***
Катлин вырастает из девочки-хохотушки в девушку, грациозную, как кошка. Её глаза горят огнём внутренней свободы, она носит неукротимую волну каштановых кудрей как знак отличия, умеет усмехаться уголком пухлых губ и сознательно приковывать к себе взгляды. Ею любуются все, кто хоть немного зряч. А как иначе? Она совсем не похожа на Орли, и это одна из причин, по которым у Сераны болезненно-сладко ёкает сердце. Последние несколько недель Серана заглядывается издалека. Осваивать магическое искусство куда тяжелее, чем кажется на первый взгляд, и после бесконечной отработки одних и тех же движений запястьем (пока не будет вылизано до совершенства, пока не получится за несколько мгновений призвать дремлющую внутри силу) не хочется уже абсолютно ничего — только упасть и уснуть. Отец должен заниматься с ней и сегодня, но у него неожиданные и срочные дела в Силасели. Серане бы потренироваться ещё… Но она идёт на озеро. Катлин как раз выходит на берег, едва заметно покачивая бёдрами. С неё льётся вода: с волос, с кончиков пальцев, с короткого купального платья, облегающего тонкую талию и высокую округлую грудь. Серана сглатывает и встречает прожигающий взгляд. Вот сейчас она узнает её, улыбнётся, обнимет крепко-крепко и прошепчет в ухо, что скучала, и сердце встанет на место снова… — Её высочество соизволили явиться? — спрашивает Катлин ледяным тоном, скрестив на груди руки. Прибрежный песок, кажется, прямо под ногами превращается в зыбучий. — Что ты… я пришла, как только смогла. — Как только смогла, — повторяет она. — Чем же таким ты была занята всё остальное время? Что ты делала два с половиной месяца, Серана? Серана хочет объяснить, но слова застревают в горле. Катлин сейчас смотрит совсем отцовским взглядом — тем, что прижимает к земле, выбивает воздух из груди. — Я училась, — пробует она. — Отец может подтвердить, он всё настаивает, чтобы я занималась любую свободную минуту. Пойми, я ведь его дочь, и… — Именно, — глухо, сдавленно выплёвывает Катлин. — И чтоб тебя Гавань прожевала и выплюнула, потому что ты-то, оказывается, абсолютно такая же. Как он. Как все они. Высокопоставленные лица, которым рано или поздно становится не до нас, простолюдинов, которых, быть может, не выберут для Владыки никогда!.. Серана отшатывается, как от пощёчины. Глаза застилает пелена слёз, и надо отвернуться и смахнуть их незаметно, но нет сил даже шевельнуться. Катлин дышит тяжело и рвано, словно чуть не плачет сама, и в светло-карих глазах её — тёмная, ядовитая злость. — Я говорила с твоим отцом, — продолжает она, видимо, не дождавшись ответа. — Я, понимаешь, волновалась, думала, ты слегла, борешься за жизнь… А ты, оказывается, в полном порядке, просто у тебя нет ну ни минуточки, чтобы сообщить мне об этом самой. Ты, оказывается, сделала самый важный выбор в своей жизни, встала на путь… или что там ты сделала. И нет на этом пути места таким, как я. — Ничего подобного, Катлин, да послушай же… Та отворачивается. Бросает дрожащим голосом через плечо: — Я видеть тебя больше не хочу. Уходи. Не приближайся больше никогда, высокомерная ты сволочь. Серана прижимает ладонь к губам — во что бы то ни стало сдержать рвущийся из груди всхлип — и бежит прочь. Она часто смотрит на Катлин, пока та не видит. Иногда ей чудится, что бывшая подруга делает то же самое — но с чего бы ей?.. Разве что… Серана позволяет себе мысль «разве что отец зачем-то велел ей разругаться со мной», только когда уже слишком поздно. Двадцатого Вечерней звезды, в день, когда она с самого утра принадлежит Владыке, она ловит насмешливый взгляд айлейда через плечо Катлин, и на одну бесконечную секунду ей кажется, будто он не случайно выбирает именно ту, что была её подругой. Но это, конечно же, глупость.***
В замке Волкихар никогда не бывает по-настоящему тепло. Зачем, если его обитатели либо не боятся морозов, либо укутаны в меха по самые уши? За десятки лет любой успеет привыкнуть что к холоду, что к пустоте в груди. Серана привыкает. Убеждает себя, что ей никто и не нужен, кроме мамы. Кроме их бесконечных разговоров в садике и уроков по выращиванию трав и цветов для зелий. И ещё немного — чтения книг, которые появляются в замке словно бы сами собой и рассказывают о внешнем мире всё, чего она не может увидеть сама. А ещё Серана заново учится держать лицо — на этот раз для разговоров о том, почему она почти не пользуется своей новой силой. Медрис — первый, кто её не спрашивает. Она не знает, откуда отец его притащил. Золотокожий юноша, почти ещё мальчик, однажды просто оказывается в замке и ведёт себя так, будто ему всегда полагалось здесь быть. При первой встрече он расплывается в хищно-обаятельной улыбке: «Леди Серана!» И подносит её руку к губам — не целует, едва заметно касается костяшек, и от них по всему телу Сераны медленно, но верно распространяется губительное тепло. Чувства со всей их яркостью и самобытностью — удел смертных, тех, кто может позволить себе гореть, выжигать из себя жизнь, которую стоит потратить на куда более полезные вещи. Например, поиск способа доказать всему миру, что вампиры выше и лучше людей. Или выращивание у себя во дворике трав, из которых потом сварятся самые сильные зелья. Когда есть цель, эмоции не имеют значения… и, может быть, всё дело в том, что Серана никак не найдёт себе столь же достойную цель? Они встречаются по молчаливому уговору, чаще всего в читальном зале. Он садится у её ног, позволяет ей как бы невзначай касаться кончиков своих длинных острых ушей и рассказывает истории о дальних краях, о которых Серана может только мечтать. Эти рассказы нужны ей, как воздух, но его голос с легчайшей хрипотцой запоминается куда лучше слов. Она смотрит на мера сверху вниз и позволяет себе мысли о том, каково было бы прижаться губами и клыками к тонкому, почти девичьему запястью. Или к шее — там, где алеет на золотом след от укуса отца. И ни за что, никогда не позволять дотронуться до себя. Медрис — её шанс не оставаться наедине с мечтами, где она решается крепко обнять Орли или притянуть для поцелуя Катлин. Быть может, в этот раз ей правда можно хоть чуточку, хоть толику тех эмоций, что куда лучше подходят смертным? (Живым?..) Он не возражает, когда она перебирает пряди его длинных волос, и на пристальные взгляды отвечает одной и той же ленивой полуулыбкой, в которой Серане чудится понимание. Медрис великолепно сливается с тенями — если не знать, никогда не поймёшь, что он рядом. Отец говорит, что Медрис замечательно охотится и будто рождён был для клана Волкихар. Говорит с почти отеческой гордостью — но в его голос вкрадываются нотки, которые Серана не может истолковать. Застав их в Соборе — коленопреклонённый Медрис целует полу плаща отца, а тот тянется поднять его подбородок, — Серана уже скорее не хочет понимать, чем не может. В конце концов, этот мер должен был быть её шансом. Её. У отца и так уже есть… более чем достаточно. Она старательно набирается храбрости хотя бы раз побыть дочерью лорда Харкона, плоть от плоти, душа от души. И в следующий раз в читальном зале, обрывая Медриса на середине фразы, находит его ладонь и сжимает в своей. Легонько проводит по коже ногтями, лишь обозначая намерения. Медрис отнимает руку, поднимается и отчеканивает, глядя ей в глаза: — Леди Серана, я готов посвятить вам многие годы нашей общей не-жизни, если вам так угодно. Готов рассказать всё, что знаю о Тамриэле, и даже больше. Но поймите, всем своим существом я принадлежу лорду Харкону. Она находит в себе силы не измениться в лице. Ей, право, стоит научиться ожидать подобного итога. Медрис не возвращается с очередной охоты. Отец с неё же приходит весь залитый чужой кровью. Ещё несколько вылазок спустя он принесёт Древний Свиток.