крылья исчезли, всё исчезло. Я сидела на полу и плакала, он собрал вещи и ушёл. И ещё он извинился. Даже не обернувшись. И я поняла, просто почувствовала, что извинялся он не за то, что хотел мне кончик носа отрезать или шею проколоть, а из-за слов, которые он сказал.       — Ебать! — хриплым голосом полным ненависти произнёс Душа, с силой бросив телефон на стол. — Ему жаль?! А тогда ему почему жаль не было? Тогда он извиниться не хотел? Кем бы он там ни был, он… он сделал то, что сделал. Вот бы он сдох, чёрт, я не могу жить спокойно, зная, что он ходит по этой земле как ни в чём не бывало!       — Думаешь, хоть один убийца хоть один раз задумывался о том, как больно тем, кто потерял человека, которого он убил? — абсолютно спокойно спросила Алина и убрала руку с ладони Мониной.       — И такое случается буквально через день. Я всё ещё жива, потому что ему так хочется. Я просыпаюсь, и он стоит за окном. За мной летает его чёртова ворона, я не могу видеть птиц теперь, не чувствуя, что задыхаюсь от страха. Нигде и ни с кем не безопасно. Сейчас, наверное, ничего не заметно, но я в панике. Слишком много напряжения каждый день. Я напугана. И мне некому сказать.       — Ты уже сказала, — Душа смотрел на неё и чувствовал страх, её страх.       — Этого мало. Пока Сава сидит рядом, пока он мило улыбается, а потом грозится перерезать мне шею, я не смогу жить спокойно. Лучше бы он давно её перерезал. Лучше бы на месте Оксаны была я.       — Лучше бы умер он, — покачала головой Белинская. — Монстрам и чудовищам здесь нет места, было лучше, когда демоны были только сказками.       — Неужели мы ничего не можем сделать?       — А что? Мы уже прекрасно поговорили с полицией.       — Но он ведь каждый день на расстоянии вытянутой руки от меня! — поддержала Душу Милана. — Он так часто принимает демонский облик у меня на глазах. Я не понимаю, как так выходит, что я не смогла его сфотографировать или снять на видео.       — Да! Почему ты так ничего и не сделала? Ведь было столько возможностей! — Оленяка отдала пустую чашку из-под кофе официантке и посмотрела с вызовом на Милану.       — Потому что меня собирались убить, может быть?!       — Но этого так и не сделали! Вот поэтому ты должна была использовать момент!       — Хорошо! В следующий раз я не буду предаваться инстинктам и паниковать! Но что я могу сделать?       — Ручка есть? — спросил Душа таким тоном, что Милана поняла, что он на её стороне.       — Да, — девушка стала копаться в рюкзаке, который до этого лежал у её ног.       — И листик.       — Сейчас, — она положила на стол ручку и журавлика, сделанного из тетрадного листа. — Расправь его, не хочу вырывать лист из тетради.       — Хорошо, сейчас напишем план действий. Схемы всякие зарисуем и решим, что будем делать.       — Как будто стратегия для игры в войну, — хмыкнула Оленяка, но с интересом стала следить за тем, что собирается писать Душа.       — Милана…       — Что? — девушка наклонила голову, а Душа протянул её расправленный лист, из которого Савелий накануне сделал журавлика.       «Я люблю тебя» — вот что было написано на бумаге. Монина молча взяла из рук парня лист, аккуратно сложила его, положила в карман и встала из-за стола.       — Пока. Я…       И её голос сорвался, а она, развернувшись, накинула на себя пальто, висевшее у столика, и пошла к выходу. Оленяка и Душа смотрели друг на друга, а потом Белинская сказала:       — Иди.       И Душа побежал. Он выбежал из кафе, когда Монина сворачивала за угол. Он заметил край её чёрного пальто, догнал её и одёрнул резко в сторону.       — Осторожно, чипсинка! — на тротуаре перед Миланой лежала тонкая жёлтая полоска.       Душа держал её за руку, а она смотрела на него широко раскрытыми глазами, и румянец на её щеках никак не был связан с морозом, ударившим к вечеру.       — Прости, — он отпустил её руку.       — Ничего… это было мило. Как будто эта чипсинка — самая главная угроза моей жизни.       — Я и от главной угрозы твоей жизни хочу тебя огородить.       — Не сможешь, — она спрятала руки в карманы и медленно пошла вперёд.       — Милана, — позвал Душа, — мне нужно вернуться к Оленяке.       — Конечно.       — Но, может, хочешь попалить вместе с нами завтра?       — Попалить?       — Костёр жечь. Приходи, пожалуйста. Там ещё пару человек будет, наши с Оленякой друзья. И тебе они понравятся. Приходи.       — Куда? Когда?       — Я могу заехать и…       — Не надо.       — Дай бумагу, я запишу, вот, кстати, твоя ручка, ты оставила на столе, — он взял из её рук листок со словами написанными Савелием. — Ну вот, тут адрес, держи. Обязательно приходи. Мы придумаем что-нибудь, и ты сможешь спать спокойно. Мы все сможем.       Девушка кивнула, Душа улыбнулся ей, махнул рукой и, развернувшись, побежал в кафе. На листе, который Милана держала в руках, был записан адрес Алины Белинской, время и четыре слова: «Он тебя не любит».       Монина надела наушники. У неё есть плейлист и на этот случай, она знает песню, которая сейчас подошла бы. Девушка медленно шла домой пешком, а когда она проходила мимо набережной, вовсе остановилась, глядя на длинные полосы света, оставленные красными натриевыми фонарями на водной глади. И хотя фонари были одинаковые, свет, который они отбрасывали на воду, был разным.       «Совсем как с людьми, — подумала Милана, слушая голос, поющий о боли, и глядя на воду. — Все в общих чертах одинаковые, но то, что вокруг нас, разное. То, как мы меняем мир вокруг, разное. И неужели Савелий… я должна посмотреть, написано ли что-то на других журавликах! Зачем он это всё делает? Но Оленяка не права, он не чудовище, у него есть сердце. И он до сих пор не убил меня. Хотя он и не может меня любить. Кто может меня любить? Если бы я была фонарём, то нерабочим. Я бы совсем не отбрасывала света на воду. И почему я так боюсь, когда он в очередной раз грозится меня прикончить? Я же устала от жизни. Тем более от такой».       У входа в дом над её головой с громким криком пролетела ворона. Сердце замерло на секунду, но потом Милана взяла себя в руки, и показала туда, куда улетела птица, средний палец. Дома было спокойной, тихо и хорошо. Она пересеклась с сестрой, прошла мимо и, оказавшись у себя в комнате, стала расправлять всех бумажных журавликах, скопившихся в ящике письменного стола. И на всех листах было написано одно и то же. Я тебя люблю. Я тебя люблю. Я тебя люблю. Но уснула девушка, думая над словами не Савелия, а Души. «Он тебя не любит.»       Следующим вечером она выходила из продуктового магазина с бутылкой вина, а потом замерла: оставалось немного сдачи, а хотелось сделать что-нибудь приятное для Оленяки. И Монина оставила вино в камере хранения, вернулась в магазин и купила бумажный фонарик. Пустяковая безделушка, но, наверное, Алине будет приятно. Она так тяжело переносит то, что с ними всеми произошло. Нет, она так тяжело переносит то, что произошло с Оксаной, а не с ними.       Дверь ей открыл Душа, а не Алина, и он сразу же провёл её на задний двор, где все сидели вокруг костра.       — Это Томаш! — Душа указал на парня с волнистыми волосами до плеч и худыми чертами лица.       — Привет, — выдавила из себя Милана.       — Этот рыжий громила — Яков, а с ним Саша, — Душа указал на парней, подкидывающих дрова в огонь, — скорее всего, ты с ними даже не заговоришь, потому что когда эти двое вместе, им ни до кого нет дела.       — Привет! — Милану обняла Алина, вышедшая из-за угла дома. — Я так рада, что ты пришла!       — Эм… да, я принесла вино…       Монина вдруг замерла, а потом громко выдохнула.       — Что такое? — насторожился Душа так, словно из-за угла сейчас выпрыгнет Исаев.       — Вот что, — Милана достала из кармана ключ от ящика хранения. — Я вернулась, чтобы купить тебе небесный фонарик, и забыла забрать вино.       Душа и Белинская одновременно рассмеялись.       — Но фонарик-то с тобой?       — Да! Вот!       — Прямо сейчас можем зажечь? Я очень люблю такое, — глаза Оленяки светились, когда она открывала упаковку. — Милая, да ты неудачница! В этот комплект не положили грелку. Да, точно, её здесь нет.       — Срать я на это хотел! — неожиданно раздалось у них за спиной вместе со взрывом хохота.       Яков и Саша, шутя, стали драться, не обращая внимания нИ на кого вокруг, а потом Яков оступился и упал, задев рукой растянутый фонарик.       — Блин, прости! Он порвался? — Шендеров поднялся с земли и посмотрел на поджатые губы Оленяки.       — Что это за розовый гондон? — подлетел Логонов, закинув одну руку на плечо Душе, а вторую на плечо Шендерову. — Дайте сюда!       Логонов взял небесный фонарик, надел его на себя, скрывшись так до пояса, и под общий смех сказал:       — Это же гораздо лучше, чем запускать его в небо! Оленяка, когда я и остальные придурки тебе надоедим, просто спрячься вот так, и ты будешь одна. Уединение, вот что это!       — Ты уже закинуться успел? — стянула с него небесный фонарик Алина.       — Нет, нализаться. Но не суть.       Все снова рассмеялись, а Логонов, махнув рукой, вернулся к костру. Всё это время там сидел Томаш, с улыбкой наблюдая за всеми, но не вставая с места. Логонов сел рядом с ним и стал громко и бодро говорить о какой-то чепухе. И хотя Томаш улыбался, про себя он думал: «Худшее не то, что, когда ты занят чем-то серьёзным, другие люди тебе вечно мешают. Худшее — это когда ты решительно ничем не занят, а тебе продолжают мешать».       И когда Логонов понял, что разговор ему завязать не получится, он взял в руки полупустую бутылку и, откинув голову, стал смотреть в небо. Томаш, подождав немного, достал из кармана телефон и сделал фотографию друга. Потому что, хотя тот часто и мешал ему быть одному и получать удовольствие от своего одиночества, он его любил, ведь они были друзьями.       — Э? — Саша обернулся на щелчок и увидел улыбающуюся физиономию.       — Для истории.       — Для истории? — за ними появились Шендеров.       — Совместное фото! — Алина подняла руку с бутылкой лимонного пива, и обняла парней.       Томаш Страхов сделал несколько снимков, а над его телефоном склонились головы, и все стали что-то говорить и выбирать лучшую фотографию.       — Вот эта! — решительно сказала Белинская.       — Но она же нечёткая, — возразил Томаш.       — И что? Она нечёткая и всё равно прекрасная!       — Ладно, сейчас залью в инсту. Как подписать?       — Дай сюда! — выхватил телефон из его рук Душа.       Через несколько секунд он отдал телефон в руки Белинской, и она прочла вслух: «Нечёткие на фото, чёткие по жизни». Девушка тряхнула головой, рассмеялась и по её плечам водопадом рассыпались чёрные волосы. Она была счастлива.       В худшее времена, когда плевать становится не только на себя, но и на весь окружающий мир, заботу не ценишь. Каждодневные пожелания доброго утра и обещания, что всё наладится, просто тошнотворны. Но, когда глаза, наконец, проходят очищение слезами, когда солнце снова восходит, а сердце после долгой остановки начинает биться, приходит осознание бесценности заботы. Ведь именно забота говорит нам о том, ради чего можно жить: ты любим и кому-то без тебя было бы невыносимо тяжело. И Алина восторженно смотрела на Душу, который всё это время был рядом и пытался помочь ей оправиться от горя, хотя сам страдал не меньше её.       — Первый лайк мой! — Милана подошла к Алине и улыбнулась всем. — Может, музыку включим?       — Да, а я всё никак не мог понять, чего не хватает! — Душа засуетился и стал оглядываться по сторонам. — Какую? Что?       — У меня есть плейлист для этого случая, — тихо сказала Милана.       — Да? Именно для такого случая?       — Да.       — И что это за случай? — Шендеров вытер пар со своих очков.       — Он называется «осенний костёр с незнакомцами».       — Да ладно! Ты прикалываешься!       — Вот! — Милана протянула телефон парню, и тот провёл ладошкой по рыжим волосам. — Ого, интересно. Ты что, на все случаи жизни составила плейлисты?       — Не на все, но на очень многие.       — Ну и странная же ты!       — Потрясная! — Душа её приобнял и протянул ей бутылку.       Девушка колебалась всего секунду, но секунда истекла, и она взяла в руки холодную стеклянную бутылку. Ей просто необходимо было повеселиться. Хотелось забыть о Савелии, хотелось забыть об Оксане. Просто подростки, пьющие пиво и громко смеющиеся у костра. То, чего никогда не было в её жизни, и то, чего ей всегда так хотелось.       Со вчерашнего вечера из её головы не выходили надписи на бумажных журавликах. Что нужно Исаеву? То, что ему точно не нужна она и её любовь, очевидно и ясно. Но к чему тогда всё это? Она и без того думала о нём слишком часто (чаще, чем можно думать о человеке, который преследует тебя и грозится убить), но теперь она стала думать о нём постоянно.       Милана сидела перед костром, играла музыка, которую когда-то давным-давно она подбирала для такого случая. Всем было весело, всем было хорошо, но она чувствовала себя одиноко. В огне, пылающем напротив неё, она видела оранжевые глаза. И они не были глазами человека, они не были глазами демона — это были глаза не отпетой души, глаза убитой юности и раненных чувств.       «Я в тебя влюбляюсь» слишком напоминало «я в тебя вселяюсь». Здесь никому не ясно, кто кого любит, здесь никому не ясно, кто над кем имеет власть. Она всё ещё жива, а он до сих пор бросается от улыбок к пугающим оскалам.       Исаев так красив. Когда за его спиной нет крыльев, и его глаза не светятся неоном, от одного взгляда на них замирает сердце. Это пшеничное поле, освещённое густым багряным закатом. Его улыбка дарует забвение, и это забвение не пугает, оно мягко обволакивает, оно успокаивает. Его улыбка — это хоспис для израненных душ. И в него так легко влюбиться. Разве можно её винить?       Бутылка в руках девушки постепенно пустела, обычно бесцветные глаза начали сиять ярче, речь стала медленнее, зато смех стал громче. Деревья вокруг неё словно стали кружится, тёмные приземистые и скрученные деревья. И когда она, делая долгие паузы между словами, стала говорить сидящей рядом с ней Оленяке о том, что эти жуткие голые деревья скрутились так из-за того, что они страдали от болезни Паркинсона и бились в агонии сотни лет, они застыли в позах, выражающих их боль, всем стало ясно, что Монина слишком много выпила.       — Душа, — позвала Оленяка, — отведи её ко мне в комнату, пусть вздремнёт. Я как-то совсем не подумала, что она не привыкла пить.       — Мне хорошо! — заупрямилась Милана, но Душа буквально поднял её на ноги, взяв за руки.       — Пойдём, полежишь немного, вздремнёшь, а потом вернёшься.       — А как же музыка? Кто будет подбирать песни? Кто будет всё контролировать?       — Ничего не надо контролировать, твоего плейлиста хватит на всю ночь.       В доме Милану обступили разноцветные и разношёрстные коты, и она была так впечатлена их количеством, что забыла о намерении упрямиться до конца. Когда девушка перестала гладить трущихся о её ногу котов и прошла за Душой в комнату Белинской, ей показалось, что запахло слезами. Как будто у слёз есть запах. Смешно. Но, если бы у слёз всё-таки действительно был бы запах, она, несомненно, смогла бы его узнать. Слишком часто приходилось иметь с этим дело.       Перед тем как прилечь на мятую постель, девушка остановилась перед письменным столом: там висели листы с разными странными непонятными ей надписями. И она узнала почерк своей бывшей соседки по парте. Некоторые фразы были написаны Оксаной. Желудок Миланы как-то странно сжался, и ей тяжело было понять отчего — из-за выпитого алкоголя или из-за призраков прошлого.       — Ложись, — Душа кивнул на кровать.       — Прямо в одежде? Оленяка не будет против?       — Нет, конечно, ты же ей нравишься.       Милана легла, укрывшись одеялом. Она смотрела в потолок и чувствовала, что Душа выжидающе глядит в её сторону. Он знает, он слишком проницательный. И он хочет, чтобы она с ним поговорила об этом. Он хочет, чтобы она поговорила с ним о том, что её гложет.       — Это смешно просто, — она опустила руку на глаза. — Я так устала, так хочется сдаться. Я ведь сыта жизнью по горло, а когда Савелий говорил о том, как легко было бы инсценировать моё самоубийство, я думала, что буду драться до конца. Это же моя жизнь! Но так тяжело и так больно. И Исаев тут ни при чём, так всегда было.       Комнату освещал свет, падающий из-за открытой настежь двери. И Душа подумал, что ещё чуть-чуть — и он побежит к выключателю. В голосе Миланы было столько боли, что с ней было страшно оставаться наедине. Хотелось кого-то позвать, но ему ведь уже не пять лет, и всё, что он может позвать на помощь, — это свой собственный голос.       — Да всё нормально, — сказал он таким безразличным голосом, что его самого покоробило. — Всем иногда бывает тяжело. И это «иногда» временами длится очень долго. Нужно лишь время, время, чтобы во всём разобраться.       — У меня было достаточно времени. И ничего не меняется, всё становится только хуже. Так что… уже без разницы. Я думаю, мне бы хотелось, чтобы он меня убил.       — Эй, эй, — мягкий бархатный клич вырвался изо рта Души, — не говори так. Я тоже временами чувствую, что устал от всего. Чёрт, последнее время это и есть всё, что я чувствую. Но сейчас, то есть вот прямо сейчас, этим вечером, мне было хорошо. Я не виделся с Томашем с того самого дня, а ведь это мой лучший друг. И я не видел искреннюю улыбку на лице Оленяки с того самого дня. И ты здесь.       — Да, но это другое. Если бы с Оксаной всё было хорошо сейчас, то ты бы жил себе счастливо. У тебя не было проблем, от которых жить не хотелось.       — Да ну? — Душа сел на стул и положил голову на руки, опущенные на стол. — Мы не так уж и долго знакомы. Так откуда тебе это знать, чтобы говорить с такой уверенностью?       — Так расскажи мне. Я хочу узнать тебя лучше.       Душа повернул голову, лежащую на руках, и увидел, что Милана сидит в кровати и смотрит на него. И взгляд этот был слишком серьёзным. Слишком серьёзным для её возраста, слишком серьёзным для выпившего человека, слишком серьёзным для простого любопытства. И поэтому он поднял голову, и, скрывая за улыбкой то, как ему сложно об этом говорить, сказал:       — Долгое время мне было больно из-за того, что другие люди любят, думают и чувствуют то же самое, что люблю, о чем думаю и что чувствую я. Получается, то, что является частью моей уникальности, является частью уникальности кого-то ещё. И раньше меня это очень расстраивало, но сейчас я счастлив. Это прекрасно, что можно делиться с кем-то мыслями о том, что является прекрасным лишь для вас двоих. То, что другие люди не понимают и не поймут. Совсем как тайное общество.       — Но… ты же не это всё хотел мне сказать.       — А ты наблюдательная, я смотрю.       — Да, но не лучше тебя.       — Ладно, на самом деле, я думаю, что человек — это всего лишь дополнение к другому человеку. Сам по себе он не имеет смысла. И это грустно. Но прямо сейчас я этого не чувствую. Но вообще иногда такие мысли очень расстраивают.       — Да, — Милана сделала паузу, и было слышно, как под окном засмеялись их друзья. — Всем иногда бывает грустно, но, наверное, стоит погрустить ради такого искреннего смеха. Пускай он и редко бывает.       — Да, иногда жить приятно. Знаешь, вот прямо сейчас мне кажется, что, если бы я мог выбирать то, чем мне придётся заниматься всю жизнь, я бы хотел наблюдать за людьми через скрытые камеры, узнавать их проблемы и незаметно им помогать. Я хотел бы быть богом. Добрым богом.       — Ты уже помогаешь.       — Но ещё не добрый бог?       — Пока ещё нет.       — Значит, жить стоит. Ради великого возможно.       Душа привык не думать о боге серьёзно. Мир и роль божества в нём он представлял (или хотел представлять) себе предельно просто. Если бог существует, то он ненавидит работать богом. Он делает свою работу спустя рукава и ждёт не дождётся, когда сможет вернуться домой. Его проблема в том, что домой вернуться он никогда не сможет, а наша — в том, что он никогда не полюбит свою работу.       — Ты правда думаешь, что Исаев меня не любит? — спросила вдруг Монина, словно до этого они говорили об одном только Савелии, хотя, по крайней мере, думала она до этого только о нём, только он по-настоящему занимал все её мысли.       — Да. Ни капли.       — Может быть, чуть-чуть? Может быть, любит, но меньше, чем… чем я его?       Душа хмыкнул и встал со стула. Ему мерзко было даже подумать о том, что Милана может любить существо, которое убило Оксану. И от того, что это наивное дитя готово поверить словам этого дьявола, его ладони сами сжимались в кулаки.       — Любит меньше? — переспросил парень и обернулся через плечо, устремив на неё пристальный взгляд. — Ты ещё не понимаешь, что фразы «любить меньше» и «любить больше» лишены смысла. Так можно говорить о привязанности, о симпатии, о чём угодно кроме любви. Любовь — это константа, это не то, что можно приуменьшить или превознести, — и он вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь, и бросив тихое: — Спи.       «Отдавать себя тому, кто тебя не любит, — это бессмысленно, — пронеслось у него в голове, когда он закрывал за собой дверь, — и не важно, какая страсть говорит у тебя в груди. Отдав любовь тому, кто ничем тебе не ответит, ты потеряешь всё. Ведь эта любовь, отданная напрасно, могла бы стать любовью к себе. Это чувство — единственное, чем по-настоящему можно обладать. Это всё, что у нас есть, и это всё, что нам нужно».       Душа спустился по лестнице и сел на последней ступеньке, запустив руки в тёмные волосы. Он вспоминал всё, о чём говорил с Миланой. Он боялся забыть, потому что знал, что она забудет наверняка. У Души было так много проблем, которые, если говорить о них по отдельности, казались чем-то несерьёзным и очень абстрактным.       Он был влюблён в способность людей создавать воспоминания. И ему больно было от того, что воспоминания исчезают, стоит человеку умереть. Поэтому так важно создавать воспоминания вместе с кем-то. От этого они становятся прочнее. И Душа не знал, что делать с теми вещами, которые будешь помнить лишь ты один. Он слишком любил людей, чтобы задуматься хотя бы на секунду о том, что он и сам человек. Всего лишь человек, по крайней мере, до момента «великого возможно».       А Милана Монина, оставленная в комнате Белинской, повернулась лицом к стене, и по лицу её катились слёзы. Темнота в комнате была невыносимой, и смех под окном казался плачем, и всё окрасилась в чёрный, такой чёрный, каким мир был до встречи с Оленякой и Душой.       «Подсолнечные поля, душистые заросли шиповника, яркие васильки во ржи, — думала про себя девушка и глубоко дышала. Слёзы больше не текли по её лицу. — Ромашки на лугах и маргаритки на опушках… много о чём можно подумать, чтобы стало лучше… ты тоже есть в этом списке». И хотя Милане казалось, что она в очередной раз мысленно ведёт разговор с Исаевым, перед лицом её отчётливо появились серые внимательные глаза Души. И она улыбнулась, проваливаясь в глубокий и исцеляющий сон.       Через несколько часов она уже лежала на пледе, постеленном прямо на увядающую траву. Томаш, Яков и Саша уже ушли, поэтому Оленяка, Душа и Милана втроём смотрели на яркие звёзды и распивали последнюю бутылку вина из бокалов. Душа и Милана лежали, вытянув ноги в противоположные стороны, и их головы были на одном уровне. Алина сидела у ног Мониной, и выдыхаемый ею пар уносило ветром.       Белинская смотрела на мир сквозь бокал с красным вином, и мир казался лучше, мир казался теплее. И осознание того, что всё это временно, не убавляло осознания того, что всё это важно. Жизнь в тот момент казалась ей праздником, но объяснить, что такое праздник, она ни за что не смогла бы.       Лучшее в праздниках то, что их можно устраивать когда угодно и в честь чего угодно. То, что в календарный праздник можно вести себя, как обычно, тоже прекрасно. Но из-за всего этого дать точное определение празднику становится сложно. Праздник — это всегда внутри, а не снаружи. Праздник — это состояние души.       Звёзды растворились в сером рассвете, а они всё ещё лежали на холодной земле и говорили, говорили, говорили. И всем этим словам суждено было родиться и тут же исчезнуть, подняться в небо, как недавно делали искры костра, и тут же погаснуть. Ведь когда мы пьяные, мы не запоминаем своих слов и действий, но зато мы прекрасно запоминаем ощущения, общее чувство. Оно то и важно.