Царь с царицею простился...

      — Руки, говоришь, запросили… — задумчиво повторила царица. — А и доброе дело, только все не разумею, за которого из валашских княжичей? «Думай, Адри, думай! Северское княжество — кусок лакомый, да без наследников, с одной девкой заневестившейся. Далековато от Валашских кряжей Елизар лапищи свои протянул, чего ради ему этак на север высовываться, покуда западных княжон не мене ходит? Чай, и Альмандские, и Бургундские князья не прочь сбавить хоть одно из бесчисленных детищ своих, да не долами-лесами-болотами откупятся — золотом полновесным… Темнит Кирич чтой-то, ох, темнит! И Рэй не лучше, да его спрашивать — дело последнее, не заради меня одной он сюда наезжает, ой, не меня одной…» Алеся в ответ лишь смутно пожала плечами, косы черные, густые так и перекатились по спинке тоненькой. «А и хороша княжна Северская, да не заради ли одной ее красы игрища затеваются?» Густые мысли, недобрые. Отогнать их поспешила Адрианна. — Да кабы я знала, матушка! — вырвалось тихонько у Алеси, даже глаза заблестели жалобно. — Сидела я в светелке своей. У окошка спрядала, а и пряжу иноземную мне Дусенька принесши сего дня — принесу вам, матушка, углядите, как хороша, мягка пряжа, коз горных, бают — чу! Стучится в дверь горницы моея ктой-то, да злобно так, нервически, как вы сказываете… отворяю, поглянь — боярин то, Осмомысл Глебыч. Ни додеться, ни ленту покраснее выбрать не дал, так и повел за собой в залу пировую. Алеся всхлипнула, пригубила чай подостывший, меда ложку зачерпнула, да сказывать продолжила. — В середине той залы батюшка сидят… — Хмельны, поди? — Хмельны, матушка, — вздохнула царевна, — так ведь и гости не лучшее буде, терезвые один, вестимо, боярин Осмомысл Глебыч да посол какой-то иноземный, болезный видать, безбородый, глядять этак на меня… ну этак Марфутка-кухарка гуся свежезавезенного пред разделкой оглядывает. Пужливо на меня поглядемши, обернулись к батюшке было… — Кто пугливо обернулся? — запуталась царица. — Ты супротив царя-батюшки стояла, поряду тебя — боярин, так чего ради оборачиваться вам? — Не нам, матушка! Послу заморскому, как батюшка и речу говорил: «Какова, — говорит, — дочь моя тебе единственная, гость дальний? Нету, поди, у вас и девок таких-то». Тут Алеся в край засмущалась, ленту, и без того потрепанную, в руках теребить принялась, а очи долу. — И ответствовал гость царю како же? — уже не сомневаясь в ответе, вздохнула Адрианна. — Да так и ответствовал, матушка, — губы царевнины задрожали. — Мол, хороша я уродилась, в батюшку, по всему видать. Царица не выдержала и прыснула, оценив чувство юмора Рэя. А царевна не выдержала и разревелась под конец. — Вот меня и послали, значится, приданое готовить, чернавки в моих покоях ужо вовсю сундуки прибирают, сарафан новый. Подвенечный. Да кокошник, дабы волосы мне, как замужней, убирать. — Так чего ревешь ты, глупенькая? — выдавила улыбку Адрианна. — Не по сердцу жених пришелся? — Како там! — оторвала от рук заплаканное лицо Алеся. — Волосы коротеньки, борода с усами не растеть, сам ледащий — каков же ж муж выйдет из эдакого? Глазища одни черные как вперил в меня — жить расхотелось. «Это он может», — подумала с горечью царица. — Так, — постановила она, из-за стола со скатертью узорчатой поднимаясь. — Поди-ка ко мне! И руку этак к падчерице простерла, та покорно приблизилась. Повела ее царица в соседнюю светелку, не парчой забранную, а с окном на полстены, всю узорчатую, деревянную. А посередь светелки стоял предмет диковинный, полотнищем льняным забранный. Скинула покров тот царица-Адрианна, и встало перед Алесей диво дивное, картина писаная. Посередь покоя, ну аккурат как тот, в коем они нонче стоят, две девы. И не бабы, не женицы, не девки — а девы, како в песнях заморских поется. Одна — высока, бела, брови темные, вразлет, очи зеленые-презеленые, како лес березовый в пору летошнюю. Сарафан на ней парчовый, кокошник жемчужный, башмачки узенькие, каковых не видала ни на ком царевна более, как на матушке-царице. Рядом попроще дева стоит, пониже, и не столь статна. Да и она не девка сенная — волос черен, косы до пояса, губки алые, брови тонкие, глазища синие сверкают. Раскрасневшаяся она, свежая, аки мак опосля дождя. Потянулась Алеся свой сарафан одернуть, повернулась было — неудобно пред боярыней в картине — а и картина шевельнулась, отвернулась от Алеси чернявая, а парчовая стоит, улыбается. — Так это ж, — обомлела Алеся, только беспомощно перстом на предмет бесовской указывая, — это ж что ж получается?.. — Зеркало, ваше высочество, — ответствовала царица, к предмету оному подходя и по раме нежно этак ручкой проводя. Рама сама серебряная, каменьями убранная. Да искусно-то как — вот листочек цветка неведомого, зелененькими камешками обложен, а вдругорядь взгляд кинешь — цветок оком зачерпнешь, желтым горит-переливается, а листочка как будто и не бывало. — Погляди на себя, — Адрианна шагнула в сторону, и вот в зеркале одна Алеся виднеется. А голос мачехин, мягкий, что шерсть давешняя, ангорская, плавный, что хоровод девичий, все говорил. — Разве годится красавице такой плакать. Распрямись и смотри на себя, какая ты есть. «Красивая есмь», — ошарашенно думала Алеся. Не в силах отвести глаза от наваждения. Потом, конечно, на исповеди покаяться придется, а покамеж — смотреть, дабы пямятовать опосля, как начнут о ней судить-рядить, что не простая она девка. — И мужа под стать себе искать надобно, веришь ли мне? А то как же ж за нелюбым всю жизнь маяться? Пропадет краса твоя от ласк постылых, уйдет блеск глаз твоих от дум горьких… не такого удела тебе желаю я, взрастившая тебя с младых лет. И не мама я тебе по крови, да матушкой ты меня по воле доброй речешь, так поверишь ли мне ты, коли судьбинушку твою выправить я постараюсь, как свою бы выправила в добрую пору? — Верю, матушка, — повторила Алеся. Да и как не поверить в то, что сердце просит? — Добро думу думать, пора дело делать! — ответствовала царица и набросила обратно полог на зеркальную гладь. Взямши за руку царевну, молчаливую, решительную, повела Адрианна ее не в прежний покой с самоваром, но в другой, того, зеркального, боле дальний. Простая там была светелка, таковая и у самой царевны была: с веретеном у окошка, слюдой тонкой заделанным, с подушками расписными на сундуках крепких, дубовых, и кроватью девичьей, узенькой. — Покуда я не ворочусь от людей надежных, здесь обретайся, — наставляла ее царица, сама спешно в дорогу собираясь. Да без чернавок, сама сарафан переодела, сапожки добротные, без украшательств на ножки натянула, заместо кокошника роскошного платок шерстяной на волосы золотые свои накинула, перевязала у горла. — Коли понадобиться что — звони в сей колокольчик. Но только в него единый! Явится сенная девка моя, каковая у меня одна, попросишь, чего душенька твоя изволит: пряника сахарного али вышивания нового, а то и из твоей светелки Ядвига принесть чего пожелаешь может. Коли гости войти проситься будут — Ядвигу зови, ты на аудиенции у царицы, и никому до нас во время сие дела быть не должно! Ясны тебе слова мои, Алеся? — Ясны, матушка, — пролепетала девушка. Когда царица також речи вела, ажно сердце дрожало, силой веяло от слов немеряной, не злой, но чуждой, аки тот самый взгляд посла иноземного. И ничего-то страшного они ея не соделали, а у самой личико побледнело. — Ничего не бойся и ни о ком душой не болей. Адрианна запихнула в суму свою чрезплечную последнюю вещь ей надобную, подумав, шагнула к падчерице, коснулась губами лба царевниного, да и выскользнула из светелки чрез дверь потайную. Ядвига, с детства при ней обретавшаяся, уж верно все из соседней комнатенки слыхала да поняла, в какую пучину нырнула хозяйка ея. Как закрылась за царицей дверь потайная, отмерла царевна и призадумалась. Ждать — оно дело ей привычное, житейское. Села девушка у окошка, кудель из сундучка у самой прялки достала, да и, помолившись, принялась за занятие ей привычное. «Аудиенция», — попробовала на вкус незнакомое слово. И удивительным и радостным казалось ей, что матушка також ее, неродную, любит. И стыдным, что сама она ее боится по сю пору.