Намордник

- Философ приглашал наш поток на конференцию на их факультете. Сказал, что у тех, кто пойдёт и выступит, не будет проблем с зачётом, - говорит Кёнсу, допивая сок с булькающим шипением. Перестань его мучить, твою мать, а, хочет ответить Бэкхён, но отвечает только: - Лучше бы Пак пригласил на какую-нибудь конференцию и зачёт поставил. Кёнсу истерично усмехается в погрызенную трубочку. Такого счастья им точно не увидеть. - А ещё лучше не на конференцию, - он смешно пучит свои большие навыкате глаза и двигается сквозь толпу оголтелых студентов к выходу из столовой. - В кафе, например. Кофе пить. Бэкхён тоже кривит губы в мерзкой улыбке, которая появляется всегда, когда есть возможность пошло пошутить про преподавателя современного немецкого языка, доёбистого и со всех сторон умного мужика, который только окончил аспирантуру, но мозг трахал с профессорским рвением. - Ты бы пошёл? - после полуминутной паузы спрашивает Кёнсу и оборачивается назад, проверить идёт ли вообще Бэкхён за ним. - Я бы ему отдался. Прямо в кафе, - они поднимаются по лестнице, тема Пака всплыла не просто так, у них сейчас пара именно с ним. - Ради зачёта конечно же. Ну конечно. Они поднимаются на четвёртый этаж, игнорируя лифт, забитый французскими филологами и их противным картавым французским, потому что не для них их роза цвела, пусть почувствуют себя изгоями в их красивом корпусе романо-германской филологии. На четвёртом этаже большое зеркало за поворотом к аудиториям. Бэкхён подходит к нему несмотря на то, что на него пялятся люди, утопающие в мягких коричневых креслах сзади. Пусть пялятся, уроды. Есть на что посмотреть. Он тщательно руками убирает волосы назад, волосы у него мягкие, и падают обратно, он смотрит в зеркало, и отражение хищно щурит глаза ему в ответ. И без того узкие, блестящие, раскосые. Он себе нравится. В этом чёрном женском блейзере с атласными бортами и манжетами, с накрашенными бровями. Чуть темнее натурального светло-русого цвета. Вразлёт. Изогнутые соблазняющие линии. Он проводит подушечкой пальца по липким от бальзама губам. Небрежно, слегка надавливая. Чтобы они порозовели. Угол губ приподнимается так же хищно. Он сегодня опасен. Он сегодня развратен. - Ты выглядишь, как шлюха, - верно подмечает Кёнсу, а Бэкхён думает в ответ: я знаю. В этом же весь смысл? Веки тяжелеют от сладкого предвкушения, тело возбуждённо сводит от плеч до щиколоток. Он вспоминает, куда кинул свои вещи, чтобы занять место за первой партой. Пошлые шутки, конечно, пошлыми шутками, но шутка ли — он действительно хотел своего преподавателя. Вспотевшие влажные пальцы сжимаются в кулак и тут же разжимаются. Просто чтобы успокоиться и прийти в себя. Чтобы ощутить под ногами твёрдый выложенный плиткой пол, а сами ноги — намертво зажатыми в узкие скинни, которые почему-то выходят из моды. Кто придумывает такую моду, в которой не заботятся о сексуальности и людях ниже ста семидесяти сантиметров? Бэкхён почти сто семьдесят. Его ноги адекватно длинные и неадекватно тонкие. В отличие от Кёнсу, притоптывающего рядом, он не приземистый и не коренастый. Он веточка. Цветочек. Он, блядь, сделает всё, чтобы Пак это заметил и затушил уже этот пожар в его животе к чёртовой матери. Замечали пока что все, кроме него. Как-то Бэкхён даже наткнулся на пост в группе откровений их факультета, что он нравится кому-то. А в комментариях злобно написали: да что ты знаешь о Бён Бэкхёне? А что они знают о Бён Бэкхёне? Бён Бэкхён — самый младший на своём втором курсе. Ему до сих пор семнадцать в то время, как некоторым уже по двадцать и больше. Бён Бэкхён целовался со всеми девушками его группы и переспал с половиной парней потока. Потому что может. Бён Бэкхён учится на отлично по всем предметам, кроме немецкого, ест когда придётся и матерится через слово. Бён Бэкхён любит женскую одежду, не спать по ночам и ругаться по-немецки в постели. Бён Бэкхён перечитал треть книг из университетской библиотеки, но стены этого университета не видели большей шлюхи. Он заканчивает наводить марафет и под «слава Иисусу Христу» и поднятые к потолку глаза Кёнсу направляется в аудиторию. Заходит первым. Кёнсу всегда его пропускает. Его все парни пропускают. Даже дверь придерживают. Из вежливости, конечно, а не из-за того, что он смахивает на бабу. Не смахивает. Если бы он был похож на тёлку, ему бы уже сказали об этом, хоть кто-то из того непомерного количества людей, которые оказываясь в его постели очень удивлялись тому, что он даёт в жопу, а не наоборот. Заходит и замирает с горячим комом в горле. В животе начинает скручивать. Медленно, натянуто, остро. Пак Чанёль уже в аудитории. Сидит за преподавательским столом, уткнувшись в телефон на вытянутой руке, а в другой вертя пустой оранжево-жёлтый стаканчик из-под кофе. Рукава его рубашки закатаны до локтей, и видно каждую вену от запястья до локтевого сгиба. Бледно-голубую, выпуклую, оттеняющую белоснежную кожу. Бэкхён на ватных ногах проходит к своему месту, чисто случайно выцепив из снующей толпы однокурсников свою лежащую на парте сумку Шанель. Пара началась внезапно, когда Пак Чанёль встал и, сложив руки на груди, оглядел притихших студентов. Какая-то стрёмная, в мешковатом пальто и с растрёпанной гулей на голове, бабища подскочила к Паку и что-то защебетала, смотря на него исподлобья. Так ведь глаза кажутся больше и жалостливее. Но она не кот из «Шрека», а обычная второшлюшница, и Бэкхёну она не нравится, как и её ужимки. Пак слушал её не перебивая, безучастно кивал. А когда она, запыхавшаяся от нервов, заткнулась наконец, чуть громче, чем можно было бы, сказал: - То есть вы хотите уйти с пары, потому что... Она снова что-то пробормотала. Пак ухмыльнулся углом рта. - А, плохо себя чувствуете... - он перевёл взгляд на остальных: - Мне вы зачем этим голову забиваете? Хорошо — на пару, плохо — в больницу. Третьего не дано. Бабища потупила взгляд в свои грязные ботинки. Бэкхён ликовал. Как же его вело от этого голоса. Как же сильно он старался дышать ровно. Ни черта не получалось. Пак скривился, как от зубной боли. - Идите уже. Бабища пулей выбежала в коридор, а Бэкхён расслабился. Вальяжно откинувшись на мягкую чёрную спинку широкого стула, нагло расставив острые колени, он, не стесняясь никого и ничего, изучал плавный изгиб позвоночника Пака, который то открывал, то закрывал рот, читая лекцию, поворачиваясь к студентам и отворачиваясь, чтобы сделать записи на широкой доске. Говорил он спокойно и, казалось, даже не дышал, об этом свидетельствовали только ходящие мышцы на лопатках и разглаживающиеся складки на белой рубашке. У Бэкхёна трахея сжималась и ладони горели от того, насколько сильно он хотел потрогать эти твёрдые мышцы под тугим слоем кожи. Он смотрел во все глаза. Пак в очередной раз повернулся к аудитории и указал кистью в мелу прямо на него, боже, действительно на него, на Бэкхёна, чтоб ему провалиться здесь и сейчас. - Вот вы, - сказал он, а Бэкхён поперхнулся воздухом, - Бён Бэкхён. Рот сложился в вертикальный овал на буквах «ё» в его имени и фамилии, и Бэкхёна унесло в душные ебеня, потому что он их даже не сразу осознал. Добрая половина однокурсников, как по команде, обернулась в его сторону. Влажные руки затряслись под партой мелкой дрожью. Да у него и штаны вместе с трусами мокрыми станут от такого, не то что руки. - Мы говорим о способах словообразования и словообразовательных моделях, а вы даже не записываете, - он чуть склоняет голову вбок, тёмная прядь волос падает на висок. - Как вы собираетесь делать полный морфемный и словообразовательный анализ на практике, не зная этого? Бэкхён молчит. Смотрит в упор, так, что аж глаза разъедает. - Как можно изучать мотивированность и немотивированность, если вы ни в зуб ногой в морфемах? - Я не... - Вы меня перебиваете? Бён Бэкхён, вы знаете лучше? Какие морфемы немотивированны? Какие, блядь? Какие, нахрен, морфемы, когда ты такой охуенный и так смотришь, что Господи помоги. В аудитории становится слишком жарко, а вот рту пересыхает. - Это корень, - холодно отвечает он сам же на свой вопрос после бэкхёнова молчания и добавляет: - Вне словообразовательного анализа, и чистый корень мотивирующего, и чистый корень мотивированного слова является непроизводной основой и не мотивируется ничем другим. Бён. Бэкхён. Почти выплёвывает его имя, как будто оно лично ему что-то сделало. - Надеюсь, объяснять, что «непроизводная» основа это та, которая не производится от другой, не нужно. И как ни в чём не бывало снова возвращается к лекции. Бэкхён открывает тетрадь. Лицо пылает. Ему хочется выбежать в туалет и то ли орать, то ли дрочить, какое желание сильнее он ещё не определил. Пак говорит что-то о пересдаче коллоквиума, которую они проведут для нуждающихся через одну пару в этот же день, и зачёте. О том, что им, студентам, лучше не ссориться с ним и не спорить, потому что любой, кто спорит с ним — проигрывает. И улыбается, как демон, что застрелиться хочется ещё больше, чем выораться и потрогать себя наконец, без давящей ткани джинсов. В конце пары Пак говорит, что если у кого-то есть вопросы по теме, они могут подойти и спросить. Возле его стола, облепив высокую массивную фигуру, сбегается стая убогих и порицаемых обществом ботанов, когда Бэкхён, раздражённо цыкнув зубами, выходит из аудитории, даже не подождав где-то там семенящего Кёнсу. Следующая пара то ли по философии, то ли по психологии проходит незаметно. Потому что Бэкхён спит на ней. Просыпается он аккурат за десять минут до конца и спросонья слушает про познание детьми первого сексуального удовлетворения по Фрейду. Через рот. Заметивший, что Бэкхён проснулся, Кёнсу вполголоса говорит, что его сейчас стошнит. Бэкхён давит ещё сонный смешок и так же отвечает: - Запомню это для следующей пары, - ресницы мерзко слипаются, а в углу рта собирается вязкая горькая слюна. Он бы не прочь сдать коллоквиум, который не сдал с первого раза, через рот. Он не прочь это сделать даже без привязки к учёбе. Просто потому что аж щёки внутри чешутся. Бэкхён кидает в рот атомную ментоловую жвачку. Облизывает пересохшие губы. Познаёт удовлетворение через вытянутые вперёд руки и выгнутый позвоночник. Коллоквиум прибивает по башке. Пак подзывает к себе всех и каждого, сажает, как детей, на стульчик перед собой и спрашивает. От мысли о том, чтобы опуститься перед ним на колени прямо сейчас, в желудке крутит и нёбо пересыхает. Он начинает жевать жвачку с двойным усердием. Вот же дерьмо. Напряженная пара почти подходит к концу, когда из неопрошенных остаётся только Бэкхён и ещё несколько тупиц, которые всё равно ничего не сдадут, даже если напрягут извилину. - Бён Бэкхён, - голос у Пак Чанёля не изменился с утра, всё такой же будоражащий, бархатный. Переворачивает всё внутри вверх дном. Он небрежно поправляет воротничок тонкой рубашки, пристально глядя на Бэкхёна. Белое золото часов на левой руке мелькает бликами под флуоресцентными лампами из-под самого потолка. Бэкхён оглядывает тяжёлую крупную кисть с простым кольцом на мизинце. Каждый раз смотря на руки Пака он замечал его. Этот палец хотелось обхватить губами, протолкнуть так, чтобы почувствовать металл во рту. Пальцы у него длинные, прямые. Бэкхён даже гуглил, что расстояние между большим и указательным пальцами равно длине члена и тихо умирал, представляя всякое. А ещё он представлял, что Пак знал о том, что в двадцатом веке носить кольца на мизинцах начали те, кто не хотел прямо говорить о своей нетрадиционной ориентации и придумывал «знаки отличия». Он представлял это, когда, раскинув голые ноги по разные стороны валяющегося на кровати ноута с включенным гейским порно по хештегам «преподаватель» и «студент», бессовестно запихивал себе в жопу какой-нибудь фаллоимитатор из коллекции, подаренных разными небезразличными к его грусти от периодического недотраха людьми. Он хотел его прямо на этом столе, прямо в этой аудитории, так мокро и безумно, что еле смог встать, не сцепившись ногами. - Komm zu mir, - говорит Пак с придыханием. Сука. Бэкхён послушно подходит. Потому что как его вообще можно не послушаться? Первым, что он спрашивает, становится: - Где картотека морфем? - и всё катится. Бэкхён проваливает все вопросы, все термины вылетают из головы, а некоторые он впервые слышит. Он сидит возле него долго и мучительно. Настолько долго, что успевает посчитать выбившиеся волоски по внутренней к веку стороне тёмной брови. Изучить все полутона под скулами и едва заметную трещину на полной нижней губе. Проваливает всё во второй раз. У него самого тонкие руки, выглядывающие из-за узких рукавов. Его пальцы с аккуратным маникюром отбивают нервную чечётку по преподавательскому столу, то и дело смазывая из стороны в сторону края чьих-то листов. Вокруг него витает крышесносящий запах горького одеколона. Он судорожно оглядывается по сторонам. Он думает: ну что, сгорел сарай — гори и хата? И кидается в огонь. - Знаете, - говорит Бэкхён, привставая со стула и слишком по-свойски облокачивается локтями на тот самый стол, который отделял его от Пака, - я читал о непереводимых словах, и там было такое... - он на секунду прикидывается дураком, вскидывая взгляд к высокому потолку, - schadenfreude, вот. Пак немного улыбается, полоса трещины на секунду темнеет. - Удовольствие, получаемое при виде чьей-то неудачи? - отрывает глаза от ведомостей на столе, чтобы посмотреть на него. Говорит: - И что вы хотите этим сказать? Бэкхён проглатывает прищур, направленный на его бесстыдно расположившиеся на столе локти, благодаря которым он уже подпирал руками подбородок. - Указываете на свою заинтересованность современным немецким языком или на мои недостойные преподавателя качества? Он спрашивает невинно, но Бэкхён чувствует: шаг вправо, шаг влево — расстрел. - Так что? - безэмоционально дожимает Пак. - Antworte mir, - и снова сощуривает веки. Бэкхён знает, что ни к чему хорошему это не приведёт. Никогда не приводило. - Я думаю, что вы... слишком остро... - дыхание сбивается. Он сжимает ляжку со всей силы, чтобы не сжать чего повыше, - реагируете на нез... - и затыкается ровно в ту секунду, как Пак приподнимает длинную густую бровь. Бэкхён сходит с ума, уже третий месяц играя в угадайку. Угадай, сколько Паку лет. Угадай, трахает ли он мальчиков на досуге, и если да, то как. Угадай, какие у него плечи, какой у него пресс, какой у него член. Угадай, какого хера он так на тебя смотрит. Угадывать, почему у самого Бэкхёна сейчас стоит, вообще не нужно, это для него уже само собой разумеющееся. - Aller guten Dinge sind drei, - умопомрачительно протягивает Пак. - Что? - Пословица немецкая: хороших вещей — по три. Бэкхён сжимает зубы. - Пересдача? - лицевые мышцы отказываются выражать что-то, кроме глухого раздражения, хотя внутри его захлёстывает. - Gut. Бэкхён признаёт, что эта кипельно-белая рубашка и эти часы до жути идут ему, высокому темноволосому Пак Чанёлю с идеальной осанкой и гладким, как алебастр, лицом. Он признаёт, что у него ноги по внутренней стороне бедра потеют от одного взгляда на него. Голова кипит. И хочется удавиться. - До свиданья, - говорит Бэкхён, но губы не слушаются и получается что-то вроде «дасвиданя». Пак сгребает со стола свой сраный, точно такой же, как у Бэкхёна, айфон. - Vor der Sitzung, Schönheit, - и ухмыляясь начинает что-то булькать по стеклянному экрану. В глазах мутнеет от огромного желания перегнуться через стол и впиться губами в чужие губы. Это уже слишком, это, блядь, слишком, Пак Чанёль, ясно вам? Приторное Schönheit так и заседает в голове. Он же знает это слово. Он знает! И он вылетает из аудитории, как сумасшедший, захлёбываясь в сухих уже почти рыданиях насколько ему физически больно от своего возбуждения. Он забегает в туалет и долго сидит в кабинке на пластиковой крышке, уткнувшись лбом в дверцу и стиснув сжатые кулаки между коленей. Он может сейчас вытащить член из штанов, он даже знает, что его унесёт от такого сильного оргазма. Но он так же знает, что этого будет мало. Этого всегда мало. Минут через пятнадцать, когда в голове перестаёт так бухать, он выходит. Смотрит на себя. Весь красный, глаза слезятся. Расстёгивает приталенный блейзер, а потом вообще снимает его. И майку, что под ним, тоже снимает. А потом снова надевает блейзер на голое покрытое испариной тело. Даже не застёгивая на ту единственную пуговицу, которая там есть. Вываливается обратно в холл, встречая по пути счастливых тупиц, сдавших коллоквиум. Сдавших! Кто бы мог подумать. Даже они сдали, а он — нет! Громкие шаги разносятся по всему этажу. Он толкает рукой дверь в аудиторию так, что раздаётся громкий стук ладони о дерево. Пак всё ещё там. Собирает свои блядские бумажки. Да чтоб тебя. Бэкхён смотрит тяжело, стиснув челюсти, на то, как он поворачивает голову в его сторону. Как на секунду застывает, а потом медленно ведёт взглядом от лица по голому распахнутому торсу к шлейкам на джинсах. Моргает. Откладывает бумаги. Молча. Поворачивается полностью. Выходит из-за стола. - Вы так торопились, что оставили здесь одежду? Блядь. - А вам так нравится, что вы продолжаете смотреть? - Пак и правда не отводит взгляд от полуобнаженного, как для университета, Бэкхёна. Тот гулко выдыхает и обречённо, на выдохе выпаливает: - Давай перейдём на ты, - и делает шаг вперёд. Аккуратно переставляя ступни с носка на пятку, по-кошачьи подходит к столу. Вскидывает ресницы вверх. Дышит Паку в подбородок. - Ты уже перешёл. Перешёл «на ты» со своим давай и заодно все возможные черты приличного. Все границы перешёл, перескочил, Бэкхён, о чём ты думал, завалившись к преподавателю со стояком? О том, что он хочет его поцеловать. С языком. Кусать его мягкие губы с жёсткой кожей, всасывать чужой язык к себе в рот, долго и сладко. Вылизывать его медленно, пока равновесие не потеряется. Это всё чушь, что от поцелуев трудно дышать. Если дышать носом — ничего не трудно. Трудно справиться с бурей эмоций. И от этого — задыхаешься. И Бэкхён задыхается, теряется в его бездонных тёмных глазах. Он всхлипывает и прижимается губами к чужому горячему кадыку, и тот судорожно дёргается под ними. Барабанные перепонки разрезает короткий выдох, а предплечья сразу ощущают лёгшие на них широкие ладони. Боже мой, думает Бэкхён, засунь в меня руку по самое запястье, я даже дёргаться не буду, такой ты охуенный. Я всё что угодно стерплю, я трахаться перестану со всеми подряд, пожалуйста. Но ладони просто проезжают до плеч. Ложатся на лацканы блейзера, а пальцы касаются обнаженного позвонка сзади на бэкхёновой шее. Горло против воли резко втягивает воздух, он издаёт такой звук, будто у него приступ астмы, и вжимается носом во впадину между шеей и челюстью. - Блядь... - губы елозят по коже, в носоглотке колет, он сейчас заорёт или заплачет, но это так круто, его прохладные кончики пальцев на открытой спине. Он представляет, как эти пальцы входят внутрь него, фаланга за фалангой, в первый раз, ещё не разогретые, всё ещё холодные, представляет, как поджимает пальцы на ногах и повторяет это в реальности. - Блядь, блядь! Блядь... - последнее добавляет шёпотом. Ноги подкашиваются на секунду, и Чанёль зачем-то быстро передвигая одну ладонь на его загривок, туда, где волосы только начинают расти, туда, где они мягкие, как пух, туда, прикосновение где отзывается щекотной дрожью по всему позвоночнику. Бэкхён плавится в своих мыслях. Тихо стонет. Что ты делаешь, Пак Чанёль. Какого хера ты такой. Я так хочу тебя. Хочу, чтобы ты отымел меня прямо на этом столе, на этих бумажках, чтобы они были мокрые, как я сейчас, прилипали к спине, чтобы ты подхватил меня под колени так, чтоб аж искры из глаз посыпались, чтобы держал их крепко, до синяков, чёрт, до чёрных синяков, которые ещё месяц не сойдут и будут болеть. Чтобы твой член вошёл в меня настолько глубоко, что я аж задницей живот твой, блядь, чувствовал. Я хочу кончить не притрагиваясь к себе. Я хочу облизать твоё лицо. Я хочу расцарапать тебе спину. Я хочу тебя сильно. Я хочу тебя долго. Я хочу тебя я хочу тебя я хочу т е б я. Бэкхён чувствует горячую плёнку на глазах и слюни, которые размазал по чужому горлу. Чувствует, как прижимается пахом к Чанёлю, и понимает, что сказал это всё вслух. Сердце стучит в голове как сумасшедшее, он ничего не слышит, уши закладывает. Какой же ты кретин. Как же всё хуёво. В глазах темнеет. И лицо — внезапно ощущает резкую боль от сжатых на нём сильных пальцев. А потом рывок — и он въёбывается в своём распахнутом чёрном бабском блейзере в горизонтальную поверхность стола.