***
У отца в кабинете до невозможности душно. Зачем, почему он запирается здесь со своими бумагами, если снаружи всё залито солнечным светом, а озеро так манит окунуться? Подлетая к его столу, вся смех и свежий ветер, Серана задаёт всё же не этот вопрос. — Можно мне пойти купаться с Катлин и другими девочками? Обычно отец отпускает её рассеянным взмахом руки, не отрываясь от своего занятия. Но сегодня поднимает голову, манит к себе жестом: — Спорим, ты сейчас раздумаешь? Протягивает потрёпанный томик. Надпись на обложке — почти кружевная полоска рун. Серана опознаёт их, видела несколько раз, но значения — тайна. Зато хоть полюбоваться можно. Отец заговорщически улыбается в усы. Тёмные глаза обдают холодком, но это ничего, к этому можно привыкнуть. — Для тебя в Силасели достал. Заклинания. Сегодня могу поучить читать самое простое, но это на целый день. А потом, к сожалению, — копается в испещрённых рунами листках, — только через месяц. Буду очень занят. Целый месяц!.. Разочарованный стон рвётся из груди, и Серана его старательно глушит. Четыре недели, тридцать дней — это как вечность, только хуже. Медленная пытка знаниями, которые она не сможет достать сама, а обратиться, кроме отца, не к кому. А день такой жаркий. И Катлин ждёт. — Мне надо пойти предупредить, — нерешительно начинает Серана, кивает на дверь. Отец не отпускает её взгляда. — Зачем? Тебе разве нужно их разрешение? Ты ведь давно хотела поучиться… Так хочется возразить. Он прав, конечно, он всегда прав, и единственное, что царапает душу, — лёгкое, едва заметное презрение к «ним». К её подругам. Вот только при одной мысли о том, чтобы сказать об этом вслух — ему, — язык липнет к нёбу, а в горле пересыхает. Она пробует: — Не разрешение, просто… я обещала, и меня там ждут… Тон отца не терпит возражений: — Ерунда. Садись. Два коротких слова сковывают крепче любых цепей. Даже воздух, кажется, сгущается и застывает — или это она сама цепенеет так, что едва удаётся даже пошевелиться?.. Ужасно хочется наружу. К солнцу, к девичьему смеху, к ласковому взгляду Катлин. Но нельзя, нельзя, нельзя. Остаётся только надеяться, что она не будет злиться, как непременно будет злиться отец, если сейчас сделать не так, как хочет он. Владыка, пожалуйста, пусть Катлин поймёт. Серана придвигает к столу тяжёлый, грубо сколоченный табурет для посетителей и садится. Взгляд отца тут же теплеет.***
Серана держит спину идеально ровно, не касаясь спинки стула. Следит за каждым движением. Длинный стол ломится от яств. Оба айлейда сидят во главе, между ними две девушки, избранные в этом году. Отец — по левую руку, и она, конечно же, рядом. Эльфы смотрят прямо на неё — пронизывающе и, кажется, почти не мигая, — и ей страшно до дрожи, но она не выдаёт себя ничем. Мама мягко, едва заметно касается её запястья; это почти не успокаивает. Серана не сразу понимает, что отец ведёт разговор о ней. — Я горжусь дочерью, — говорит он, — она многому научилась. Позвольте мне продемонстрировать вам? Айлейдис течёт слишком мягко и гладко. Серана как никогда жалеет, что он научил её понимать: за кружевными рунами и шёлковыми звуками кроются словесные плети. — Что ж, давайте взглянем, — отвечает эльф из Бисненселя. Отец обращается к ней уже на родном языке. Торжественно и громко, так, что остальные разговоры утихают вмиг. — Дочь моя! Покажи нашим высокопоставленным гостям, чему я научил тебя. Возьмём, допустим, вон ту девчонку. «Вон та девчонка» — Катлин. Серана вцепляется в вилку так, что белеют костяшки пальцев. Нет. Нет, нет, нет… — Вставай же, Серана. Тон его лёгок и полушутлив, но во взгляде — пропасть, в которую она рухнет, если откажется повиноваться. Хочется повернуться назад, найти момент, когда так нелепо и страшно надломилась её жизнь, и вернуть всё как было. Но нельзя. «Прости меня, родная», — говорит она глазами, но Катлин не слышит. Смотрит с ужасом и презрением: не на подругу, пусть даже бывшую, но — на захватчика, на врага. — А сейчас моя дочь продемонстрирует вам своё восхитительное владение «Вытягиванием жизни», — объявляет отец для эльфов. Серана ловит взгляд Катлин, качает головой: «Я не хочу так». Та вспыхивает и отворачивается. Серана сплетает заклинание — быстро и едва заметно, как учил отец. Тут же чувствует: прибывают силы, хочется вздохнуть полной грудью, расправить плечи. Вместо этого она стискивает зубы. До чего же мерзко это и нечестно, до чего же хочется отпустить, перестать тянуть из той, кому хочется отдавать… Катлин не издаёт ни звука, просто закрывает глаза. Пошатывается. Падает на одно колено. Белеет, дышит тяжело и со свистом. Серана отпускает её в самый последний момент. Если отец и хочет, чтобы она… насмерть, то пусть подавится. И так нестерпимо тошно. — Недурно, Харкон, и небезынтересно, — замечает эльф из Силасели как бы между прочим и снова принимается за еду. Отец начинает аплодировать первым. Серана едва подавляет желание плюнуть ему в лицо. Катлин сверлит её висок яростным взглядом раненого зверя. Пожалуй, что бы ни случилось дальше, хуже уже не будет.***
Девятнадцатого Вечерней звезды, ложась спать, Серана зажмуривается и загадывает желание: никогда не просыпаться. Двадцатого, едва открыв глаза, вскакивает и приникает к окну. Пусть тучи укроют небо, пусть грянет оглушительный гром, пусть с неба прольется чистая-чистая вода и смоет их всех, всех; пусть Безумец заберёт этот день, пусть смилуется! Ни облачка. Серана позволяет себе ненадолго спрятать лицо в ладонях. Больше нельзя быть слабой; сегодня самое главное — не забывать о том, чья она дочь и чьей Дочерью станет. Вести себя соответственно. Быть той, кем хотел бы видеть её отец. Праздничное облачение очень красиво, но греет куда меньше, чем стоило бы. Серана кутается в тонкий плащ, дышит на замёрзшие пальцы; до боли хочется в тепло, но нельзя, никак нельзя. А мама, тоже разодетая, удивительно держится — ей и холод нипочём, кажется. Вот уж кто идеально выполняет свою роль. Благосклонная улыбка эльфа из Силасели, впрочем, достаётся им обеим, и Серана неуверенно приподнимает уголки губ в ответ. Владыка будет доволен. Так говорит отец. Сам он, конечно, в мехах. Смотрит на всех свысока, вздёрнув подбородок. На его руках кровь десятков людей — если не сотен, Серана не знает точно, — и всё затем, чтобы избежать той же участи, что уготована им с мамой. Но на площадке для церемонии всё же готовят три алтаря. Отец и носа туда не суёт, а случись ему взглянуть в том направлении — сразу застывает камнем, бледнеет, а глаза едва заметно расширяются. Эльф из Силасели смотрит на него с презрительной усмешкой. «Никто не знает, какова будет воля Его, — ещё летом сказал глава селения. — Но лучше уж алтарь, чем прямо на земле, Харкон!» Кажется, отец сдался именно в этот момент. Эльф из Бисненселя нависает над Катлин, кладёт руки на… Серана еле заставляет себя отвести взгляд. Подлететь бы к нему, выцарапать бы глаза, осыпать градом ледяных шипов — в любой бы другой день. Не в тот, когда на ней одно из двух лучших платьев в селении, а в волосы вплетена нить кроваво-красных камней. Не в тот, когда она с рассвета не принадлежит себе. К сумеркам Серана промерзает окончательно: кожа бледнеет, а за рёбрами что-то застывает, прекратив трепетать в испуге. Мир вокруг так похож на сон, что это почти восхитительно. И небо ясное-ясное — звёзды как на ладони… На площадке три алтаря; по призыву главы Серана ложится на свой. И тогда появляется Владыка. Он — доволен. Он смеётся над отцом, проходит мимо мамы… Когда лёд касается её в первый раз, Серана закрывает глаза и больше не смотрит. Позволяет делать с собой то, что нужно. Больно. Руки, губы, раздвинутые бёдра — тело словно чужое, но бежать от него некуда. А мир вокруг — глыба, обжигающая холодом. Только бы это всё закончилось. Чьи-то крики — собственные или мамины? — стоят в ушах долго, долго, долго. Оставшись лежать на алтаре сгустком не-боли, она загадывает снова: «Боги, если вы есть, — прошу. Умоляю. Позвольте мне не восстать».