Царь с царицею простился...

Поутру стояла царица уже во дворе пред теремом, где намедни боярин Осмомысл пищальников строил, со всею челядью, стояла пообок царя Кирича Второго да тех же пищальников поперед себя разглядывала. — Как понимать это, воевода? — голос царский негромок был, да раскатист, по-над притихшей толпой вмиг пролетел. Молчали бояре теремные, молчали люди служивые, при дворе обретающиеся, девки сенные, кухари да поломойки молчали, про себя молясь, дабы не пал на них взор царский гневный. Ведомо всем, что горе у батюшки случилося: дочка царская пропала, царевна Алесия. Вчерась токмо о свадьбе скорой узнала, к царице-мачехе наведалась, совета испросивши. Благословение получив, в горенку свою пошла — да и не видал ее боле никто. Али бежала девица, али сволок кто, — к заутрене токмо спохватилися девки сенные, к вольной жизни царевниной привыкшие. И ни одна душа за нею-то не следовала. Царю-батюшке не доносительствовала, ибо смирна и кротка царевна была. А нонче… — Ночная стража вкруг дворца стояла? — Стояла, царь-батюшка, — сам бледный, решительный, ответствовал боярин Осмомысл Глебыч, не таясь. — И вкруг дворца, и по дороге к слободе, и в слободе прохаживала, за порядком глядючи. — Глядела-глядела, да и не выглядела, — Кирич-царь и с лица будто спал: поникли кудри русы, седина на солнышке утрешнем засияла ярче прежнего, глаза светлее прежнего стали, поблекли от печали неуемной. — Ну да в покоях потолкуем. — Обратился царь к воеводе, да отступил в строй боярский Осмомысл. Кирич же к оставшимся оборотился, по супружнице, грустной ликом, взглядом мазнул, обратился к люду собравшемуся: — Не видал ли кто из вас ночью сей царевны молодой? Не слыхал ли странного? Не поведал ли кто втайную о судьбе дочери моей? Над толпой пронесся гул, качали головами челядинцы, бородами трясли бояре, да и люди служилые головы повесили. — Коли прознает кто весть важную — ко мне направляется сей же час, оделю его милостью царской. А какож поперед стражи моей дочь любезную сыщет — быть ему коли простой человек — служилым, а коли служилый сыщет — стать ему боярином моим верным. Ступайте, народ честной, да помните: всякого, кто мысль темную от меня скрывать посмеет, не токмо смерть в мире сем ожидает, а и муки адовы заместо края божьего опосля смерти. Впервые столь много речей царица от мужа свово слыхала, речистости да разумности дивилась. А как в покой приемный отправился царь с воеводой своим да боярами думными — за ними вослед направилась. В покое приемном указал царь-батюшка на дела потребные, сиюминутные, воеводе да боярам: дозоры по всем городам да весям пустить, глашатаев со дозорами також, провозвесть по городам о горе великом. Челядь дворцовую, особливо к царевне приставленную — опросить, посулить да припугнуть, коли отмалчиваться будут. Какож же разошлись повеления царские выполнять бояре, осталася в зале одна царица Адрианна. Голову смиренно склонивши, мужа выслушала. — Об чем спрашивала тебя дочь моя, падчерица тебе? — вопросил царь. — Об том, муж мой, какож ей к свадьбе готовиться: али платье подвенечное новое шить, да вышивку готовую, у рукодельниц из тканевой слободки, нашивать, али самой, своими рученьками, расшить, дабы обережное было оно, платье сие. Выведывала она також об моем платье подвенечном, казала я ей его. Страхи девичьи, супруг мой, все едины у невест, об муже спрашивала, да о житье замужнем. Вздохнула царица да глаза подняла, на мужа постаревшего глядючи. — Ни об чем боле не выведывала, говоришь? — Нет, муж мой, вечереть у меня решилася, да как откушала и благословила ее я, так и ушла в покои свои. Спросила я ея: «Не отрядить ли мне чернавку свою с тобой, в покои довесть?» откликнулась она, де, что же я, матушка, в тереме родном заплутаю? Також и ушла. Кирич со трона поднялся, спустился к царице. Смотрит насмешливо, губы кривит. Тихо этак молвит: — Что, коли своих не принесла, так и мою единую дочь уморить решилась? И рукой в перчатке стеганой по щеке царицыной наотмашь ударил. Едва не упала Адрианна, на колено припала, а вставать не спешит. Скор на гнев царь, да и охолонет скоро, если не сердить зазря. — Своих нет у меня детей, то верно, так Алеся меня матушкой не зазря называла. Не я ли колыбель детскую этими самыми руками качала, не я ли пестовала?.. — Прочь поди с глаз моих. И не являйся до той поры, покуда не будет дочь моя найдена. Поднялася тогда царица, щеки огнем горят, губы поджаты. — Как будет угодно, муж мой, — смолвила тихонько да и вышла. Постояла у дверей, лицо рукавом, мехом опушенным, вытерла, да и вышла во двор. Токмо единое место ведала она, где царь гневный ее не достанет — церковку дворцовую махонькую. У икон святых постояла, свечку поставила, челядинцев дворовых, також зашедших, послушала. — Как есть царица красе царевниной позавидовала, у-у-у, ведьма, да сохрани девоньку бог от козней злых… — Ты, кума, постой, этак она царевну сманила, опосля царя в могилу сведет — а там и басурман своих, с родины-то, напустит. — Ха, царь наш також не прост, а то он не видит, что перед очами его деется. Мне Варюшка моя говаривала, како мимо покоя приемного царского прохаживала по надобности своей, оплеуха прозвучала, а чутка спустя и царица выходит из дверей. Рожу вытираеть, значится… Отошла от иконы Адрианна, плат поправила, перекрестилась напоследок, да и вышла под взглядами кумушек, пообок ее стоявших. «Да гори ты огнем, земля Северская! Есть земли тебя краше, есть люди добрее тех, что ходят по тебе, есть места святые, в коих не зубоскалят сплетники, и правители есть, на жен своих руку не поднимающие. Позабудут о тебе, Северск, и на севере, и на юге, а на западе и востоке вспоминать будут лишь в укор детищам своим. Как ты меня не жалеешь, також и тебя жалеть мне незачем». — Ядвига, — в покое своем окликнула она служанку. — Погляди тихонько, возвернулся ли воевода Осмомысл в покои свои? — Тебя, погляжу, вдругорядь рука царская приласкала, чтоб она отсохла у него? — проницательно заметила няня. О царевне с вечера уговорились никоих речей не весть. — Осмомысл… — напомнила Адрианна. — Да схожу я, чего мне стоит. А ты б отваром умылась подорожниковым, я вона летошнего запасла, синещекая ох какая красавица будешь назавтра. Усмехнулась токмо царица половинкой рта да отмахнулась. Не привыкать ни ей, ни люду дворцовому.

***

В покои свои воевода Северский боярин Осмомысл Глебыч, правая рука государя, возвернулся поздним вечером. Миг — к нему стучится гость поздний нежданный. — Заходи, царица, милости прошу, коли надобность во мне приключилась, — поклонился усталый боярин. Огляделась Адрианна в покоях чужих: и ничегошеньки-то странного, на хозяина указывающего, окромя картиночки к стене прибитой одной — с лесами да долами намалеванными. На ту картиночку особливо поглядела царица, не чинясь, на лавку присела, разговор повела. — Совет мне твой надобен, боярин. Достаёт она из сумы портрету, покуда не разворачивая. — Предмет сей — дар предбрачный мужа мово. Нонече как попросил меня государь в светелке моей переждать, покуда порядок во дворце не настанет, перебирала вещи я свои, тако и портрета сия под руку попала. — Отчего же царю не задашь вопросы твои насущные? — вздохнул боярин, не радый приходу ея. — Не рад супруг нынче мне, не к добру под руку его попасть мне, покуда не охолонет. Щека ударенная так и горела в отблесках свечей, а сама царица гляделась столь грустной, что смилостивился боярин, руку к свертку протянул. Ткань льняную отвёл, взглянул… мигом понял все Осмомысл, перевёл взор гневный на царицу. — Царь-от не шибко изменился за годы сии, что же ж я, мужа не узнаю? — щебетала пуще прежнего Адрианна. — А супруга прежняя его — какова красавица! И волосы то ея таковы роскошны, яко сладость восточная, шоколадом рекомая, да глаза синие, я ж Алесеньку вспомянула, на глаза намалёванные поглядемши… — Это ты и показала царевне вчера вечером? — прошипел по-змеиному боярин. — И ко мне, надо думать, не за просто так пришла. — Экое эхо по покою твоему бродит, — поднялась царица, на столике махоньком в углу столик индский с доской клетчатой завидя, прошла мимо боярина да уселась на подушки кругом столика разбросанные. Фигуру белую костяную, опричь доски стоявшую, в ручку взяла, примерилась. — Говори, не стесняйся, — понял намек Осмомысл. — Нет слухачей в покое моем. Подошёл боярин да рядком на подушку сел, ноги по-индски заплёл. — Помощь мне твоя надобна, боярин. Поведай мне, сколь скоро князь Валашский в Северск примчится? — Вестимо, о князе тебе знамо. Сколь мне доложено, письмо о помолвке брата свово получил Елизар сего дня. А вести о пропавшей царевне далече ужо разлетелися, не поймаешь, не остановишь. К завтрему сядешь ты трапезничать — он наверняка за своим столом весть сию получит. — И приедет, надо полагать, в срок краткий, — поставила царица фигуру, в ручке удерживаемую, на доску, и углядел в фигуре той Осмомысл белого короля. — Нехорошо выйдет: брат его любимый, младшой да хромый, в терему гостевом заперт, а невесту его запрятали невесть куда да его на поиски не пущают. — Отчего ж не пустить? — проявил интересу боярин. — Да отчего-то воевода Северский, — тут чёрная тура дорогу королю белому преградила, — бает, не к добру рвение этакое, да ещё чегой-то царю разумного говорит. Да заразве удержишь молодца доброго, горячего в граде, когда почти сродственницу его уволокли невесть куда? На противной белому королю стороне, к боярину поближе, появился чёрный ферзь. — По долам, по лесам Северским поскачет князь молодой, да в селении дальнем, не иначе промыслом божьим, вспомянут при нем о девке красы сказочной, по тропе к горам со старыми приисками ушедшей. Фигура белого короля все ближе к чёрному ферзю подбирается. — Там-от, недалече от имения Вышнегорских, и настигнет князя Елизара воевода Северский, ибо неча по земле родной кому не след в одиночку разгуливать. Около Осмомысла стояли теперь на доске белый король со спешно наставленной свитой из белых же пешек, к тому же чёрная тура с чёрными же пешками, а близехонько — чёрный ферзь. — Чует сердце мое, царевну они отыщут, надо полагать, в том самом имении родовом на землях удельных? — проницательно посмотрел на царицу боярин. Адрианна посмотрела с улыбкой лукавой в ответ. — Отыскать-то отыщуть, да попадёт царевна, как и полагается младым девам, в беду, от коей токмо князь наш спасти ее сумеет. Спасение — дело сложное, а ну как наедине останутся? «Не к добру сие», — скажет воевода, и прав мудрый муж будет. Где ж этакое непотребство видано, чтобы наедине один муж с девицей оставался, а под венец с другим шла она? Тут-то и понял все боярин Осмомысл Глебыч. Фигуры в молчании с доски составил, а сам к стене спиной прислонился да закручинился. — Понимаешь ли ты, царица, что сделаешь? — не глядя на Адрианну, тихо спросил он. — Алеся с Елизаром в Валахию уедет, а с нами-то что буде? Меня — на плаху за нарушение царева повеленья, тебя — в монахини, а сам новую женку возьмёт — наследников новых делать. — Нет, боярин, не так оно все буде. Сидела на подушках Адрианна, колени обняв да в пламя свечи, на столике горящей, вглядывалась. — Ты думаешь, отчего царевна далеко столь от дворца родного оказалась? Отчего в имении дальнем приютили ее? Беда ее откель пришла? То мачеха ее, колдунья, посему видать, сжить со свету захотела. Возвернутся какож царевна прекрасная с князем заморским, воевода бравый, бояре Вышнегорские, люди милосердные да верные — всех вас милостью царской одарят. А меня, боярин, — тут вперила она очи свои зеленые, впрямь колдовские в пламени свечном, — похоронишь ты за оградой церковной, камень поставишь, тихонько, ибо никому, и мужу моему поперед всех, не будет дела до ведьмы-чернокнижницы. — А княжество Северское? О нем ты подумала? Опосля Кирича не будет царя законного у него, смута грядёт… — Может быть, так… а может, и нет. Может, новую супружницу возьмёт, а та наново родит отчего-то черновласое дитя, — со смешком оглядела смоляные кудри воеводины царица. — А коли и прав ты, я ж в могиле буду, забыл? За оградой церковной. — А на самом деле? — с любопытством возвернул ей взгляд Осмомысл. — Уедешь к полюбовнику своему? — И ничего-то не скроешь от тебя, воевода Северский! Но как могу знать я сие, покуда целое царство в мире сем развалиться может от слова бабьего? Поднялась царица с подушек, возверталась к портрету. Смотрели с него двое: Кирич молодой, хмурый, да Зослава-краса, с косой цвета спелых каштанов. Робкая, пугливая улыбка застыла на круглом личике ея. — Надеюсь, не ты ее убил? — равнодушно вопросила Адрианна, портрету боярину возвращая. — Сама она, сказать можно, себя убила, пусть земля будет ей пухом, — перекрестился Осмомысл. — Она как понесла, радая спервоначалу была, думала, царское дитя ждёт. Да сумлеваться начала посередь осени, к ворожее какой пошла, та и скажи, мол, не взыщи, красавица, да не бывать детей у мужа твово, не может быть. Так и началось, все хуже, хуже было ей. Бледнела все боле, жалилась, сердце колет, а как разродилась, а девочка с волосами чёрными — також не выдержала. Лекаря царского спросил — сердце поистрепалося, сорвалося, сказал. — Неужто Кирич не помнил, какого цвета волосы у жены его? — Спустя почти год? С самого возвращения не видал он ее простоволосую, так и уложили в гроб в платке да уборе резном. Портрета сия единственная ее была, где коса видна, да и ее отдарили тебе, не глядючи. Смотрел воевода на портрету новообретенную столь грустно, что не могла смотреть на сие Адрианна, распрощаться захотела тихонько. Боярин же посмотрел-посмотрел, подошёл к очагу да и бросил в огонь. Оборотился к царице: — Не иначе, срисована, верно говорю? Адрианна лишь кивнула, не упомянув, что подлинная картина во всю величину в доме ее родительском осталася, за сотни верст отсель. — Понял я замысел твой. И мог бы, вестимо, переменить все тобой сготовленное, да что проку, коли моя голова слетит с плеч раньше твоей? — Значит, прощевай, Осмомысл Глебыч? — Значит, будет тебе камень за церковной оградою, да слава о деяниях твоих темных облетит царство наше — не быть мне воеводою Северским!