«Я помню, как долго молился о чём-то совершенном, молился о чём-то добром. Это в моей голове, вместо этого мы теперь кружимся по проспектам». Ron Pope — You Are The Reason I Come Home
Жизнь Томаша Страхова не была лёгкой, но это была его жизнь, и он любил её. Он думал так: «Лучшие истории начинаются с чьего-то рождения или смерти. Мне кажется, с человеком может приключиться две невероятные истории. Может, меньше, но никак не больше». И вот, глядя в глаза Исаева, прежний мир раскололся. Томаш вдруг отчётливо осознал, что из-за одного этого взгляда может начаться новая история. — Тебе нужно принять ванну, — сказал Савелий, поднявшись на ноги. — Я оставил на стуле чистые вещи. Они мои, так что будут тебе велики, но не думаю, что это большая проблема. Страхов был совершенно растерян. — Спасибо, но мне ведь нужно домой. — Мы никуда тебя не отпустим! — Сая тут же надулась. — Ты ещё не так хорошо себя чувствуешь, чтобы уходить! — Но… — Оставайся на ночь, — перебил Томаша Савелий, — а утром поезжай домой. Страхов перевёл взгляд с Савелия на Саю, а потом улыбнулся девочке и сказал: — Ладно, не могу же я допустить, чтобы твои старания напрасно пропали. Но я правда чувствую себя просто отлично, и со мной всё в полном порядке. — Конечно, в порядке, потому что отвары всё ещё действуют. Но мне нужно будет дать тебе ещё, когда действие закончится. — А где ванна? — Томаш поднял взгляд на Савелия. — Куда мне идти? — Я тебя проведу. Страхов сел в постели, обулся в белые кеды, стоящие прямо у кровати, и встал на ноги. Он удивился тому, как хорошо себя чувствует, и в очередной раз благодарно улыбнулся Сае, которая следила за ним с улыбкой, не сходящей с лица. Вместе с Исаевым, Томаш вышел в тёмный коридор и стал спускаться по лестнице. Дом казался огромным и очень старым, и Томаш думал о том, кто родители Савелия и сколько они зарабатывают. — Что ты помнишь? — спросил Савелий, повернув голову и посмотрев на Томаша, идущего рядом с ним. — Логонова. Мы подрались, только вот я упал со сцены, ну и дальше всё пошло как-то не очень гладко. Я не знаю, я потерял сознание, да? — Да. — Спасибо, что позаботился обо мне, — Страхов замолчал на несколько секунд, а потом заговорил снова: — Саша хороший парень, но из-за наркоты ему буквально крышу сносит. — Как скажешь. — А где они? Наверное, Шендеров пытался разнять нас с Логоновым? — Пытался. Из-за односложных ответов Савелия, желание разговаривать у Томаша пропало. Если Исаев не хочет рассказать ему о том, что произошло на сцене, то он спросит об этом завтра у Шендерова, потому что Логонов вряд ли сможет хоть что-нибудь вспомнить. И Томашу даже в голову не могло прийти, что Яков Шендеров больше никогда ничего ему не расскажет. — Здесь ванная комната, — Савелий указал на тёмную дверь из красного дерева. — Хорошо. Я постараюсь быстро. — Нет, можешь не спешить. Расслабляйся. — Хорошо, — Страхов чувствовал себя ужасно неудобно и скованно. — Ты запомнил, как дойти до моей комнаты? — Да. — Тогда я буду ждать тебя там. Страхов кивнул, вошёл в ванную комнату и, оказавшись там, сел под дверью. Ему не нравилось место, куда он попал. Он чувствовал себя словно в западне, правда Сая ему понравилась. Но вот Савелий казался очень странным типом. Томаш даже не сразу вспомнил, как зовут этого парня, Милана упоминала его имя только один раз. Страхов недоверчиво осматривал дорогую обстановку ванной комнаты. Он ещё никогда не видел в живую, чтобы ванна стояла в центре комнаты. Всё было украшено золотым и коричневым цветами и казалось очень изысканным. И Страхову неловко было находится в таком месте, потому что он для него не подходил. Парень открыл краны, и пока ванна медленно наполнялась водой, он снимал одежду и бросал её прямо на пол. Когда воды показалось достаточно, он опустился в ванну и блаженно улыбнулся. Как хорошо. Уставшее тело наслаждалось теплом и покоем, он закрыл глаза и лежал, прислушиваясь к журчанию воды. Давно ему не было так хорошо. Даже бока, по которым колотил Логонов, почти не болели. Комната наполнялась паром, напоминающим о тумане на улице. Было слишком хорошо, чтобы вставать, но Томаш понимал, что лежал в ванной слишком долго. Правда Савелий ведь сам сказал ему не торопиться. Поэтому… поэтому можно полежать ещё десять минуток. И только когда Томаш решил выбираться из ванны, он осознал, что краны были открыты всё это время, и вода выливалась за бортики. — Вот дерьмо! — вырвалось у него, и он глянул на пол ванной. — Пиздец! Мне полный пиздец! Весь пол был в воде, а слой воды был настолько велик, что когда Томаш выбрался из ванны, вода доставала ему до щиколоток. Парень смотрел на беспорядок вокруг, на мокрую одежду, которую он бросил на пол, и с замиранием сердца думал о том, что ему делать. Он спустил воду в ванной, начал использовать свою одежду, как тряпки, и стал выжимать её в ванну. Но сколь усердно он это не делал, казалось, что уровень воды стоял на месте. Томаш испуганно выжимал воду в ванну и думал, почти молился о том, чтобы ничего в ванной не испортилось из-за этого и ему не пришлось платить. Дома денег не было. Старшие братья продолжали влезать в долги и получать штрафы. Мать, работающая на двух работах, отдавала половину денег на кредит, а вторую половину на коммунальные услуги, за которые они до этого не платили слишком долго. Деньги исчезали в тот же день, как появлялись, и ему просто не позволительно было попадать в ситуации вроде этой. За дверью раздался стук: — Томаш, ты скоро? — Э, — протянул Страхов, чувствуя, как руки холодеют, — да, сейчас. Подожди, я оденусь! Он взял со стула одежду и поспешно надел её: это были чёрные джинсы и чёрная майка. Вроде бы обычные вещи, но они принадлежали Савелию Исаеву и казались, не смотря на свою простоту, чем-то парадным и слишком нарядным. Страхов опустил руки в карманы, чтобы проверить, есть ли там что-нибудь, и нащупал бумажку. Он вытащил листик, сложенный несколько раз, развернул его и прочёл четверостишие:«Я мог написать бы книгу, И у неё не было бы конца. Я не дошёл до финала, Мой икин покинул меня».
Эти строки были написаны от руки вычурным почерком. Томаш не понял, что они могли бы значить, но решил, что Савелию кто-то передал это в качестве записки. Вряд ли Исаев пишет стихи, и уж тем более не похоже, чтобы он использовал странные слова, значения которых не каждый знает. Парень поспешно сложил бумажку и сунул её назад в карман джинсов. Томаш, шлёпая по воде, подошёл к двери и открыл её дрожащей рукой. Страхов сразу же указал Савелию на воду, решив, что со всем нужно разобраться быстро и решительно. — Я забыл выключить краны, и натекло слишком много воды. Я сейчас всё уберу, пожалуйста, прости. Не знаю, как я мог забыть. Савелий смотрел не на залитый пол, а на Томаша. — Тебе очень идёт, чаще носи чёрное, — Исаев улыбнулся и переступил порог, оказавшись в воде. Он молча закатал рукава рубашки, достал из шкафчика, стоящего у двери, две тряпки, и протянул одну Страхову. — Пожалей свою майку. — Она всё равно старая, — но Томаш всё-таки взял тряпку из рук Савелия. — Извини, пожалуйста, извини, я не понимаю, как мог… — Пустяки, сейчас всё уберём. И чего ты так перепугался, мне кажется, что я даже слышу, как сильно бьётся твоё сердце. Томаш улыбнулся, но улыбка получалось испуганной, улыбка предала его лицу выражение загнанного в угол зверя. — Я думал, ты агрессивнее отреагируешь. Обычно люди сильнее злятся, когда я делаю что-то не так. — Я сам слишком часто делаю что-то не так, чтобы злиться за это на других, — Исаев выжал тряпку в ведро, поставленное между ними. — Ты очень понравился Сае, и она захотела приготовить ужин для нас троих. Правда, уже так поздно, что это, скорее, будет завтрак, но у нас есть много времени. На то, чтобы убраться, точно хватит. И ещё посушить ноги у камина успеем. — У тебя есть камин? — Да, это очень старый дом, и было время, когда он отапливался только печами и каминами. И они заговорили о доме, причём, разговор пошёл так просто и непринуждённо, что Томаш абсолютно забыл о границе между ними, которую сам же мысленно установил для себя. Они убрали ванну даже быстрее, чем ожидали, и уже скоро сидели в гостиной перед ярко горящим камином. Они сидели в глубоких креслах, вытянув ноги, положенные на пуфики, и внимательно смотрели на шахматную доску, лежащую между ними на столике. Ни один из них не старался обыграть другого. Они наслаждались обществом друг друга и разговором, который затрагивал практически все возможные темы. Что и говорить, последний ход был сделан десять минут назад, а потом они так увлеклись разговором, что напрочь забыли об игре. Томаш, заговорившись, ушёл в философию: — Бог и Дьявол играют людьми в шахматы. И это длится так долго, потому что правила игры знает лишь сам человек. — Бог и Дьявол? — насмешливо спросил Исаев. — О, я в них не верю, но как символ — это очень красиво. Абсолютное добро и абсолютное зло. Сказки, конечно, но лично мне сказки очень даже нравятся. — А я не думаю, что они в себе заключают идею абсолютного зла и добра, — Исаев посмотрел в огонь. — Если бы не было взрослых, решил ли тогда бы ребёнок, что существо, наказывающее плохих людей, злое? И трепетал ли бы он восторженно перед тем, кто допускает всякие ужасы с лучшими из людей? — Я не говорю о том, что Бог и Дьявол действительно являются воплощением зла и добра. Но всё-таки это красиво, что мы думает о том, что может быть что-то монолитное и чистое. Потому что в настоящем мире всё с примесями. Савелий повернул голову и посмотрел на Томаша, который всё это время следил за лицом Савелия, глядящего в огонь. Их взгляды пересеклись, и Томаш опустил глаза. — Почему ты сразу так со мной не говорил? — мягко спросил Исаев. — Ты как будто боялся меня. Даже собирался, не смотря на ночь, идти домой. — Я не боялся. — А что? Был тихим перед тем, кто имеет для тебя авторитет? — и Савелий чуть не рассмеялся тихо своим же словам. — Ещё чего! — Томаш улыбнулся и решительно посмотрел на Савелия. — Я давно уже не признаю авторитетов. — Неприятие авторитетов и примеров для подражания хорошо только тогда, когда обладаешь самостоятельностью суждений. — А кто-то сказал, что я не обладаю? — Твой лучший друг не обладает. — Душа? — Да. — Но я же не он, — Томаш усмехнулся. — Я не он, но он, может быть, немного я. Славный парень. — У тебя все славные. И Логонов тоже. — И ты. Савелий забыл обо всём на свете и, хотя до этого он и так не двигался, замер. Он даже перестал дышать. Его назвали славным. И не кто-нибудь, а парень, которого он считает своим икином. — Ты бы хотел начать жизнь заново? — спросил Исаев у Томаша так, что тот удивился перемене в голосе Савелия. — Прямо сейчас? — Что? Нет. — Это было слишком похоже на предложение, — Страхов рассмеялся. — Мне кажется, что да, но я особо этому не верю. Это как со здоровьем. Здоровые люди часто тратят кучу времени, изучая статьи о болезнях и пытаясь найти у себя симптомы. А больные часто притворяются, что у них всё в порядке. Все хотят того, от чего бегут другие, пока им самим не надо бежать от этого. — И чего ты хочешь от жизни? — Исаев уже не смотрел на Томаша, а лежал, удобно откинувшись на спинку мягкого кресла. — Мне семнадцать, — напомнил Страхов, — в этом возрасте люди не особо представляют, чего хотят. Можно сделать карьеру и оставить потомство, а можно написать шедевр и прожить хорошую жизнь в полном одиночестве. Я не знаю, что лучше, и уж тем более, что правильнее. По-моему, и то и другое одинаково бессмысленно. Бессмысленно ровно настолько, насколько значимо. А что с тобой? Савелий Исаев слегка наклонил голову и посмотрел на Томаша глазами, полными мягкости и кротости. — Я хочу найти кое-что. Точнее, кое-кого. — Любовь? — Томаш насмешливо улыбнулся. — Да не совсем, — Исаев улыбнулся тоже. — Одни ищут любовь всей жизни, другие себя, третьи смысл во всём происходящем. Это говорит лишь о том, что человек — искатель. Он должен что-то найти. Только вот что именно ему надо найти, никто не знает. И в этом наша главная проблема. — Значит, твоя цель — это найти… Томаш Страхов не смог закончить предложение, потому что у него буквально перехватило дух. Они с Исаевым сидели в гостиной с выключенным светом, и единственным освещением был камин. Из-за этого легко можно было видеть, что происходило на улице. И во время разговора Томаш смотрел на чёрные деревья за окном. И в тот момент, когда парень заговорил, он увидел нечто, что заставило его замолчать. — Что такое? — Исаев напрягся и посмотрел в окно, за которым уже ничего не было. — Мне, наверное, показалось, — упавшим голос произнёс Страхов. Савелий подобрал ноги, которые до этого грел, вытянув перед камином, и не сводя глаз с окна, сказал: — Всё нормально. Что тебе показалось? — Да это смешно. Ну, кто-то низкий и плотный. Прошёл мимо, не сгибая ног. И серп в руке, — Томаш нервно рассмеялся. — Как в фильмах ужаса. Очень бы подошло чему-нибудь про чучело и кукурузное поле. Услышав слово «чучело» Исаев выдохнул с облегчением. Полиция или Душа с Миланой пугали его гораздо больше. Он понимал, что перегнул палку с ними, значит, они готовы пойти на всё, чтобы разобраться с ним. Они, скорее всего, заговорят о нём с полицейскими. И жизнь станет сложнее, о, она станет ещё сложнее! — Это садовник, — спокойным тоном произнёс Савелий. — На вас работает садовник? — На Саю. Она его создала. Набила одежды цветами, принесла в жертву птицу, и теперь в полнолуние эта кукла ухаживает за цветами в её оранжерее. Томаш натянуто рассмеялся, удивившись странному чувству юмора у Савелия, в котором до этого момента не видел изъянов. Хотя чувство юмора Страхова тоже оставляло желать лучшего, так что, наверное, это даже хорошо, что Исаев шутит странно. Они споются, они обязательно споются. Или сопьются, с таким типом на что угодно можно пойти. И Савелий чувствовал в точности то же самое. Ему было так тепло, хорошо и спокойно, что он и забыл, что может быть иначе. Это было то блаженное чувство, о котором он много лет мечтал по ночам. И вот теперь они с Томашем сидели рядом, языки пламени бросали красные блики на их лица, и они оба были счастливы. Это то, чего они хотели. — А ты мне ведь сразу показался таким недалёким, — улыбнувшись, сказал Савелий. — Когда я тебя только увидел, я бы и не подумал, что мне так понравится говорить с тобой. — А я бы не прочь быть недалёким. Мне это нравится. — Не правда. Недалёкость нравится только недалёким людям. Как только она перестаёт им нравиться, они перестают быть недалёкими. — Но недалёкие слишком недалёкие, чтобы понимать всю прелесть своего положения, — заметил Томаш. — Только мы можем им завидовать. — Конечно, завидовать самим себе — это довольно сложная задача. — Слушай, а о чём ты мечтаешь? — Томашу действительно было интересно, потому что ему казалось, что у Савелия есть всё, что нужно для счастья. — Я уже сказал, что хочу кое-кого найти. — Или кое-что? — Или я уже это сделал? И они какое-то время растерянно молчали, а потом Исаев нарушил тишину. — Думаю, что мечта — это одно из самых громких слов. Мечта должна быть позой, которую невозможно удержать. — Тогда счастье — это поза, которую каждый может принять, но на короткое время. — А жизнь — естественная поза, которую мы принимаем, не задумываясь. — А смерть — единственная по-настоящему удобная поза. Разговор прервал глухой стук по дереву, и в тёмную гостиную через распахнутую дверь влился густой жёлтый свет из коридора. В дверном проёме стояла Сая. Она переоделась и теперь вместо длинного полосатого халата, на ней было чёрное платье и белые колготки с серебряными звездами на них. — Томаш, я приготовила ужин! — она ослепительно улыбнулась Страхову, а потом подмигнула брату. — И ты спускайся, чай себе сделаешь. Исаев знал, что Сая дурачится, и ужин приготовлен на всех. Он показал сестре язык, тронул Томаша за плечо, и они встали из нагретых удобных кресел. И хотя обоим было хорошо и спокойно в гостиной, они с радостью спускались по широкой лестнице и вдыхали запах горячей еды. Последний раз они ели в начале прошедшего дня. Было уже далеко за полночь, когда все уселись за длинный стол, предназначенный не меньше, чем на двенадцать человек. На столе было столько разнообразной еды, что Страхов подумал, что невозможно было приготовить всё это за столько времени, сколько было у Саи. А впрочем, это ведь Сая. Томаш думал, что и отвары её не смогут ему помочь, но ведь выпив их, он почувствовал себя живее всех живых. Во главе стола, на месте, где раньше всегда сидел отец семейства Исаевых, устроился Савелий. Сая и Томаш сидели напротив друг друга у левой и правой руки Исаева. На столе стоял бронзовый подсвечник, в котором горели три белые свечи. Светильники в виде свечей весели и на стенах, обшитых панелью из тёмного дерева. Столовая была такой большой, что другой конец комнаты был погружён во мрак, и Томаш не мог различить, что там находится. — Завтра утром я покажу тебе цветы в своей оранжерее, — Сая намазывала варенье на дымящийся тост. — Я не знала, приготовить ужин или завтрак, поэтому сделала что-то среднее. Надеюсь, что тебе понравится и… — Мне очень нравится! — тут же заверил её Страхов и проглотил ещё один кусочек дымящегося мяса. Девочка довольно улыбнулась. — А Сава никогда не говорит, что ему нравится, что я готовлю! — Не правда! — Савелий оторвал бутон цветка, стоящего в вазе, и бросил в сестру. — Правда-правда! — девочка шутливо надулась. — Совсем меня не ценит. — Ну и дурак же твой брат! Я ничего вкуснее в жизни не ел! — Оно и видно, — хмыкнул Савелий. Томаш побледнел и посмотрел на Исаева вопросительно. Из-за того, что Страхову всю жизнь недоставало денег, парень очень болезненно воспринимал слова о том, что он в чём-то был обделён. Хотя, чаще всего, такие замечания оказывались правдивыми. — Да, ты такой худой! — ничего не заметив и не поняв, сказала Сая. — Наверное, ты занимаешься спортом? — Да, у меня чёрный пояс. — Что? — девочка отложила тост и хлопнула в ладошки. — Ты каратист! Не может быть! Я хочу научиться каким-нибудь приёмам! Ты не против? Томаш, счастливо улыбаясь, посмотрел вопросительно на Савелия. И Страхов даже не подумал о том, что этот жест откровенно показывал, что ему нужно одобрение со стороны Савелия. Томаш ещё не понимал, что Исаев одержал над ним победу. Он лишь смутно догадывался, что между ними что-то произошло, но ещё не понимал, что именно. Страхов находился в рабстве Исаева, и это было его собственным выбором. Если война — самая страшная игра, придуманная человеком, то рабство — самая глупая. История показывает, что прислуга часто много благороднее своих господ, а голубая кровь не залог отсутствия подобострастия и низкопоклонства у её обладателя. Лучше всего, когда два благородных человека решают быть рабами друг друга, да ещё и добровольно. Но такое случается крайне редко и называется отдельным словом — любовью. — Завтра утром можете заняться, чем пожелаете, — кивнул Савелий, а потом объяснил Томашу: — Сая хочет научиться всему, чему только можно научиться. Удивительная тяга к познанию мира. — Тебе бы такую тягу! — отозвалась девочка и снова принялась расспрашивать Томаша о его жизни. Они сидели втроём за столом, и каждый был по-своему доволен. Томашу казалось, что он завёл нового друга, Савелию, что он нашёл своего икина, а Сая чувствовала в Страхове кого-то близкого её духу, кого-то, у кого она могла бы многому научиться о мире людей. И когда за столом завязался оживлённый спор, двери в столовую распахнулись настежь, и в них появился светловолосый молодой человек. И хотя его волосы были светлыми, как летние дни, а глаза голубыми, как зимние вечера, чем-то он очень напоминал Савелия. Он закрыл за собой двери и какое-то время просто стоял на фоне красного дерева, позволяя сидящим за столом осматривать себя с ног до головы. Он был одет так же изысканно, как одевались все члены семьи Исаевых. Блондин был одет в изумрудно-зелёный пиджак с синим замысловатым узором, белую рубашку со стоячим воротничком и широкие брюки, напоминающие о давно ушедших временах. На его единственной руке тускло блестели изящные кольца из потемневшего серебра. — Меня зовут Артур, — начал он ровным и тихим голосом, — я проходил мимо и решил зайти поздороваться. Как у вас тут всё уютно устроено. Надеюсь, вы не возражаете, если я потревожу вас в столь поздний час? Артур говорил без остановки, уверенно шагая в затемнённую часть комнаты. Он занял место в противоположном конце стола, и посмотрел прямо на Савелия. Савелий был единственным в комнате, кто хоть сколько-нибудь понимал то, что произошло. — Я только вчера прилетел из Америки, — говорил Артур так, словно отвечал на вопрос, который кто-то из них задал. — Я был там с десяти лет, когда лишился предплечья. Мы с братом играли в лесу, и он немного переусердствовал, когда мы подрались. Ему тогда было всего семь лет, и он не умел говорить. Да, заговорил он очень поздно. Собственно, поэтому наши родители так и не узнали, что именно произошло в лесу. Рана была ужасной, если говорить начистоту, я тогда думал, что умру. Такие раны не заживают. Понимаете ли, он вгрызся в меня зубами. Да, такие раны не заживают. Но американские врачи смогли сотворить чудо. Теперь я чувствую себя прекрасно. Хотя возвращаться домой из Америки я тогда не стал, там мне было гораздо безопаснее жить. Чем дальше от сумасшедшего братишки, тем лучше. Он меня ненавидел, если бы я остался, готов поспорить, рано или поздно он бы меня убил. Единственное, чего мне не хватало там, так это это матери. Я был незаконнорожденным ребёнком, поэтому отец моего брата всегда относился ко мне холодно. Не то, чтобы он меня не любил, но моя судьба его не волновала. Он бы и слова не сказал своему сыну, если бы тот меня убил. А пока его ребёнок не мог говорить, легко было умалчивать о подробностях моих травм. Старику очень повезло, что его сын заговорил только в восемь. Я был брошен в другую страну совсем крошкой, у меня было много денег, но не было никакого опыта. И, естественно, я очень быстро потерял все свои деньги. Но хуже всего то, что я потерял связь с домом. Я не мог связаться с матерью, я больше не мог рассчитывать на её помощь. Возможно, в этом была не только вина моей неопытности, вполне вероятно, что мой братец вмешался и здесь. И мне пришлось пойти на всё, чтобы выжить. Я готов был на любую работу, но только вот, когда ты ребёнок, и у тебя нет половины руки, не слишком легко найти работу. Что и говорить о языковых проблемах, тогда я почти не знал языка. За мной должно было присматривать государство, но я ведь был ребёнком. Я думал, что смогу сам вернуться на родину и найти свою маму. Я был глупым. Но с тех прошло много времени, да, с тех пор утекло много воды. Но тогда… мне прошлось пройти через столько унижений, чтобы я мог добыть себе пищу и кров. Мне было десять, а я уже познал изнанку жизни. Теперь к этой жизни относишься с отвращением, но продолжаешь держаться за неё. Какая ирония, не правда ли? Мы всегда больше любим то, что делает нас несчастными. И это всегда только наш выбор! Это мы выбираем тёмную дорогу вместо светлой. Мне пришлось убрать с тёмной дороги тёмных людей, чтобы появилось хоть немного света. И когда я понял, что можно действовать таким образом, всё, вроде как, стало налаживаться. Можно ли считать хорошим того, кто делает плохо тем, кто это заслуживает? И вправе ли мы отвечать на такой вопрос? Я не знаю, я знаю, что убирать мусор приятно. Наверное, можно быть прирождённым убийцей, скажем, родиться волком вместо того, чтобы родиться оленем, но есть траву. Вот так вот, всю жизнь есть траву, а потом оказаться случайно рядом с трупом кролика, и все решат, что тебя нужно пристрелить. А можно быть оленем, который топчет слизней просто из-за того, что ему это нравится. И никто ведь не упрекнёт за это оленя. Да, олень — благородное животное. У благородного существа не может быть злых помыслов. Наверное, так иногда и с людьми бывает. Вот тебе хороший человек, делающий плохие поступки. И, какой поворот, он хороший именно из-за того, что делает плохие поступки. А вот тебе кто-то злой, кто поступает только хорошо, но все ждут первого промаха, чтобы начать свистеть и тыкать пальцами. Такой уж этот мир, и ничего с этим мы поделать не можем. Артур замолчал. Он подпёр лицо рукой в кольцах из почерневшего серебра, и стал внимательно всматриваться в хорошо освещённое лицо своего брата. Савелий смотрел перед собой, стараясь контролировать выражение своего лица и придать себе как можно больше холодности. Ему казалось, что он не увидит Артура Исаева больше никогда в своей жизни. И эта мысль грела его душу. Но Артур появился как раз в тот момент, когда и без него всё рушилось. Артур всегда делал всё хуже и усугублял любую плохую ситуацию. В этом как будто заключался его талант. Тонкий голос Саи прозвучал слишком резко в повисшей над длинным чёрным столом тишине. Всматриваясь в тёмный конец стола, она спросила: — Ты квинт? — Да, — раздался голос из темного конца стола, и уже по голосу можно было понять, что Артур улыбается. — Квинт нашей матери? — глаза Саи были широко открыты, зрачки дрожали. — Да, Сая, это твой брат, — ответил Савелий. Он бесшумно встал из-за стола и вышел из комнаты. Чуть погодя за ним вышел Томаш, и Сая осталась наедине с Артуром. Им было о чём поговорить.