Тринадцатый километр

«Добро пожаловать в мою игру. Прочь с моего пути и из моей головы, прочь с моих глаз. Или постарайся лучше». Brayan Adams — Get Off My Back

      Есть люди, единственный страх которых, — это потерять то, что делает их счастливыми. Встреча лицом к лицу с невзгодами их не пугает, их пугает только не увидеть перед лицом то, что ценно для них, и это очень разумно. И красиво.       И среди этих людей был Душа. Его не пугал Савелий, его пугало то, что из-за Савелия он потерял Оксану. Его не пугал Савелий, его пугало, что из-за Савелия руки Миланы были в крови. О, Савелий его не пугал, его пугало, что Савелий забрал с собой Томаша.       Когда Душа и Милана стояли на месте, словно прикованные к земле, Исаев сбросил с себя на землю длинное чёрное пальто, и его торс оказался голым. Савелий с лёгкостью поднял лежащего без сознания Томаша Страхова, укутал его в пальто, а потом, взяв парня на руки, расправил чёрные кожистые крылья за спиной, и взлетел в небо.       Душа опустился к земле и сжал свою голову холодными руками. Когда он стал терять всё, что для него ценно? Неужели, неужели если бы они с Оленякой и Оксаной не пошли той ночью на вечеринку и не встретили бы Исаева, все бы сейчас были счастливы? Он потерял Оксану, и только что он упустил лучшего друга, которого знал с самого детства.       Так хотелось закрыть глаза, а, открыв их, понять, что всё это было всего лишь реалистичным кошмаром. И этот кошмар прошёл, и теперь он может быть прежним Душой. Из-за дружбы с Томашем Душа научился замечать тонкую прозрачную красоту мира, и сейчас ему так хотелось увидеть всё вокруг теми же глазами, которые были у него до встречи с Исаевым. Томаш Страхов любил всё и всех, и Душа отражал это в своём поведении, отражал так, словно это была его собственная черта, а не черта Страхова.       Мысли лучшего друга Душа считал своими собственными мыслями. В развитии человечества его больше всего привлекал не рост наших познаний о мире, не эволюция морали. Его волновали бессмысленные вещи, в которые человек смог вложить смысл. Повторяя особый взгляд Томаша на вещи, Душа восхищался тем, что люди сделали из засушенных листьев и воды что-то столь тёплое и домашнее, как чай. Его восторгало, как люди выбираются на пикники, подписывают открытки, делают украшения и придумывают тайные приветствия. Как же много всего, что было бессмысленным и бесполезным, пока человек не изменил этого!       И Душа прекрасно понимал, что такое видение мира — это не его видение. Он страдал от того, что его личность была отражением личностей других людей, но ещё он знал и то, что его собственная личность никогда не была бы столь яркой, сколь ярко в нём отражение чувств и мыслей других людей. Повторяя за Томашем Страховым, он как будто становился более яркой и выразительной копией, копией, что ярче оригинала.       «Химик я бездарный, — думал обычно о себе Душа, — и, потратив столько лет на изучение этой науки, мне так и не стало понятно, что происходит, когда соль, кислота или щёлочь взаимодействуют друг с другом. А всё почему? Всё потому что в душе я поэт. Я замечаю, что на границе румянца и замёрзших луж рождается зима. Если смешать привязанность и доверие с взаимностью, то получится дружба. Хотя, наверное, поэт из меня такой же плохой, как и химик. Разница только в том, что поэтом быть приятнее, в любом случае лично для меня. Ведь химик — это огонь науки, окаймлённый строгими правилами, а поэт — это ветер слов, свободно несущийся по необъятным просторам».       Душа слишком не подходил на роль воина, даже поэт из него вышел бы лучше. И это хорошо, ведь лучше быть поэтом, чем воином. Если бы солдаты были поэтами, ранения были бы более болезненными, но зато никто бы не умирал: ведь с разбитым сердцем жить можно, а с простреленным нет.       Да, было время, когда чудесами для Души были не мифические существа, врывающиеся в размеренную и обычную жизнь. Он видел магию в том, как из ничего появляется искусство, в том, как далеко ушёл человек в познании мира, и в том, как широка и благородна может быть человеческая душа.       И всё это уже не имело значения, ведь обычный ход жизни давно остановился для Души. А он любил его, он любил медленно ползущую, греющую свои старые кости на солнце жизнь. Он никогда не дрался с лучшим другом на закате, не разбивал в ванной кулаком стекло, не выбрасывал из окна телевизор и не держал пистолет у виска. И он никогда не думал, что благоразумное поведение делало его жизнь менее полной.       Теперь пришло время отказаться от благоразумного поведения. Придерживаться этой линии поведения и дальше было бы не состоятельно. Но что ему остаётся делать? Душа слишком мягкий человек для войны с демоном. И, будучи честным с самим собой, Душа ясно понимал, чем закончится любая попытка убить Савелия.       Душа был не воином, душа был миротворцем. Всю жизнь он твердил себе: «Мы рождаемся в жестоком мире, мы мягкие, нас много. Вместе можно было бы сделать этот мир более пригодным для нежных существ, вроде нас. Не сразу, но со временем».       И глядя в небо на удаляющуюся точку, которой был Исаев, уносящий Томаша, Душа начинал понимать, что если смотреть на него самого не как на чьё-то отражение, то он всего лишь трус. Он знал, что с каждым днём узнаёт себя больше, но при этом никогда по-настоящему не узнает. Так вот глядя, как его друга уносит адское создание, Душа решил, что понял, кто он. Он трус. Он лжец. Он был слишком напуган, чтобы предпринять хоть что-нибудь.       А время не ждало. Тело Якова Шендерова начинало остывать, а брошенный в металлическую сцену Логонов медленно приходил в себя. Савелия и Томаша уже не было видно в небе, затянутом густым туманом. Если Душа и собирался что-то делать, то начинать действовать нужно было немедленно. Но Душа тупо стоял на месте, не в состоянии сделать и шага.       Поэтому первый шаг сделала Милана. Монина закрыла складной нож и положила его в карман. Она, шмыгнув носом, в последний раз посмотрела на лежащее у её ног тело: нужно запомнить эту картину, она будет преследовать её ещё очень долго. Девушка перешагнула через Якова и решительно пошла в сторону сцены.       Александр Логонов сидел, опершись спиной о сцену, и ему казалось, что все кости, которые только есть в человеческом теле, у него сломаны. Он чувствовал боль в каждой точке тела, и поэтому старался не шевелиться. Даже дышать он старался неглубоко и плавно, потому что каждый вдох и выдох доставлял ему чудовищную боль.       Милана упала перед Логоновым на колени, её уже не волновало, что светлые джинсы вымажутся в грязь. Грязь не хуже, чем кровь, а на её одежде уже были потемневшие пятна от крови. Чёрные пятна от крови были и на её душе тоже. Она вся стала кровавым пятном, которое никогда нельзя будет вывести и убрать.       — А-а-а, — застонал Логонов, когда Монина стала копаться в его карманах.       Там была открытая упаковка жвачки, чеки из магазинов, смартфон, но денег, которые искала Милана, не было.       — Мне нужны деньги, где? — коротко спросила она у парня, но тот отвернул голову в сторону и ничего не ответил.       — Где? — повторила она, потянув его за воротник куртки к себе.       Логонов поморщился от боли, которую вызвало это резкое движение, и, чувствуя еле ворочающимся во рту языком вкус крови, ответил:       — Рюкзак.       Монина резко отпустила куртку Логонова, и тот спиной упал назад на металлическую сцену. Боль была такой сильной, что из его глаз сами собой полились слёзы. Он, впрочем, как и все они, с трудом понимал, что происходило в тот момент.       Милана подошла к рюкзакам, поставленным друг на друга, и, пнув ногой по нижнему, разрушила сооружение. Кошелёк она нашла в первом же рюкзаке, который стала осматривать: девушка достала деньги и положила их себе в карман. Она не считала, как много их было, потому что в стопке лежали лишь крупные купюры, и одного брошенного взгляда было достаточно, чтобы понять, что ей этого точно хватит.       Она отряхнула с себя приставшую грязь, и посмотрела, обернувшись, на Душу, который следил за каждым её движением. Хотелось уйти, ничего ему не сказав. Но ещё хотелось всё ему объяснить. Милана разрывалась между этими противоречащими друг другу желаниями. Ей казалось, что она уничтожает саму себя. Нельзя одновременно быть и пожаром и ливнем, но она пыталась. Она, правда, пыталась.       Ей нужно было быть холодной, чтобы не впасть в истерику из-за того, что она только что убила человека. И при этом всё внутри неё горело, потому что она собиралась убить демона. Раньше она бы и подумать не посмела о таком, но теперь она была слишком возбуждена. Она больше не будет наблюдать за играми Савелия издалека, она сыграет с ним в свою игру. Умрёт либо он, либо она. Скорее всего, она. Девяносто процентов из ста, что умрёт она, но это не значит, что не стоит попытаться.       Пусть попробует справиться с ней! Это будет легко? Без сомнений. Но она делает ставку на единственное слабое место Исаева — на его человечность. В конце концов, правда заключается в том, что Савелий не убил ни Оксану, ни Якова. Правда заключается в том, что Савелию нужен был друг, которым могла бы стать она.       Непонятным остаётся только то, зачем Исаев забрал с собой Томаша. Если забыть баскетбольный матч, то они даже не знакомы. Неужели он забрал Страхова только из-за того, что тот сильно пострадал от кулаков Логонова? Савелий хочет помочь Томашу? Или помочь Томашу должна она? Ведь Душа не собирается ничего предпринимать, это очевидно.       Милана делала всё так же машинально, как дышала или моргала. Когда человек идёт, он не думает беспрестанно о том, куда и зачем идёт. Просто переставляет ноги. Так и с жизнью — тяжело, когда не знаешь, ради чего идёшь. Остаётся только полюбить длинные прогулки. Жаль, что Милана поняла это слишком поздно, ведь теперь она знала, куда и ради чего она идёт. Она шла на собственную погибель, рассчитывая, что получится утащить за собой и кого-то другого.       Но обрывать всё и разом бывает сложно. Это чувство, разрывающее тебя изнутри, может понять только тот, кто сам через него проходил. И, понимая, что время не ждёт и нужно действовать как можно скорее, Милана разрешила себе совершить глупость, возможно, в последний раз. Но она человек. О, она ведь человек! Как иначе теперь воспринимается ей эта простая, привычная уху фраза!       Девушка, ступая кроссовками по хрустящей из-за инея траве, подошла к Душе. Она взяла своими холодными руками его не менее холодную ладонь левой руки, ведь правая, скорее всего, была сломана и висела уныло и безжизненно.       Какое-то время они стояли молча. Это длилось достаточно долго, чтобы каждый смог подумать о том, что его тревожило. Душа думал о собственной трусости и подлости, он думал о Томаше, укутанном в пальто летящего над землёй Исаева. Милана думала об Оленяке. Зря они не посвятили её в свой план, ведь тогда она бы их обязательно остановила. Человек, потерявший одного друга, ни за что не станет рисковать другими друзьями. О, как мудро было бы рассказать обо всём Оленяке, и остаться в итоге этой ночью дома!       — Душа, — голос девушки изменился так же решительно, как изменилась и она сама. — Я сейчас уйду, а тебе придётся разобраться со всем, что останется здесь. Я счастлива, что мы познакомились, и мне жаль, что всё было недолговечно. Прости, всё было бы гораздо проще, если бы мы просто смогли сфотографировать его на стадионе, но я всё испортила. Я же неудачница, я же всегда всё порчу, ты должен был это заметить. Береги себя, хорошо? — Душа открыл было рот, чтобы что-то сказать, но она остановила его одним только взглядом. — Ты самый отзывчивый и добрый человек из всех, кого я знаю. Не меняйся. И позаботься об Оленяке. Я люблю тебя.       Милана быстро обняла его, потому что если бы она хоть на секунду помедлила, ей сложно было бы найти в себе силы разорвать это объятие. Кто захочет из тёплого и уютного объятия броситься в когти к смерти? Только кто-то настолько же отчаявшийся, как и она сама. И поэтому, на секунду крепко прижавшись к Душе, она постаралась запомнить те ощущения, которые заставляли её чувствовать себя так, будто всё ещё может быть хорошо. Но когда она опустила руки и, круто развернувшись, побежала в сторону парка, оставляя Душу за своей спиной, её мгновенно одолело чувство обречённости. Всё кончено.       Душа смотрел, как убегает та, из-за которой всё это началось. Из его глаз текли слёзы, и текли они не из-за того, что Милана задела сломанную руку, а из-за того, что её слова были слишком похожи на слова, которые говорят перед тем, как навсегда исчезнуть. Он потерял Оксану, Томаша и вот теперь он теряет и её тоже. Слёзы стекали с его лица, падали на траву, покрытую инеем, и там, где они падали, иней таял.       Что теперь делать? Душа вытер здоровой рукой глаза и посмотрел на мёртвого Якова и Логонова, лежащего под сценой. В первую очередь, Душа должен вызвать скорую. Саше нужна помощь, и ему самому нужно что-то сделать с рукой. Но одной скорой помощью ведь не обойдётся. Ему нужно ещё позвонить в полицию, только что же он будет им говорить? Как он скажет им о том, что его подруга убила парня, и убежала, а он сам даже не попытался её остановить? И как он скажет, что был ещё и Томаш, которого крылатый демон унёс с собой? Кто поверит ему?       Было очевидно, что виноваты во всём лишь Савелий с Миланой. По крайней мере, это было очевидно Душе. Но здесь нет ни Савелия, ни Миланы, поэтому, как это часто делают, всю вину положат на плечи того, кто будет у них в руках. И это значит, что теперь у Души нет будущего. С другой стороны, ещё не поздно сбежать и оставить Логонова одного. Вряд ли Саша сможет вспомнить хоть что-то. После того, как он примет слишком большую дозу, обычно он ничего не помнит. Тогда получится, что Якова убил Логонов, а Милана и Душа даже не были здесь этой ночью.       И хотя этот план казался вполне разумным, Душа не мог ему следовать. У него не будет будущего, если его арестуют. Но будущего у него не будет и при том условии, что полиция его не тронет, но он будет знать информацию, которая могла бы упечь Савелия за решётку. Или куда там его упекут, когда узнают, что он и не человек вовсе?       Душа достал из кармана штанов телефон и дрожащей рукой набрал номер полиции. Он сказал, где находится, сказал, что нужна скорая и есть убитый, но больше он не сказал ничего. Парень упал на колени, его тело наклонилось, и он упёрся головой в холодную землю. Растаявший иней смешался с его горячими слезами. И когда до его ушей долетел звук сирен, он не знал ещё, что будет отвечать на вопросы, которые ему обязательно зададут.       В это время Милана Монина уже сидела на заднем сидении такси и смотрела в окно. Её руки были спрятаны в карманы, правой рукой она чувствовала согретый теплом её тела складной нож, а левой мятые купюры, украденные из кошелька Логонова. Ничего страшного, ей эти деньги нужнее. Особенно, если Логонов сломал себе что-нибудь важное, вроде позвоночника, и не сможет пережить эту ночь.       Такси направлялось в сторону Тринадцатого километра, но Милане сразу же сказали, что на дороге ведётся ремонт, поэтому её могут довезти лишь до места, где ведутся работы. Её это не волновало: оставшийся путь она готова была проделать пешком. Милана, собственно говоря, даже и не знала, куда именно ей стоит идти. Она знала лишь то, что Савелий Исаев как-то связан с Тринадцатым километром, а значит, у неё есть шансы найти его там.       Такси остановилось на дороге, вдоль которой не было фонарей, кругом были одни лишь угрюмые голые поля. Девушка заплатила деньги и вышла из машины, радуясь тому, что таксист не стал задавать лишних вопросов. Вероятность того, что она сможет найти Савелия, ничтожно мала. Но она всё равно должна попытаться. Лучше стоять на краю бездны, чем прыгнуть в небольшой овраг.       Милана шла вдоль дороги, грустно глядя на виднеющийся впереди лес. Ей нужно идти туда, там всё и должно произойти. Теперь это её игра, и Савелию придётся играть в неё, даже если он этого и не хочет.       Исаев же всё это время даже не подозревал о том, что творится с Душой и Миланой Мониной. Савелий, добравшись до дома, уложил Томаша на свою кровать и позвал Саю. Он знал, что лучшей ведьмочки и лекаря, чем его сестра, нет. И поэтому он полностью полагался на способности своей маленькой сестрёнки.       — Кто это? — спросила девочка, глядя на лицо Томаша с любопытством.       Волнистые тёмные волосы юноши были собраны резинкой в пучок, на ушах были круглые чёрные серьги, а под глазами тёмно-коричневые круги. Черты лица его были худыми, но они говорили, скорее, о плохом питании, чем о болезни. О болезненности говорила лишь мраморная бледность кожи и синева губ.       Савелий боялся произнести то, что считал нужным, поэтому он коротко ответил Сае:       — Один из нас.       Савелий оставил девочку одну в комнате с лежащим без сознания Страховым и вышел из комнаты. Он не чувствовал себя уставшим, но ему просто необходимо было принять горячую ванну и переодеться в чистую одежду. Савелий понимал, что ещё ничего не закончено, он, возможно, в опасности, а это значит, что Сая из-за него тоже может оказаться в беде. Нужно расслабиться, а потом хорошенько всё обдумать.       Лёжа в ванной, стоящей посреди комнаты, Савелий смотрел на стул, на котором лежала свежая одежда, и думал о Томаше. Он чувствовал к этому незнакомому парню, как ни странно, любовь. Но это была любовь на непонятном ему уровне: ни дружба, ни романтика, ни братство. Что-то гораздо большее, всеобъемлющее и прекрасное.       И, наслаждаясь горячей водой, трудно было думать о холоде на улице, о синих губах Страхова и умирающих растениях Саи, тронутых первым морозом. Он обещал утеплить её оранжерею, но так ничего и не сделал. Интересно, успеет ли он ещё всё исправить? Было бы грустно, если бы цветы, которые его сестра так упорно выращивала, и которые зацвели лишь недавно, умрут из-за такой вот холодной осенней ночи. А чего он ждал? Осень ведь подходит к концу, совсем скоро начнётся зима и выпадет снег.       Савелий закрыл глаза и откинул голову на край ванны. И хотя глаза его были закрыты, он отчётливо мог видеть перед собой умирающие растения, тронутые первым морозом. Как давно это было. Ведь уже мороз стал чем-то обычным. К таким вещам начинаешь привыкать. Это как видеть смерть. Это как сеять смерть. К этому можно привыкнуть.       А потом так же резко, как помехи на телевизоре или двадцать пятый кадр, перед ним появилось лицо Томаша Страхова, заслонив собой умирающее от мороза растения. Тонкие одухотворённые черты лица, зелёные глаза и волнистые волосы длинною до плеч. Пожалуй, он был красив. Пожалуй, в нём было гораздо больше, чем просто красота.       Савелий Исаев не сильно удивился, когда, пролетая над городом со Страховым в руках, подумал, что это странное притяжение к Томашу — связь между демоном и его икином. Да, конечно, такого ещё не бывало, чтобы икином оказался человек одного с тобой пола, но, чёрт возьми, вся его жизнь — это не то, что происходило когда-либо с демонами.       И всё-таки… Савелий открыл глаза и уставился в потолок, выложенный коричневой и золотой плиткой. Это очень странно. Вряд ли его икином может быть парень. И вряд ли у него вообще может быть икин, потому что им была Оксана, а она умерла. Но вдруг он ошибся? Нет, глупость, разве можно ошибиться в таком? Хотя Остахова была так красива, что он мог перепутать чувства. Возможно, он так желал её, что решил, что это желание — притяжение демона к своему икину.       Почему он вообще решил, что Томаш икин?! Савелий сжал зубы, начиная злиться. И он злился не на Томаша, он злился на самого себя. Почему он такой? Почему он не может вписаться? Да ведь он такой же неудачник, как и Монина! Только она неудачница по меркам людей, а он — по меркам демонов. Два неудачника точно могли бы стать друзьями. Хотя теперь об этом уже поздно мечтать. Всё потеряно, всё упущено. Не упущен ещё только Томаш, только Томаш пока есть в его руках. И, наверное, этот хрупкий парень ещё даже не догадывается, какие надежды на него возлагает Савелий.       Исаев стоял голый перед стулом, на котором лежала одежда, и по его телу струйками стекала вода. Сегодня он будет решительным. Если Томаш его икин, то он узнает это, а если нет, то, что ж, он просто сойдёт с ума. Сам Исаев не одобрял плана, который сложился у него в голове, пока он принимал ванну, но выбора не было.       Савелий вошёл в свою комнату, когда волосы на его голове почти высохли, а Томаш очнулся и почти полностью поправился. Сая сидела на краю кровати, стоящей перед окном, и непринуждённо болтала со Страховым. Томаш улыбался ей, но, когда он увидел Исаева, улыбка моментально исчезла с его лица.       И из-за этого Савелию стало больно, ведь он хотел, чтобы Томаш продолжал улыбаться. Но Томаш не улыбался, вместо этого он с некоторым недоверием и любопытством смотрел на Савелия Исаева снизу вверх. На Исаеве была шёлковая чёрная рубашка с узором, вышитым золотыми нитками, заправленная в чёрные брюки. Он выглядел так, словно сошёл со сцены после какого-нибудь важного награждения. «Кто вообще носит такую одежду дома?» — подумал Страхов.       Савелий тем временем молча подошёл к кровати и сел на корточки так, что его лицо оказалось на уровне с лицом Томаша. И тогда Страхов вдруг почувствовал какое-то странное покалывание в области сердца, и зрачки его глаз расширились. Он смотрел на Исаева, а его тело словно наполнялось чем-то тёплым и согревающим. И Томаш никак не мог найти объяснение тому, что чувствует. Он решил, что его просто удивил необычный цвет глаз Исаева, который раньше он почему-то не замечал: серый, а ближе к зрачку почти оранжевый.       Томаш думал, что его восхищал перелив света в радужках и зрачках Савелия, но он ошибался. Его восхищал сам Исаев.