Тринадцатый километр

«Смысла жить дальше нет, если знать, как устроен мир». Ария — Реки Времён

      — Хорош выёбываться, будь человеком! — Логонов толкнул в бок рыжего увальня, сидящего рядом. — Мы же можем свалить, законно, блин, свалить по освобождению, так на кой-чёрт тут сидеть?!       — Можешь идти без меня.       — И что я без тебя буду делать?       — Вот именно, поэтому лучше тебе остаться.       Саша Логонов никак не мог успокоиться. Сегодня их команда по баскетболу должна была играть против гимназии, и всем участникам команды дали освобождение от уроков, стоящих перед игрой. И на тебе! Шендеров решил посидеть на уроках, с которых ему лично не терпелось свалить!       — Ну, скажи мне, зачем тебе это надо? — Логонов подпёр голову рукой и посмотрел внимательно на друга.       — Не всем, как тебе, плевать на своё будущее. Я хочу что-то знать, я хочу куда-то поступить.       — От одного пропущенного урока ты многого не потеряешь.       — Ещё как потеряю.       — Что за хуйню ты несёшь? Сам ведь знаешь, что не прав.       — Мне похер, — буркнул Яков и уставился в учебник. — Вали, если хочешь.       — Ха! Моя подружка обиделась?       — Пошёл ты.       — Да нет, теперь я хочу остаться.       Прозвенел звонок, и очень быстро стало ясно, что ничего нового и сложного им сегодня не расскажут. Логонов из-за этого стал ещё более невыносимым, чем обычно, и не давал Шендерову ни минуты покоя.       — Из вращения угла, — сказал учитель, а потом на секунду замолк.       И Логонов воспользовался этой секундой, чтобы толкнуть соседа локтем.       — Извращения!       — Из вращения, — спокойно ответил Шендеров, но Саша продолжал тихо смеяться в кулак.       — Таким образом, — продолжал учитель, — белку приходится принимать лучшее положение из всех возможных худших.       — Совсем как твоя житуха, да? — шепнул Саша на ухо Якову, а тот ударил его в ответ под партой ногой.       Логонов только больше раззадорился из-за этого. И когда отвлёкшийся учитель заговорил о медленном застое в Польше восемнадцатого века, Саша снова шепнул другу:       — Застой, совсем, как и в твоей личной жизни!       — Закрой рот! — крикнул на весь класс выведенный из себя Яков.       Логонов засмеялся, упав на парту, а замолчал учитель, решивший, что крик Шендерова адресован ему. Пухлые щёки Якова тут же залились краской почти такой же яркой, как и его волосы.       — Простите, это я не вам!       — Передай свой дневник.       — Я убью тебя, вот увидишь! Придёшь на игру хромым! — прошипел Шендеров соседу по парте.       — Может быть, хотя бы тогда тебя выпустят со скамейки запасных, — улыбаясь, бросил ему Логонов, продолжая лежать на столе и безуспешно сдерживать смех.       В это же время Савелий Исаев шёл от Тринадцатого километра в сторону гимназии. Иногда он проделывал этот длинный путь пешком: так было и в тот раз. До начала игры было больше двух часов, его душил бессильный гнев, и он злился на свою излишнюю чувствительность.       Мир вокруг окутывал серый густой туман, волосы на его голове быстро стали влажными, и ему казалось, что он вдыхает в лёгкие воду. А ещё ему казалось, что он тонул. Исаев скрывал в себе тайную веру в невозможное. Такая вера естественна для человека, потому что человек считает, что он сам — это граница всего возможного. Но для демона верить во что-то невозможное, будучи этим самым невозможным, очень странное поведение.       Исаеву казалось, что он пуст внутри. «Я ничего не чувствую, — сказал он себе мысленно, — только задыхаюсь от горя, сгораю от радости, очень боюсь и немного люблю. А вообще… ничего совершенно не чувствую!» И его пугало это странное ощущение потерянности. Значит, так себя чувствуют люди? Думают, что у них нет чувств, а сами разрываются между эмоциями.       Савелий свернул на чёрную сырую дорожку, лежащую через мрачное пустое поле. Летом на нём всегда колосилась жёлтая рожь, но осенью не было места тоскливее, чем этот голый убогий клочок земли. Природа осенью кажется той самой секундой до смерти, мысли о которой так часто не дают людям уснуть по ночам. Видимо, однажды он сможет понять даже это чувство — боязнь умереть.       Тяжёлое небо казалось ещё больше, шире и тяжелее, чем оно бывало обычно. Горизонт был изогнут и, глядя на него, так легко было представить, что планета круглая. Как же люди могли так долго не догадываться об этом? Как люди могут так долго не догадываться об очевидных вещах?       Но о чём же не догадывается он сам? Савелий стоял посреди пустого поля, по лежащему рядом шоссе не ездили машины из-за ремонта дороги, и ему казалось, что он — единственное живое существо во всём мире. Как здорово бы это всё облегчило!       Его тело замерло, а душа и того хуже — впала в каталепсию. Если бы только знать, о, если бы он только мог знать, нормально ли то, что с ним происходит! Жизнь теперь кажется такой сложной, все от него чего-то ждут, а он не способен даже на убийство! Его мучают кошмары. Ему совестно за поступки, который он делает не по своему желанию. И ему стыдно за то, что он делает от чистого сердца. И если он не человек, то чисто ли его сердце, или он уже родился с запятнанной душой и дырой в груди?       Вчера он стоял на балконе поздней ночью и смотрел на звёзды. Тринадцатый километр — эпицентр главной беды его жизни. Это место обязует его помнить свои корни, знать обо всех злых и тайных умыслах его семьи, а он этого совсем не хочет. Никто ведь не выбирает, где и кем родиться. Он с большим удовольствием прожил бы человеческую жизнь. Но об этом никому не скажешь. Даже себе самому сказать такое достаточно тяжело.       Сая, конечно, готовит время от времени его любимое лимонное печенье и внемлет всей горечи, льющейся из его рта горным потоком, но она слишком мала, она не поймёт. Ещё она слишком консервативна, хотя и думает, что открыта всему новому. Когда он был в её возрасте, он тоже тратил целые дни на то, чтобы придумать, как использовать знания, что ему дают, во благо. Он тоже не хотел нести на себе бремя своей природы. Но они ведь должны. Они все просто должны.       Когда Оксана обмякла в его руках, Исаеву показалось, что его облили алкоголем с головы до ног. Если бы жизнь была вечеринкой, то именно так следовало бы описать тот момент. Мгновение, когда ты понимаешь, что всё идёт не так, но ещё не понимаешь, что делать дальше.       Савелий смотрел на линию горизонта и чувствовал тоску по тем временам, когда ничего не стоило бросить всё на свете и отправиться странствовать. Демоны делали это с древнейших времён, даже лучшие из людей не боялись изнемогать от жары, есть скверную пищу и засыпать под густой синевой бескрайнего неба.       Ничего не происходило, Савелий стоял, спрятав руки в карманы длинного чёрного пальто, и продолжал всматриваться в место, где чёрная земля обнимала грязное небо, и ему казалось, что он ждёт собственного расстрела. А хуже всего было то, что все эти мысли застали его врасплох, как это обычно с ним и бывало.       «Всё в природе продумано до мельчайших деталей, — думал он, глядя вокруг себя широко раскрытыми глазами, — и ничто не случайно. Брюшко стрекозы раз в восемь длиннее её тела, чтобы ей было легче дышать. В нашем организме есть десятки систем, сбои в которых не причинят нам вреда, потому что всё стоит на предохранителе и везде есть страховка. Всё важно и всё продумано. И из-за этого мне начинает казаться, что даже в моей беспричинной грусти, от которой порой хочется умереть, есть смысл. Раз это есть, значит, оно зачем-то нужно. И знать подробности совсем не обязательно, обязательно только это принять».       Солнце выглянуло из-за одной огромной тучи, которая казалась всем небом, и это было как первый вдох. «Как же красиво, — подумал Исаев, и глаза его раскрылись ещё шире. — Мы ведь не знаем, что готов принять этот мир! И, наверное, всё, что мы можем ему дать, было им же нам и подарено. Это ведь хорошо, что мы не знаем его границ. Хорошо, что когда-то Земля была плоской. Чем меньше мы знаем, тем меньше у нас ограничений». И как кровь из ран, которые никогда не заживут, из его глаз потекли слёзы.       Исаев стоял один, совсем один, смотрел на мир вокруг себя так, словно видел его впервые, и плакал, улыбаясь. В остывшем теле снова текла горячая кровь. И хотя ясно было, что в его жизни никогда не будет покоя, ему уже не казалось, что он его ищет. Нет, не покой ему нужен. Савелий хотел впервые почувствовать себя рабочим винтиком в механизме Вселенной, а не браком.       Из-за того, что Исаев так долго стоял среди поля, обуваемый ветром, дующим на запад, где, наверное, он вдребезги разбивался о голые скалы, парень опоздал на первую четверть матча. Но как только он появился на площадке, Милану Монину, которую подняли со скамейки запасных, сразу же усадили на место.       И это было правильно, потому что ноги не способны были держать её, когда она увидела Савелия с влажными из-за сильного тумана на улице волосами, надменно-спокойным выражением лица и плавными, как у дикой кошки, движениями.       Девушка смотрела на то, как он догоняет соперников, от которых они успели уже довольно сильно отстать в очках, и мысленно вела с ним разговор. Она спрашивала, догадывается ли он, что все журавлики теперь расправлены. Она спрашивала, почему он опоздал. «Встань передо мной на колено, но вместо напыщенных фраз скажи: «Давай дружить», — думала она, наблюдая за тем, как он быстро бежит и легко ведёт мяч рядом с собой. — Со времён детского сада я так и не узнала слов более чистых, ясных и искренних».       Глядя на него, Милана забывала о плане, который составила накануне вместе с Душой. Глядя на него, она, не осознавая того, улыбалась. Она чувствовала себя счастливой. Почти как в детстве. Такие странные чувства в последний раз она чувствовала в детстве. Тогда она, кажется, ещё способна была ощущать весь спектр человеческих эмоций.       Некоторые хотят забыть детство из-за травм или тяжёлых воспоминаний, но ей этого хотелось из-за того, что оно было преисполнено счастливыми моментами, которые стали счастливыми воспоминаниями. И теперь ей приходилось жить, осознавая, что такой счастливой, как тогда, она уже никогда не будет. И та радость, которую Милана чувствовала, глядя на Исаева, была просто ничтожной. Она знала это. Ей хотелось это знать, поэтому она изо всех сил старалась себя убедить в этом. Но сердце было сильнее мозга.       Против команды её гимназии играла школа, в которой учились друзья Души. Яков Шендеров сидел на скамье запасных напротив Миланы, и они, изредка переглядываясь, улыбались друг другу. Саша Логонов снова и снова подводил команду, а Томаш снова и снова исправлял ошибки Логонова. И Милана, глядя на то, как Страхов агрессивно отбирает у Савелия мяч, думала о том, что же Страхов стал делать бы, если б узнал, кто на сам деле такой Исаев.       Объявили пятнадцатиминутный перерыв, игроки остановились, и Исаев, мягко ступая, подошёл к Мониной. Он сел рядом, но ничего не сказал, даже не поздоровался, а её сердце больно сжалось в груди. И не потому оно сжалось, что Исаев был близко, нет, она привыкла к тому, что он всегда рядом. Её сердце сжалось из-за того, что она вспомнила, о чём накануне договаривалась с Душой.       — Слушай, — сказала она тихо, и на неё уставились глаза, напоминающие об оранжевом зареве лесного пожара, — мы должны встретиться сегодня в полночь, на стадионе. У фонаря, он там один.       У неё были готовы ответы на все вопросы, которые он мог ей задать. У неё были готовы веские аргументы на случай его отказа. Они с Душой продумали всё, они с Душой стали заговорщиками. Но Исаев лишь кивнул ей, даже не удивившись столь странному предложению. Ни одна мышца на его лице не дрогнула.       И этот кивок был смертным приговором, Милана Монина даже почувствовала, что побледнела. Говорят, что ниже дна не опустишься, можно лишь оттолкнуться от него и подняться вверх. Но она сообразила, что в дно можно закопаться. Всегда есть способ усугубить ситуацию. И только что она это сделала.       — Привет! Вот так встреча! — раздался над Миланой громкий и весёлый голос Логонова.       — Привет, — ответила она растерянно.       Перед ней стоял улыбающийся Саша. Шендеров, как тень, был за его спиной, а уставший Томаш присел рядом с девушкой на лавочку. Монина поправила волосы, а потом опустила глаза вниз и стала смотреть на свои кроссовки. Зачем они подошли? Обычная вежливость? Так она о ней не просила. «Если между нами со временем не появится сильнейшая ментальная связь, — подумала девушка, — то даже не заговаривайте со мной».       Только вот Александр Логонов не умел читать мысли.       — А мы ведь даже и не знали, что ты играешь!       — Я не играю, я для количества игроков на скамейке сижу.       — Знакомая ситуация, — хмыкнул Яков.       — Эй! Ты моя группа поддержки! — Саша потрепал рыжие волосы друга. — Без тебя жизнь была бы невыносимо скучной!       — Я сижу на скамейке запасных, потому что мне это нравится, так что это не знакомая тебе ситуация, — холодно ответила Милана Якову.       — Ты не любишь баскетбол?       — Ненавижу. И, собственно, поэтому я тут.       Беспардонный Логонов озвучил то, что подумали все:       — Ты такая странная!       Монина посмотрела на него, она посмотрела ему прямо в глаза, и ей показалось, что она вот-вот заплачет. К счастью, Логонов почувствовал, что сделал что-то не так, и неловко попытался исправить ситуацию.       — Это был комплимент.       Девушка на это лишь хмыкнула, ведь те, кто говорит, что «странный» — это комплимент, скорее всего, никогда не ели в школе свой обед в одиночестве, не слышали смешков за своей спиной и, скорее всего, люди не замолкали, когда они входили в комнату. И если кому-то кажется, что он действительно видит в так называемой странности что-то хорошее, то он ошибается. Вам нравится не странность, а самодостаточность. Вам нравится, что косые взгляды и смешки не смогли изменить того, кто эти люди есть. Это вызывает в вас уважение.       — Милана, знаешь, что с нами сегодня было? — всё ещё пытался загладить свою (так и не понятую им до конца) вину Логонов.       Монина покачала головой, а Саша широко улыбнулся, наслаждаясь тем, что может рассказать о фиаско Шендерова.       — От нашей школы далеко до вашей гимназии, так что мы поехали на автобусе. И у окна водителя было много людей, так что Шендеров попросил передать за проезд парня, стоящего впереди. А тот говорит: «Я не могу передать». И Яков опять настойчиво просит, а этот тип ему говорит: «Я не могу передать, у меня нет руки». Но Шендеров не услышал, и всё требовал, чтобы парень деньги передал. И, короче, видела бы ты его лицо, когда эта дубина сообразил, что у парня реально нет руки, — Логонов весело рассмеялся и стукнул себя по ноге. — Я его таким сконфуженным ещё никогда не видел!       Всё это время Савелий, сидевший обычно идеально прямо и свободно, не замечая того, вжимался спиной в холодную стену. Исаев не сводил серьёзных глаз с лица Логонова, и Саша это заметил. Он спросил у Миланы, дружелюбно улыбнувшись:       — О, а это кто? Хорошо играл!       И Логонов посмотрел на Исаева, думая, что тот сам представится, но Савелий, как ни в чём не бывало, встал с места и ушёл, оставив их всех за своей широкой спиной. Саша смотрел ему вслед, а когда Савелий скрылся за дверью спортивного зала, он спросил у Мониной, мгновенно изменившись в лице и став серьёзнее:       — Что это за дьявольский тип?       «Он знает? — Милана широко раскрыла глаза. — Откуда он может знать? Душа ему сказал? Нет, Душа не мог никому сказать».       — Играет, как чёрт! Вы нас уже почти сделали! Наверное, всем уже ясно, кто победит, — беззаботность вернулась на лицо Логонова, тот уже снова улыбался.       — Ещё ничего не ясно, — фыркнул Томаш и отпил воды из бутылки, которую держал в руке. — Мы можем выиграть, если этого парня нормально закрывать начнут!       — Жадный до победы? — Саша бросил на Томаша хитрый взгляд, а потом посмотрел на Милану. — Так что с этим парнем не так?       — Да, у меня он тоже не вызывает доверия, — Томаш поставил бутылку с водой на пол между своими белыми кедами и кроссовками Мониной.       — Ага, у меня тоже, — улыбнулась Милана, а потом поняла, что сказала это вслух. — Это Савелий Исаев, в этом году перевёлся в наш класс. Сразу после того, как умерла Оксана.       — Та девушка, — Логонов дотронулся до головы. — Мне кажется, что Исаев…       Логонов замолк и молчал, пока Яков не спросил:       — Что тебе кажется?       — Да так, — махнул рукой Саша, — знакомым кажется, вот и всё. Как будто я уже его где-то видел. И как будто он мне не очень понравился.       — В этом мы сходимся, мне он тоже не нравится, — кивнул Томаш, а потом, встав и забрав бутылку, легонько ударил друзей по спинам. — Тренер зовёт, пойдёмте!       — Удачи! — крикнула им Милана и почувствовала на себе недовольные взгляды членов её команды.       «Опять сделала всё не так, как надо, — уголки её губ опустились. — Как и всегда. И то, что мы с Душой задумали, тоже полная чушь. Ничего у нас не получится, но мы всё равно попробуем».       Всё оставшееся время игры Томаш и Саша усердно пытались закрыть Исаева, но все их попытки были напрасны: Савелий с лёгкостью получал мяч и вырывался вперёд к корзине. И команда Логонова проиграла, как он сам это и предсказывал. Томаш злобно смотрел вслед Исаеву, уходящему из зала вместе с Миланой Мониной.       — Кто эти парни? — спросил Савелий, надлежащим образом придав себе вид абсолютной незаинтересованности.       — Те, что ко мне подошли?       — А ты хочешь рассказать о каких-то других?       — Нет, но вот они бы хотели послушать о кое-ком другом.       — Неужели? — и на лице Савелия появились эмоции, которые до этого он скрывал. — Так что же, ты мне расскажешь? Что это за парень в грязных белых кедах?       — С пучком?       — Да. И все остальные?       — Это Томаш Страхов, лучший друг Души. Того парня…       — Я знаю, — остановил он её жестом.       — Нет, я закончу. Это лучший друг того парня, на глазах у которого умерла Оксана. И ты даже не представляешь, как он теперь страдает.       — Представляю.       — Думаешь? Нет, ты и понятия не имеешь, через что проходят Душа с Оленякой. И хотя я видела, что Оксана сделала всё сама, твою вину это не убавляет. А твои покушения на меня? То, что ты просто-напросто не можешь чувствовать что-то человеческое, потому что не человек…       — До встречи в полночь, как ты и условилась, — Исаев круто развернулся и пошёл в мужскую раздевалку, не дав ей закончить предложения.       Он как будто проглотил ягоды белладонны: горло жгло, тяжело было и пару слов сказать, а перед глазами всё поплыло. Никто никогда не поверит в демона с человеческим сердцем. Никто никогда не поверит в него.       Милана какое-то время стояла одна в тёмном коридоре, а потом повернулась и упёрлась лицом в стену. Её тошнило от всего этого. Что-то происходит. Логонов слишком пристально наблюдал за Исаевым. Их план с Душой — детская игра. А Исаев всё-таки знает, что такое чувство вины. Но что с ней, что касается её — этого так просто не скажешь. Даже вопрос подходящий сложно задать.       Перед гимназией стояла машина Души, и она села на переднее сиденье так привычно, что сама этому удивилась.       — Знаешь, — сказала Милана, когда машина тронулась с места, — Савелий сегодня сказал, что представляет, что вы с Оленякой чувствуете. Он думает, что в это я тоже поверю, как верю во всё остальное. Но чем дольше я с тобой, тем меньше я верю тому, что говорит Савелий.       — Может быть, он думает, что говорит правду, но ему никогда меня не понять. И тебе тоже. Никому не понять, — Душа улыбнулся, грустно улыбнулся, и Милана поняла, что это надо для того, чтобы не заплакать.       — Я знаю, что ты по ней скучаешь, — сомневаясь в том, стоит ли ей вообще сейчас говорить, произнесла Милана. — Но она всегда будет в твоём сердце и…       — Да что ты! — Душа ударил по рулю, и Милана вжалась в сидение. — Она умерла, и все говорят мне, что она всегда будет рядом, всегда будет в моём сердце. Так что же, моё сердце — гроб, моё сердце — кладбище? Ты же не знаешь ничего о моих чувствах! Когда один человек на Земле плачет, тысячи ангелов внутри меня вскрывают вены. И если мне так тяжело переносить боль незнакомых мне людей, боль, которую я даже не видел, о которой лишь знаю (даже не знаю, а всего лишь догадываюсь), то, что ты думаешь, я чувствую по отношению к смерти той, что была моим другом?!       Девушка смотрела вниз на свои ноги и молчала, поджав губы. Она не представляла, что чувствовал Душа, и её пугала мысль о том, что она могла не понимать этого чувства, а Савелий его на самом деле понимал. Демон с сердцем человека, и человек с душой демона. Ей должно было быть больно за Душу и Оксану, но она сидела спокойно глядя вниз только из-за приличия.       Мысли о самой себе слишком одолевали её, чтобы хоть раз как следует задуматься о других. Душа включил радио, и она, услышав знакомую песню, стала думать о том, о чём она всегда думала под неё. «Я не знаю, чего хочу, — мысленно сказала она себе. — И я не знаю, чего не хочу. Всё, что я знаю, — это то, что я что-то знаю. Но что именно — не знаю». Для каждой песни у неё были подобраны отдельные вопросы для размышлений. Это был такой же странный пунктик, как составлять плейлисты для всех возможных и невозможных случаев в жизни.       Душа ехал к востоку от Тринадцатого километра, он ехал к дому Мониной, но девушка вдруг поняла, что не хочет домой.       — Давай ты научишь меня водить?       — Что? — Душа улыбнулся. — Серьёзно?       — Ага, поехали куда-нибудь, где не будет полиции и других машин.       — Безлюдное место, где у меня не будет и шанса на спасение? Хм, дай-ка подумать. Жизнь ведь преподала мне пару уроков, так что, пожалуй…       — Не хочешь, не надо.       — Да шучу я!       Он развернул машину, и она выехала в тихий безлюдный район. Они долго сидели в машине и разговаривали и, только когда начало темнеть, вспомнили о том, ради чего приехали в это спокойное место.       — Теперь я могу угнать твою машину! — где-то через час обучения сказала Милана, сидя за рулём и искренне улыбаясь.       — Ты будешь лучшим вором.       — Потому что врежусь в первый же столб, и меня будет легко найти?       — Да, именно поэтому, — Душа рассмеялся. — О! Уже так поздно? Тебе не нужно домой?       — Нет. Я теперь могу врать, что остаюсь на ночь у Оленяки. Мама, вроде как, рада, что у меня появилась подруга.       — А друг?       — Ты не знаешь мам школьниц? Им лучше и вовсе ни о каких друзьях не знать. Поехали к гимназии, если ехать медленно, то останется лишь немного там подождать, и придёт Исаев.       — Да, придёт Исаев. Знаешь, а дай сюда свой мизинец.       — Что? Зачем?       — Давай, — он приблизил к себе её руку. — Клятва на мизинчиках, вот что! Обещаю, что всё пройдёт хорошо, и я буду следить за этим мерзким типом. Мы с ним разберёмся! И нам поверят! И всё будет прекрасно!       И хотя было видно, что Душа смеётся и совсем не серьёзен, ей показалось, что это плохой знак. Для чего всё это?       — Ты думаешь, мне страшно?       — Мне страшно. Значит, наверное, тебе тоже, — предположил он.       — Нет. Ну, разве что совсем чуть-чуть.       — А выглядишь, как испуганная чихуахуа.       — Ночь. Не люблю ночь, — Милана смотрела на пролетающие за окном пейзажи ночного города, которые могли быть нарисованы только какими-нибудь несчастными художниками-самоубийцами. — Иногда по ночам мне кажется, что меня изнутри обнимает моё же мёртвое тело.       Душа, человек, для которого чужие чувства никогда в жизни не были чуждыми, поёжился. Чувства Миланы в ту секунду стали и его чувствами тоже.       — Поэтому у Оленяки так много котов, — попытался улыбнуться он. — По ночам они прогоняют от неё плохие мысли.       — А тебе что помогает?       — Я не знаю, — он растерянно уставился на красный свет светофора. — Хотя сейчас ночь, но мне спокойно. Мне нравится быть с тобой: рядом с тобой я вспоминаю, кто я.       И Душе действительно казалось, что он вспоминает. Все мы с возрастом начинаем задаваться вопросом: кто мы такие? И мы ищем ответ так, словно знали его когда-то. Но правда в том, что мы не знали. И никогда не узнаем, потому что каждый день мы разные, и ничто не стоит на месте.       — Что? — спросила Милана таким тоном, который ясно дал понять Душе, о чём именно она хочет узнать.       Парень надавил на газ, и зелёный свет фонаря скрылся с поля их зрения.       — Я как будто в бездну упал, а сверху на меня сыпется один только чёрный снег. Всё слишком тёмное, и ничего нельзя увидеть. И вот этот мрак — это я. Глупо, и я не люблю про это говорить, но мне кажется, что я — это всего лишь отражение моих друзей. Я занимаюсь карате, только потому что туда в детстве записался Томаш, и я хотел разделить это с ним. Из-за Оксаны я люблю классическую литературу, а из-за Оленяки животных. Из-за тебя я полюбил музыку, теперь я всегда читаю переводы песен и даже как-то пытался составить плейлист.       — Душа, так ведь это нормально, — Милана растерянно на него посмотрела. — Ведь со всеми такое происходит. И это не значит, что у тебя нет своей личности. Это значит, что твои друзья помогли тебе найти то, что ты любишь. А то, что ты любишь, — это и есть твоё отражение. Без них ты бы всё равно пришёл к этому, только гораздо позже.       — Ты правда так думаешь?       — Конечно.       Они подъехали к гимназии и остановились под высоким деревом, на котором совсем не осталось листьев. Жёлтая луна временами прорывалась из-за туч, и тогда дерево отбрасывало две тени вместо одной.       Милана Монина боялась. Она винила себя за то, что не послушала мать, которая советовала остаться этой ночью дома. Почему мы так устроены, что в семнадцать лет ни за что не слушаем родителей? Ведь в тридцать мы поймём, что они были правы, только будет слишком поздно. Наверное, если бы все мы слушались маму, то человечество жило бы в мире без голода, воин и дискриминации.       — Скоро полночь, — выдохнула Милана и сжала ладони в кулаки. — Послушай, Душа, а тебе не кажется, что наш план… смешной? Может, это всё не имеет никакого смысла? Думаешь, если мы предъявим фотографии, это что-то решит? Неужели за всё время существования демонов, ни один человек не смог их сфотографировать? И если он не примет обличье демона? О чём мне с ним тогда говорить? Я не знаю, это всё слишком сложно, может быть, не стоит, а?       — Сдаваться и опускать руки нужно только тогда, когда всё слишком легко. Дорога, ведущая к сокровищам, всегда лежит через тёмный лес, в котором живёт чудовище.       — Ты это из какой-то бизнес-книги вычитал? — Милана открыла дверь машины и почувствовала на лице холод осенней ночи.       Душа достал из бардачка плёночный фотоаппарат и тоже вышел на улицу. Он не стал закрывать машину на ключ, рассчитывая, что они скоро вернутся. Ведь всё пройдёт хорошо. Иначе и быть не может, он прошёл уже через слишком много кошмаров.       — Ни пуха ни пера! — Душа показал Милане большие пальцы.       — К Исаеву! — сказала она и показала парню большие пальцы в ответ.       Подходя к одиноко горящему фонарю на стадионе, девушка пыталась замедлить биение сердце, она говорила себе мысленно: «Будь храброй, как Персефона. Персефона была богиней цветов и королевой преисподней. Корона из цветов на голове, но демоны в доспехах вместо верных рыцарей, — и она смогла отвлечь себя этими мыслями. Стоя под фонарём, она уже думала об абстрактных вещах: — Персефона… это то, почему наш мир такой сложный. Ничто не однозначно. Даже само это утверждение».       И тут за её спиной раздался знакомый вкрадчивый голос Савелия, и зубы девушки застучали так, что заставили её подумать о крошащихся камнях. Она обернулась: Савелий стоял перед ней и слегка улыбался, а прямо за ним в небе горела жёлтая луна.       «Как странно, — подумала Милана. — Исаеву так идёт улыбка, как жаль, что он улыбается слишком редко. Он как будто сошёл с какого-нибудь снимка времён войны, когда люди не помнили, как улыбаться. Исаев точно не человек этой эпохи».       Монина смотрела на него, и думала не о предстоящим подвиге, не о том, как красив Исаев в лучах лунного света, а о вещах, в тот момент бывших совершенно не важными. Она подумала: «Есть люди, которые живут в настоящем, но были рождены для девятнадцатого века, балов и светских приёмов. А есть те, кто как будто родился слишком рано: их время межгалактических путешествий и освоения космоса ещё не пришло. Есть и те, кто идеально подходит своей эпохе. Что касается меня, то мне кажется, что моего времени никогда не было и вряд ли оно когда-нибудь будет». Снова вместо того, чтобы подумать о ком-то другом, она стала думать о самой себе.       — О чём ты хотела поговорить? — голос Исаева вернул её к происходящему.       Милана смотрела на него испуганно, и сердце её билось всё сильнее и сильнее. Он был прекрасен на фоне млечного пути и жёлтой луны. И он не казался ей чудовищем, которым его всегда выставлял Душа. Исаев не тот, кем его видят все вокруг, и не тот, кем он считает себя сам, о, нет, он другой! Или она ошибается, и дело лишь в её чувствах, в красивом небе и улыбке на обычно скучающем лице Исаева?       В чём бы ни скрывалась причина, но она готова была ему верить. Кажется, луна над головой способна даже из грешника сделать святого.