Тринадцатый километр

«Если всё, как ты хотел, отчего же так болит в груди?» Pianoboy — 1-1

      Все слова, которые она говорила, казались записью из чёрного ящика. И ясно было, что ночь вряд ли сможет закончиться хорошо. И вряд ли идея, задуманная ею с Душой, — хорошая идея, но отказываться от неё было уже слишком поздно.       Милана Монина и Савелий Исаев так пристально смотрели друг друга в глаза, что легко можно было представить пунктирную линию между их зрачками. Но между их сердцами была прямая линия, словно они покойники, и сердца их давно уже перестали стучать в груди.       — Я раскрыла журавликов, — сказала ему Милана. — И на каждом из них написано признание в любви. Можем мы об этом поговорить?       — Признания в любви, — повторил Савелий и опёрся спиной о фонарь, рядом с которым они стояли. — Признаться в любви можно лишь однажды, но говорить, что любишь, можно сколь угодно часто. Правда наверняка мы запоминаем лишь первое и единственное признание. Остальное — констатация факта.       — И что это значит?       — Это значит, что-то были не признание в любви, ты всё неправильно поняла. В любви я признавался лишь один раз, как это и со всеми бывает. Единственное признание в любви — первое признание. И моё было отдано икину.       — Ты про Оксану?       — Да. Моё сердце всегда будет занято только ей. Она — мой икин, и я уже рассказывал тебе о том, как важно это для нас.       — Ты мне говорил, да, но я уже ответила тебе, что считаю это глупостью. У всех есть вторая попытка. И ваши икины не сильно отличаются от людей, которых мы выбираем себе в качестве вторых половинок.       Красный отблеск фонаря лежал на каштановых волосах Исаева, которые трепал холодный ветер. Руки Мониной, спрятанные в карманы, были холодными, как лёд, но всё внутри её горело, когда она смотрела в печальное и спокойное лицо Исаева. И пятно света на его голове как будто кричало ей о том, что и в душе его есть свет, который все упорно не хотят замечать.       — Любовь меняет нас, она заставляет нас желать стать лучше, — снова заговорила Милана, прекрасно осознавая, что щёки её пылают румянцем, — поэтому мне и кажется, что икины не сильно отличаются от обычных людей. Но неужели для того, чтобы измениться и стать лучше, обязательно нужен кто-то посторонний? Неужели любви к себе недостаточно?       Милана сделала шаг вперёд. Этот шаг был совершенно бессмысленным, ведь они стояли на оптимальном расстоянии друг от друга, но она просто не могла не сделать его. Ей нужно было понять. И если она не поймёт Исаева этой ночью, возможно, он не поймёт его уже никогда. Её мысли обо всех других людях всегда возвращались к мыслям о ней самой. И только мысли об Исаеве были достаточно сильны, чтобы не отвлекаться от них на собственное эго.       И Исаев это чувствовал, он чувствовал, что его судьба заботит её. И ему казалась, что, не смотря на то, что она человек, она могла бы понять суть всех его проблем. И только поэтому он решился на последнее откровение.       — Любовь к себе? — спросил он и на долю секунды белки его глаз стали чёрными, а радужка засветилась оранжевым неоном. — Всё было бы очень просто, будь оно так. Но, в отличие от вас, демоны не способны любить себя. Нужно любить себя, чтобы жить в мире со всем, что тебя окружает. И мы уничтожаем всё вокруг себя не потому, что хотим, а потому что внутри нас нет того, что ты назвала любовью к себе. Для этого-то нам и нужны икины. Мне смешно, когда ты говоришь, что икины похожи на обычных влюблённых людей. Нет, никто ни в вашем мире, ни в нашем не способен испытывать любовь так остро и всеобъемлюще, как это делают икины. А мой икин мёртв.       — Я знаю парня, который любит каждого на земле, и его сердце болит за горе даже незнакомых ему людей. Мы тоже можем сильно любить.       — Сильно любить — этого мало. Нужно любить чрезмерно. Если любви не чересчур много, значит, её нет. Как ни странно, но демоны нуждаются в любви, как ребёнок в объятиях матери. И жизнь демона без его икина — это судьба розы, выросшей в горах, а не в тёплом розарии. Если мы так и не полюбим себя, вся наша мощь пойдёт в первую очередь не против мира, а против нас самих. Мы хотим быть спасёнными. И я думал, что меня спасли. А потом Оксана убила себя прямо в моих руках. Вот так долгожданный первый снег превращается в осеннюю грязь.       Эта короткая речь как будто вмиг вернула Милану к жизни. Де-юре всё это время она была несчастна, но де-факто страданий хотелось ей самой, поэтому она была довольно своей жизнью. И если раньше ей было не ясно, для чего она живёт на этой земле, и что нужно делать с дарованной ей жизнью, то теперь она уже всё для себя решила. Она вдруг сделалась уверенной в том, что каждый способен сделать этот мир лучше, если поймёт, как правильно использовать свой потенциал.       И если человек рождается на земле с какой-нибудь целью, то лучше того, чтобы помочь кому-то другому, ничего нельзя и придумать. Все мы здесь для того, чтобы кому-то помочь. Это единственный значимый поступок, который может сделать человек. И вот перед ней стоит тот, кто отчаянно нуждается в помощи, которую она могла бы оказать. Так Милана Монина решила стать икином для Исаева. «Хорошо бы понять, — подумала она, — что если всё плохо, то это не повод усугублять ситуацию. Но я собираюсь запутать его сейчас всё сильнее».       Она была жадной, а жадность рано или поздно порождает ревность. Однажды, подходя к школе, она увидела Савелия, стоящего вдалеке в обнимку с какой-то девушкой. И она готова была расплакаться, так ей стало больно в груди, но, когда Милана подошла ближе, стало ясно, что она обозналась, и девушку обнимал какой-то незнакомый ей парень. И в груди перестало щемить, а дышать снова стало легко. Этот случай и позволил ей понять силу всех тех чувств, в существование которых она долго не хотела верить.       Но любовь к Исаеву девушка считала чем-то самим собой разумеющимся: а как может быть иначе? Как его можно не любить? И разве может играть здесь хоть какое-то значение то, что в глазах всех остальных Савелий убийца? Милана думала так: «Лучше я буду видеть хорошее даже в самых тёмных людях, чем однажды заподозрю в чём-то недостойном приличного человека. Страдать от дурных людей, злоупотребляющим твоей наивностью, приятнее, чем страдать от терзаний совести».       — Смотреть на твою боль выше моих сил, — Милана Монина нервно сглотнула, почувствовав, что горло сдавливает в тиски. — Я хочу быть твоим икином.       Эти слова осели на сердце Савелия белой накипью, разбитое сердце в очередной раз раскололось напополам. Ему и до этого тяжело было смириться со своей неправильной жизнью, пошедшей под откос, но теперь всё стало гораздо хуже. А он ведь думал, что хуже уже быть не может — типичная ошибка всех, кто находится в тяжёлом положении. Даже ад — это не самое дно.       — Но ты не можешь, — он растерянно моргал глазами и смотрел на неё так, как ребёнок в детском саду смотрит на воспитателя, переодетого в Деда Мороза, — ведь ты обычный человек.       — Савелий, вот именно, я обычный человек! И, может быть, поэтому мне так легко тебя понимать! Может быть, обычные люди годятся не только на то, чтобы их убивать в полнолуние или что вы там с ними делаете? Мы люди: мы можем сделать что-то хорошее, а потом всю жизнь жалеть об этом. Мы можем сделать что-то плохое, а потом ночами не спать из-за этого и плакать в подушку. Мы сложные. И ты тоже.       Савелий побледнел. Он уже давно понял, что потерял этой полночью свою обычную чопорность, но теперь он даже усилием воли не смог унять дрожь в руках. Он потерял всякий контроль над собой.       — Н-нет, — сказал он, заикаясь, и качая головой, а глаза его были переполнены отчаяньем и болью, — я не такой же, я не могу быть таким же, как вы. Мы и рядом не стояли.       — Стоим, — Милана решительно сделала ещё один шаг, и их лица оказались напротив друг друга.       — Чего ты от меня хочешь?! — его кожа мгновенно стала серой, глаза засветились неоновым оранжевым, а зубы заострились. — Зачем ты меня мучаешь этими разговорами?!       — Потому что я люблю тебя!       И только когда девушка прокричала эти слова во весь голос, ей стало ясно, что на самом деле она не любит его. Более того, она никогда его и не любила. Она любила только себя. Она любила то, что он выбрал своей жертвой именно её. Она любила то, как он страдает и метается от доброй улыбки к злому оскалу. И вот, крикнув, что она его любит, на её жизни можно было поставить крест. Мы закапываем себя сами прежде, чем другие люди успевают сделать это с нами. Если она и умрёт, то не из-за Исаева, а из-за себя и своего глупого поведения.       — Не любишь! Уходи!       И этот крик Савелия был единственным, что Душе удалось услышать, сидя за изгородью, где он прятался. Душа держал наготове фотоаппарат и ждал, когда за спиной Исаева появятся крылья. Он злился на Милану, которая слишком увлеклась разговорами, и забыла, ради чего она их начинала. Но ещё сильнее он злился на Савелия, потому что понимал, что именно он виноват в том, что Монина забыла обо всём на свете.       Испугавшись землистого цвета лица с клыками перед своим лицом, Милана Монина сказала лишь одно слово, и она даже сообразить не успела, почему назвала именно его. Оно вырвалось само, оно само захотело быть озвученным и услышанным.       — Журавлики.       И Савелий снова стал обычным Савелием без оранжево-чёрных глаз и серой кожи покойника. Он провёл рукой по растрепавшимся волосам, пригладив их, развернулся, а потом повернулся назад к Мониной, глядящей на него так же потеряно, как и сам он смотрел на неё.       — Прости. Прости, я не думал, что ты воспримешь эти слова буквально. То есть, наверное, для человека это тяжело понять, но… демоны просто не могут любить людей. Для нас очевидно, что речь идёт о другой любви. Ты ведь из тех, кто, в основном, людям не нравится, но, если уж кому-то нравишься, то нравишься очень сильно, нравишься по-настоящему. Поэтому я хотел, чтобы ты была мне другом. Это было что-то вроде вашего «давай дружить», но вы говорите так только в детстве.       Ноги Мониной обмякли, и она опустилась прямо на траву, покрытую инеем, она закрыла лицо руками, а плечи её задрожали. Савелий присел перед ней на корточки и наклонил голову на бок, как умная собака или глупый клоун из бродячего цирка. Он не знал, что с ней, он не знал, что нужно делать.       — Я подарил тебе первого журавлика, когда мне показалось, что я могу рассказать тебе всё. То, что происходит в моей жизни, не даёт мне уснуть. То, что я вижу в своих снах, не даёт мне проснуться. Последний раз Оксана мне снилась прошлой ночью. Потому что теперь она мой кошмар, и я вижу её лицо каждую ночь. Каждую. В моих снах она не мой икин. Вчера ночью она сидела среди пёстрых душистых цветов и была так же прекрасна, как и они. Но она слишком напоминала растение: оживляла комнату, радовала глаз и могла быть полезной, если кто-то поймёт, как её нужно использовать. Меня же могло привлечь лишь живое существо, не цветок, а кто-то, кто выращивает сады, создаёт букеты и знает, как использовать растения, чтобы лечить раны.       Милана долго не убирала рук от лица. Какое-то время перед её мысленным взглядом стоял цветущий сад. Наверное, именно такой была душа Оксаны. Милане девушек, вроде Оксаны, всегда ставили в пример. Все говорили ей вырастить сад в своей душе, но она переусердствовала и вырастила лес… и ей было хорошо и спокойной в его тени. Монина убрала руки от лица и посмотрела на Исаева, она следила за каждым выражением на его лице. Демон хочет стать её другом — про такое она даже не мечтала. Но, что делать, если люди, желающие уничтожить этого демона, предложили ей свою дружбу раньше? Что делать с Оленякой, принимающей антидепрессанты и каждый день смотрящей на листок с весёлыми надписями, оставленными Оксаной? Что делать с Душой, сидящим под забором и держащим фотоаппарат наготове? Жить без друзей было проще, чем выбирать между ними.       — Каждый живёт по-своему и каждый по-своему прав, — сказала она, положив руку на плечо Исаеву, и улыбнувшись. — Ты не должен страдать из-за того, что твоя жизнь не похожа на жизни остальных. Даже если у вас и принято проживать одинаковую жизнь. Никто не может тебя ограничивать.       — Ты не понимаешь, какое осуждение я получу со стороны общины.       — Но у тебя останешься ты сам. Даже если ты себя не любишь, ты всё равно можешь ценить себя. Для того, чтобы ценить, любить не обязательно.       — Поэтому я так долго и не хотел об этом заговаривать. Местами ты способна меня понимать, но временами ты даже не представляешь, о чём говоришь. Мы не просто не любим себя. Мы себя ненавидим.       — Но вы в себя верите?       — А это здесь при чём?       — Верите или нет?       — Вы в нас не верите, поэтому это остаётся за нами.       — Так вот, вера в самого себя — лучшая из религий. А религии может быть достаточно для того, чтобы жить в мире, где тебя не признают.       — Да ведь проблема не в этом, — Исаев поднялся на ноги и помог Милане встать с земли. — Что толку от того, что мир согласен с тобой и ценит тебя, если ты считаешь его отвратительным местом? Пока они не признают меня, я не признаю их. Пока быть кем-то вроде меня считается чем-то отвратительным, я буду считать мир отвратительным. Потому что такой мир, мир, в котором нельзя быть самим собой, не заслуживает любви. Это не я не заслуживаю признания, а он.       Милана подняла замёрзшие руки и, боясь того, что делает, обняла Савелия. И сердце, остановившееся от страха, снова забилось, когда Исаев обнял её в ответ. Она прижалась лбом к его груди и набрала побольше воздуха в лёгкие. Это было похоже на то, как люди выпивают для храбрости.       — Душа сидит здесь рядом с фотоаппаратом. Он должен сфотографировать тебя с крыльями за спиной, он хочет, чтобы тебя наказали. Ему кажется, что это ты тогда убил Оксану. Он считает, что знал её слишком хорошо, чтобы упустить причину, по которой она могла бы убить себя. А самоубийство без причины человеческим сознанием обычно не принимается.       Милане казалось, что, говоря всё это, она предаёт Душу. Более того, ей казалось, что она изменяет Душе с Савелием. И это было просто невыносимо. Самое грустное в изменах то, что их никогда не совершают, чтобы разбить кому-то сердце. Их совершают с абсолютно противоположной целью. Чтобы спасти чувства другого человека иногда приходится плести интриги, грязно лгать и надевать маску последнего злодея. И, чтобы с Душой всё было в порядке, она рассказывала Исаеву то, о чём обещала Душе никогда никому не рассказывать.       Исаев только улыбнулся на её слова.       — Что будет дальше? — спросила Милана, выпустив Савелия из своих объятий.       — А чего ты ждёшь?       — Я? Я хочу, чтобы ты ушёл, не хочу, чтобы у тебя были проблемы из-за Оксаны. Она вряд ли представляла, как усложнит твою жизнь.       — Да, я тоже этого не представлял.       «Почему он так спокойно принял то, что я собиралась помочь Душе?» — подумала Милана за секунду до того, чтобы понять, что Исаев вовсе не отреагировал спокойно на её слова. Он вдруг, совершенно изменившись в лице, толкнул её так сильно, что девушка упала на спину.       — Твой Душа скоро появится, мне так кажется, — сказал он сухо, и поставил на неё ногу.       Савелий не ошибся, Душа уже бежал через стадион к ним, а Савелий, который легко и аккуратно держал ногу на Милане, убрал её с девушки, и повернулся лицом к Душе. У Души всё внутри передёрнуло от садистской улыбки на лице Исаева.       Всё происходило молча. Душа попытался ударить Савелия, а тот с лёгкостью поймал его кулак и дёрнул его на себя. Что-то хрустнуло у Души на уровне локтя, и он, закричав, ударил Савелия ногой по боку. Милана поднялась с земли и стояла, глядя на драку, и не понимая, как её можно остановить.       — Беги! — крикнул ей Душа, обернувшись на секунду, и тут же получив удар в челюсть.       — Беги! — крикнул ей Исаев, когда его кожа медленно менялась в цвете, а глаза уже яростно горели оранжевым пламенем.       И Монина послушалась его. Она побежала со всех ног, она, задыхаясь, бежала вниз по улице, и видела красные крыши домов, лежащих внизу. Ноги привели её в парк, и, окружённая деревьями, девушка шла, оглядываясь испуганно по сторонам и держась за бок, в котором больно кололо.       Всё вокруг было охвачено густым туманом. Чёрные силуэты деревьев пугали, казалось, что деревья просто-напросто вырезали из нашего мира, а сквозь дыры в пространстве можно было увидеть черноту, которой являлось всё до того, как появилось первое нечто, о котором мы ничего не знаем.       Девушка спустилась по деревянной влажной лестнице, ведущей к реке, и уже скоро шла по берегу, усыпанному камнями. Порой камни под ногами мягче человеческих сердец. Неужели ей даже не плохо из-за того, что она оставила Душу одного с Исаевым? Савелий начинал терять себя, когда крикнул ей бежать. Или он начинал находить себя? Это не важно, важно, что в тот момент казалось, будто он готов пойти на убийство.       Милана услышала лёгкий шум вдалеке и пошла на него. Кем бы ни были люди, издающие его, ей просто необходимо почувствовать рядом с собой их близость. Если чёрные силуэты пропавших из нашего пространства деревьев так и останутся единственными, кто за ней следит, она просто сойдёт с ума.       Шум исходил от открытой сцены, на которой выступали артисты, когда в городе происходил какой-нибудь фестиваль. Несколько часов назад туда забрались Логонов, Шендеров и Страхов, чтобы подурачиться и выпить вместе. Но, когда Логонов закинулся ещё и таблетками, ему сорвало крышу, и из-за какого-то пустяка он бросился на Томаша с кулаками. И хотя Томаш дрался просто прекрасно, он оступился, упал со сцены на промёрзшую землю, а Саша навалился на него сверху и принялся дубасить, игнорируя все попытки Якова разнять их.       Милана ещё не могла разобрать, что происходит под сценой. Тихо ступая, она прошла мимо чёрной тени, напоминающей дикарский тотем. Стоило подойти ближе, как туман уже не мешал видеть, и тотемом оказались три рюкзака, поставленные друг на друга. Что ж, если какие-то школьники решили ночью поиграть в индейцев, то найти объяснение их крикам довольно легко.       Но когда она подошла достаточно близко, она увидела капли крови. Она узнала Логонова, хотя он не был похож на самого себя. Его глаза лихорадочно горели, он колотил Томаша, который прикрывал руками голову, а Яков Шендеров снова и снова пытался стащить Сашу с лежащего на земле Страхова.       Милана сбежала из одного ада, чтобы попасть в другой. Она стояла на месте, никем не замеченная, и думала о том, может ли она так же незаметно уйти и сделать вид, что ничего этого не было. Пришло время возвращаться домой, теперь она точно полюбит свою скучную серую жизнь. Кровь, насилие и страдания — это не то, чего она хотела.       Девушка развернулась и беззвучно вскрикнула: перед ней стоял Савелий Исаев, и на его лице была кровь, текущая из ссадины на скуле. «Это не кровь Души, это хорошо», — первым делом подумала Монина.       — Даже не думай уходить, мы должны вмешаться, разве нет?       — Останови их, пожалуйста! Он ведь убьёт Томаша!       — Томаша? — Исаев ещё раз посмотрел на парня, лежащего на земле и закрывающего лицо руками. — Пойдём, разберёмся.       Они быстро и решительно пошли вперёд: Исаев шёл спереди, а Милана чуть позади. И никто их не замечал, все были слишком заняты. Яков заметил их только тогда, когда они оказались совсем рядом с ним. Легким движением, который, как всем показалось, не стоил Савелию никаких усилий, Исаев отшвырнул Логонова к сцене, и парень глухо ударился об неё спиной.       Яков задрожал и попятился назад.       — Стой на месте, — приказал ему Савелий, и Шендеров остановился. — Ты должен был их разнять.       — Н-н-но…       — Ты боялся, что и с тобой будет так же, поэтому только делал вид, что пытаешься всё исправить, — Савелий указал отросшим чёрным когтем в сторону лежащего на земле Томаша. — Это твоя вина тоже! Ты трус, и это карается!       Но вместо того, чтобы подойти к Якову, Исаев повернулся к Милане. Он протянул ей складной нож, который достал из кармана своего вымазанного в грязь пальто. Яков Шендеров был слишком труслив, чтобы бежать, поэтому он стоял на месте с чувствами свиньи, которая догадывается, что её ведут на убой. Весь его сильный и острый ум с трудом понимал то, что происходило. Он всё ещё был слишком напуган и потрясён нечеловеческой силой Исаева, чтобы всерьёз задуматься о ноже в руках Мониной. О, как она изменилась! Казалось, что девушка стала старше его лет на пять.       — Даже не думай дёргаться, иначе тобой займусь я, — сказал Шендерову Савелий и улыбнулся Милане так, что она почувствовала дрожь в коленях.       — Зачем мне это? — Милана с громким щелчком раскрыла нож.       На лице Исаева появилась улыбка обольстителя, погубившая Оксану и всех остальных. Исаев был искусителем, и он знал это. И пока у него не было икина, он не знал, как правильно применять свои способности. А теперь, когда его икин умерла на его же руках, он вернулся к прошлому.       Обняв девушку за талию, Савелий повёл её к Шендерову, бледному, дрожащему, потному и, кроме всего этого, плачущему.       — Вот так, милая, всё очень просто, — Исаев поставил Милану за спиной Якова и поднял её руку с ножом на уровень шеи Шендерова.       Милана не могла сопротивляться. Отчасти из-за желания угодить Исаеву, отчасти из-за страха оказаться на месте Якова. В любом случае, этот рыжий увалень никогда ей не нравился.       Савелий уже отошёл в сторону и с довольной безмятежной улыбкой смотрел на картину, доставляющую ему невероятное наслаждение. В тот миг серый туманный мир осветился радужными бликами. Он получал истинное удовольствие от происходящего. Сейчас происходит именно то, чего от него все ждут. И, кажется, ему нравится. О, ему без сомнений нравится то, что сейчас происходит.       — Прижми сильнее, милая, — сказал он, кивнув на нож в руки Миланы.       «Если я не дёрну им резко, то ничего не произойдёт», — подумала про себя девушка, нахмурив брови и придавив нож сильнее.       — Ещё! — потребовал Савелий.       И она повиновалась. Ему невозможно было сопротивляться. Власть в его голосе пленяла, ему хотелось прислуживать, хотелось угодить всем его желаниям. «Кажется, я готова даже убить этого рыжего, если только Исаев попросит», — поймала себя на этой мысли Милана. И она даже не испугалась, что способна так думать. Она не испугалась, потому что отлично понимала, что если мыслям придётся стать действиями, то они тотчас станут. Она сделает всё, что потребует от неё Савелий Исаев.       — ЯКОВ!       Все, включая Шендерова, резко обернулись на этот крик. Из тумана выбежал Душа и стоял, держась за безжизненно повисшую руку. Савелий удостоил Душу лишь секундой своего внимания, а потом повернулся к сцене, сладкий вкус которой почти почувствовался у него во рту.       Когда Шендеров резко повернул голову на крик, нож, который Милана плотно держала у его шеи, глубоко врезался в плоть, перерезав артерию. Лицо Мониной было забрызгано кровью, а рыжеволосое громадное мёртвое тело лежало у её ног. Из глаз девушки текли слёзы, она дрожала так, словно её лихорадило. Так же сильно дрожал и Душа, стоящий прямо напротив Миланы.       Савелий с манящей грязной улыбкой, застывшей на лице, подошёл к Милане и, взяв её за подбородок, поцеловал в мокрые губы.       Это было её мечтой, это было её тайным желанием. Но когда холодные губы Исаева прикоснулись к её горячим губам, девушка вдруг отчётливо поняла, что ничего, кроме невыносимой боли, не чувствует. Она получила то, что хотела, но ей стало лишь хуже.