Тринадцатый километр

«Всё, на что ты надеешься, и всё, что сможешь подделать, оставит тебя утром в одиночестве, чтобы снова найти тебя днём». Andrew Belle — In My Veins

      Савелий и Томаш сидели на кровати, опустив головы вниз. Страхов не решался заговорить, а Савелий не мог заставить себя сказать хоть слово. Он только-только установил связь с Томашем, как появился Артур и всё испортил. Так было и в детстве.       Всё, что делал Савелий, Артур выставлял в плохом свете. И если Савелий действительно делал что-то плохое, Артур всегда появлялся в этот момент. Старший брат действительно был проклятием Савелия, но Савелий никогда не желал ему того, через что Артуру довелось пройти прежде, чем он вернулся домой.       — Тогда в лесу, — хриплым голосом произнёс Исаев и подпёр голову руками, — я действительно буквально отгрыз ему полруки. Но если бы я этого не сделал, он бы убил девочку. Да, была маленькая девочка, которая целые дни проводила в одиночестве, и…       Савелий замолчал. Он не понимал, какое впечатление оказали на Томаша слова «отгрыз полруки». Страхов ещё не понимал, кем был Исаев, но зато Исаев уже был абсолютно уверен в том, что Томаш Страхов его икин.       — Это была Милана, — осмелился произнести вслух озарившую его мысль Исаев. — Уже тогда я хотел быть её другом. Но она была человеком. До десяти лет единственные люди, с которыми нам можно общаться, — это квинты. Дети икинов от обыкновенных людей. Как мой брат.       Томаш решительно ничего не понимал, он продолжал молча сидеть рядом с Исаевым. Слова в тот момент казались бесполезными, любой вопрос прозвучал бы глупо и неуклюже, и поэтому парень молчал, надеясь, что сможет понять хотя бы половину того, что скажет ему Савелий. И сильнее всего ему хотелось узнать, что за ограничение заставляет Савелия говорить «мы», вместо «я». Кто он такой?       — Артур хотел убить Милану. И я даже помогал ему придумывать план. В столовой он так холодно говорил об отце, но ему нужна была отцовская любовь. А вся любовь отца доставалась мне одному. Первое убийство — это так важно, поэтому Артур думал, что если убьёт человека, отец, наконец, обратит на него внимание. Чем раньше будет твоё первое убийство, тем лучше. А ему тогда было всего десять лет.       И я изначально не собирался вмешиваться. Но в тот день Милана плакала. Она кричала: «Где ты?» Она яростно била палкой по высоким кустарникам. Она плакала, а мне казалось, что она зовёт меня. И тогда я остановил Артура. Между нами завязалась драка, и я потерял контроль над собой. Мои когти разодрали ему руку, пролилась кровь, а я до того момента даже запаха её не знал. И всё потемнело перед глазами. Не знаю, как он смог меня остановить. Или я сумел остановиться сам. В любом случае, Артур остался жив. И родители на самом деле понимали, что произошло. Но это лишь выставляло меня в лучшем свете. Чем раньше ты убьёшь, тем лучше. Чем раньше почувствуешь вкус человеческой крови, тем лучше. И меня тошнит от всего этого, но тогда я ещё верил этим словам.       Томашу казалось, что окно открыли настежь: его кожа покрылась мурашками, а волосы на затылке встали. Но холод был не внутри комнаты, а внутри Страхова. Он боялся и не понимал, что заставляло его продолжать чувствовать симпатию к явно обезумевшему Савелию. Что тот несёт? И как Савелий думает, он должен отреагировать на эту речь?       — Сава, — Томаш аккуратно положил руку на плечо Исаеву, — о чём ты говоришь? Это всё похоже на страшную историю.       — Это и есть страшная история.       Савелий посмотрел прямо в глаза Томаша. Белки окрасились в чёрный, а радужка стала ярко-оранжевой. Савелий улыбнулся, сверкнув острыми зубами.       — Это и есть страшная история, — повторил он, — и тебе повезло, что ты в ней не играешь роль жертвы. Ты мой икин, и я буду беречь тебя.       — А ты?..       — Демон, — кожа Савелия стала окрашивать в серый цвет. — И мы должны скрепить договор на крови. У людей есть смутное представление о том, что нам нужна кровь девственниц. Но оно у вас уж очень смутное. Всё происходит немного иначе, и умирать не обязательно. Но больно будет, — Савелий стянул с себя шёлковую чёрную рубашку. — Это должно было произойти не так резко, но мне нужна твоя девственная кровь прямо сейчас. Мне нужен весь потенциал, мне нужна вся моя сила, и только ты можешь мне это дать.       Томаш смотрел в ярко-оранжевые глаза Исаева, и очень медленно протягивал руку к своему телефону, который лежал на кровати. Как хорошо, что он оставил его там, когда Сая давала ему выпить горький отвар из растения с незнакомым ему названием. Делая всё вслепую, так как нужно было смотреть прямо в глаза Исаеву, Томаш нажал на вызов последнего набранного номера: то был Душа.       И хотя Савелий смотрел в глаза Томаша, он видел, что тот пытался сделать. Подождав немного, Исаев спросил насмешливо:       — Не отвечают? Наверное, заняты.       «Он понял», — подумал Томаш, и по его телу пробежала дрожь. Парень швырнул телефон в стену и уставился в пространство перед собой. За спиной Савелия медленно, как распускающийся цветок, открывались кожистые крылья. Томаш продолжал потерянно смотреть перед собой, у него не было сил даже попытаться закричать или выбежать из комнаты.       — Ты готов? — улыбка сошла с лица Савелия, и оно стало выражать сожаление и сочувствие.       — К чему? — Томаш медленно повернул к нему голову.       — Мне нужна твоя кровь.       — Ты… убьёшь меня?       — Я ведь уже сказал, что мы так не делаем. Мы пьём кровь девственниц, когда они перестают ими быть.       — Но я ведь не девушка, — он понимал, что надо тянуть время, и пытался вести разговор, хотя горло сдавливало так, что каждое слово доставляло ему боль.       — Да, но это не имеет значения. В любом случае, это не имеет значения для меня. Кровь, хочешь ты этого или нет, будет, и я её выпью.       «Он собирается меня трахнуть, — вдруг отчётливо осознал Томаш. — И у него за спиной крылья. Он демон. А я… я икин? Что это значит? Что бы это не значило, я не хочу им быть. Я не хочу, чтобы он сделал это со мной».       — Нет! — крикнул Томаш.       Но Савелий был быстрее. Томаш успел только крикнуть и встать с кровати, а Савелий уже стоял у двери, закрывая её собой.       — Тебе некуда идти. Ты должен смириться и сделать то, что должен. Такова участь икина.       — Нет! — ещё громче крикнул в ответ Страхов.       Томаш метнулся к окну и раскрыл его одним быстрым ловким движением. В комнату ворвался ледяной осенний ветер, парень встал на подоконник и посмотрел вниз: высоко, очень высоко. Прыгнуть на какое-нибудь дерево у него тоже не получится.       — Томаш, — Савелий испуганно протянул к нему руку, — не надо.       — Не подходи, — зелёные глаза Страхова лихорадочно горели. — Только попробуй сделать шаг, и я…       — Я не могу потерять и тебя…       Томаш смотрел на Исаева, переставшего быть человеком, и взгляд его был полон отвращения и ненависти. А взгляд Савелия был полон боли и любви, и это несоответствие зародило сомнение в груди Страхова.       — Ты знал Оксану Остахову? Я думал, что она была моим икином. Я ошибался, но это не имеет значения, потому что она умерла у меня на руках. Я держал у её шеи коготь, — Савелий резким движением выбросил черные, напоминающие лезвия, когти на правой руке, и показал их Томашу. — Я держал его у её шеи, а она сама напоролась на него. Но кто мне поверит? Конечно, никто не поверит чудовищу. Душа это видел, но он продолжает считать, что Оксану убил я. Потому что никому не понятно, зачем она эта сделала.       Томаш не понимал, зачем Савелий рассказывает это ему, но он понимал, что для Савелия рассказать это именно ему очень важно. И Томаш слушал, одновременно лихорадочно пытаясь понять, сможет ли он спуститься по кирпичной стене, ведь его глаз уже заметил несколько выбоин, куда можно было бы поставить ногу.       Телефон, лежащий под стеной, продолжал работать. Душа, в конце концов, смог поднять трубку, и он слушал слова Савелия с замиранием сердца. Душа не понимал, в какой западне оказался его друг, но зато он, наконец, стал понимать, как жестоко ошибался по поводу Савелия всё это время.       — Я не хочу никого убивать. Я демон, но сердце у меня человеческое. Оксана снится мне каждую ночь, и мне кажется, я никогда так и не смогу смыть со своих рук ту кровь, в которую они тогда были испачканы. Я так потерян, Томаш, я так потерян. И ты моя единственная надежда.       Ноги Савелия подкосились, и он упал на колени. Из его глаз текли чёрные слёзы, оставляя за собой полупрозрачные тёмные дорожки на коже.       — Ты мой икин, и я не понимаю, почему ты позволяешь мне так мучаться. Один твой жест, и всё закончится. Ты можешь всё остановить, просто пойди мне навстречу. Умоляю, будь моим этой ночью. Я буду твоим рабом, я буду твоим псом, я уже. Я уже люблю тебя.       И Савелий громко заплакал, а сердце Томаша защемило так, что он даже приложил к груди руку. Здравый смысл говорил одно, но сердце приказывало совершенно другое. То, что Савелий говорил правду, было очевидно. И то, что он этой ночью может кардинально изменить свою жизнь, было очевидно тоже. Но вся его жизнь до этого вечера яростно сопротивлялась тому, чтобы Томаш принял волю сердца. Всё, что было до этого вечера, понимало, что если Томаш сделает шаг навстречу Савелию, оно умрёт.       Исаев заливался слезами. Всё внутри сжалось в один тугой ноющий клубок, а слёзы текли по лицу и не могли остановиться. Ему нужна кровь Томаша, но всё должно произойти с его согласия. Иначе всё будет напрасно. Но Страхов теперь боится его. Ещё час назад их связывала молодая, но крепкая дружба, а теперь комнату наполнил запах страха.       Тёплая ладонь коснулась дрожащего плеча Савелия, и демон открыл глаза. Напротив него было мертвенно бледное напряжённое лицо Томаша. И это лицо улыбалось. Чёрные слёзы замерли на глазах Савелия, и он выдавил из себя ответную улыбку.       — Я готов, — сказал Томаш.       Стоило ему произнести эти слова, как его сердце упало вниз, и дыхание замерло — Савелий поцеловал его. Для Томаша это был первый поцелуй, и его поцеловал парень. Более того, его поцеловал демон. И Томаш был настолько испуган, счастлив и потерян одновременно, что ничего не почувствовал. Савелий отнял от Томаша свои горячие, горячие как сам ад губы и удивился теплу. Когда он целовал Оксану или Милану, его губы были холодными, как кафель. Но истинный икин способен разжечь огонь даже в самой холодной душе.       Томаш растеряно смотрел на Савелия. «Почему он убрал губы так быстро? — недовольно подумал Страхов, ни капли не удивившись своему недовольству. — Я ничего не успел почувствовать. Я хочу запомнить эти чувства». И он наклонился вперёд, закрыв глаза. Его ресницы дрожали, а мертвенная бледность сменилось краской. Савелий, улыбаясь, поцеловал наклонившееся к нему лицо.       И хотя глаза Страхова были закрыты, икин понял, что Исаев улыбается, и улыбнулся тоже. Целоваться и улыбаться одновременно — это лучшее чувство на свете. Он переживал раньше, что в свои семнадцать так ни разу никого и не любил. Он наблюдал за тем, как у его друзей развиваются отношения, но никто его самого не привлекал. И, оказывается, это хорошо.       Незрелая любовь — кислый плод. Сначала ты желаешь его, а потом, вкусив, хочешь выплюнуть. Но то, что он чувствовал, когда целовал Савелия, было так сладко, что хотелось ещё и ещё. И Исаев ощущал то же самое. Это было слаще, чем свежая плоть и кровь. Это пьянило его, и этого было мало.       — Так ты готов? — спросил Савелий, когда их губы разомкнулись.       — Да.       — Хорошо, — Савелий с лёгкостью взял Томаша на руки и понёс к кровати. — Я сделаю всё аккуратно.       Лицо Страхова пылало, а сердце билось так сильно, что казалось ещё немного, и оно сломает рёбра. Осторожно, ощущая под пальцами тепло горячего тела, Савелий стянул с Томаша майку и опустился на пол, чтобы расстегнуть ремень Томаша. Страхов сгорал от стыда, но ещё он сгорал от страсти, похоти и почти животного желания. Он хотел, чтобы всё произошло как можно скорее, но в то же самое время ему казалось, что он и вовсе не хочет, чтобы над ним оказался Исаев.       Стянув с Томаша узкие джинсы, Савелий принялся расстёгивать ремень на своём поясе. Брюки упали на пол рядом с джинсами Страхова. Савелий улыбнулся, как улыбается самоубийца, перед тем, как спрыгнуть с высотного здания, и снял с себя трусы. Томаш не мог отвести своего взгляда в сторону, и осознание этого, заставляло его чувствовать стыд и стеснение ещё больше.       Дальше всё происходило, словно в тумане, который, к слову, вливался в комнату через распахнутое настежь окно. Как только Савелий обнажился полностью перед Томашем, тот потерял всякий контроль над происходящим. Он целиком и полностью доверился сильным рукам Савелия, которые нежно придавали ему подходящую позу. От каждого прикосновения Исаева по коже Томаша проходил разряд электричества, и он вздрагивал, виновато и как-то пристыженно улыбаясь.       Савелий покрывал тело Томаша поцелуями и чувствовал, что счастливее, чем в тот момент, никогда не был. Эти поцелуи были его надеждой. Эти поцелуи были его мечтой. Это был предел его желаний. Доставлять удовольствие своему икину — это то, в чём он нуждался с момента, когда понял, что ему нужен кто-то ещё для полного счастья.       — Ну что, — Савелий наклонил Томаша, — ты готов? Это будет больно.       — Я знаю, — а потом, совершенно потеряв скованность, которая всё это время не давала ему полностью отдаться чувствам, Томаш улыбнулся решительно и в какой-то степени игриво: — Давай уже.       Савелий вошёл резко, чтобы не затягивать с частью, которая заставит его икина страдать. И хотя Томаш осознавал, что будет больно, он не представлял себе, что больно будет так сильно. Это была резкая, ни на секунду не угасающая боль, которая заставила его выгнуть спину. Савелий почувствовал под своими руками рёбра Томаша, и одной рукой погладил икина по спине.       Исаев наклонился вперёд и широкой грудью лёг на спину Томаша, на которой выступили капельки пота. Они дышали тяжело и прерывисто, но они дышали в унисон. Томаш чувствовал боль, но ещё он чувствовал тепло Савелия внутри себя. И хотя от боли он сжимал в кулак простыню, на лице у него застыла вымученная улыбка. И в этой улыбке была какая-то сила, в этой улыбке был какой-то вызов.       — Ну вот, — с придыханием произнёс Савелий над красным ухом Томаша, — всё самое страшное позади.       — Что теперь?       — Теперь мне нужна твоя кровь.       И Савелий вышел из него, заставив Томаша застонать от боли. И хотя стоны эти были вызваны страданием, а не удовольствием, они всё-таки ласкали слух Исаева. Впереди стоны от удовольствия. В следующий раз Томашу будет приятно.       Кровь стекала по тонкому бедру Томаша алой струйкой и оставляла пятна на белой простыне, словно на снеге. Савелий наклонился к колену Страхова, к месту, где кровь стекала на кровать, и стал горячим языком слизывать её, поднимаясь выше. Стон удовольствия вырвался у Томаша раньше, чем ожидал Савелий. Следующего раза даже не пришлось ждать, его икин получил немного удовольствия после боли и страданий.       И хотя всё, что можно было испить, Савелий испил, он не почувствовал в себе никаких перемен. Он не почувствовал ничего, кроме удовольствия, и на секунду в нём вспыхнуло сомнение: а действительно ли Томаш Страхов его икин? Что если он снова ошибся, как это было с Оксаной? Что если завтрашнее утро отрезвит его, и он поймёт, что ничего не чувствует к тому, чью кровь он пил этой ночью с таким наслаждением?       Савелий обнял Томаша, и тот удобно устроился в руках Исаева. Икин тяжело дышал, и Савелий с каким-то новым чувством прислушивался к горячему дыханию, которое он ощущал кожей груди. В его руках ценное сокровище, которое нужно оберегать. И что бы ни пришло в его голову завтра, этой ночью Савелий с полной уверенностью называл Томаша своим икином.       И когда, наполовину укрытые одеялом, они сидели в постели и чувствовали биение сердец друг друга, дверь в комнату резко распахнулась, головы парней синхронно повернулись в её сторону. На пороге стояла Милана Монина, и лицо её выражало гнев, граничащий с животных испугом. Рядом с ней был Артур, единственной своей рукой он держал меч, который много лет пылился на стене над камином.       — Томаш! — выкрикнула Милана и бросилась вперёд. — Я спасу тебя!       — Что ты надел? — заглушил крики Миланы холодный и оглушительный голос Артура.       Савелий лишь долю секунды потратил на то, чтобы присмотреться к осуждающему лицу брата, а потом, обернувшись в чёрную птицу, вылетел в открытое окно.       — Позаботься о нём, — Артур указал Мониной на Томаша, а сам выбежал из комнаты.       Артур Исаев выскочил из парадной двери, оставив её распахнутой настежь, и помчался вглубь леса. «Я тебя найду, — ударами сердца звучало у него в висках, — и ты мне за всё ответишь».