— Лежи-лежи, не дергайся, — разбудивший Адрианну шепот был зловещ и близехонек. Подорвалась царица на постели белольняной, оглядела почивальню. Не было ни души в ея, окромя самой царицы да старой Ядвиги, смочившей в миске тряпицу, коей примерилась к лицу царицыному. За оконцем светлехонько было, знать, утро в разгаре самом пребывало, разоспалася царица Северская.
— Чтой-то вы, нянюшка, делать изволите? — голоском медовым выспросила Адрианна.
— Тебя, дитятко, в вид божеский привести восхотелося, — ехидно весьма отозвалась служанка. — Чай, не годится жене молодой что собаке побитой ходити.
Метнулася царица в горенку соседнюю, в зеркало глядится. И впрямь ланита багрянцем налилася, да не румяным, как девкам молодым положено, а болезным, холерным этаким. Да толку от примочек ядвигиных травяных, все едино ждать, покуда не сойдет! И недурно ей нынче в покое своем схорониться от мира честного, токмо одно смущает…
— Думается мне, горницу тую слухачи на мушку взяли? — окликнула она Ядвигу, дверь-от притворившую.
— Вестимо. Так несть мне отвар мой, зря ли настаивала?
Призадумалася царица. Вспомнились толки ея про медикуса заграничного, в Северск намедни приехавшем, аккурат в тереме Гостевом разместившемся. Улыбнулась Адрианна проказливо, в прежнюю светелку служанку за собою поманила.
— А что рекут, не слышала ль ты, не покинул ли град наш медикус известный, заграничный? Что припарки, когда алхимией ученый муж владееть!
— А и верно молвишь, деточка, — поглядела на нее Ядвига неласково, а слова так и льются. — Сама к нему сбиралася, больно спину на холода ломить, стара стала, ох, стара.
Под оханье да причитания Ядвигины також и собралися, не шибко нарядно, да достойно, как полагается царице, в печали пребывающей. По дворцу прошли с головой низенько склонившейся, дум полной, посему видать, об том дум, как-от милость царскую возвертать. Так-от лебедушкой до терема Гостевого дошла, а толпа поза нее тянется, шушукается, выкриков не слыхать, да и без того ясно, что наглости царицы-чужеземки поражаются: ея падчерица неведомо где, а сама по детинцу разгуливает, в терема захаживает. На раз сей охрана в покое Гостевом не чета прежней была, на кажной лесенке, за кажным поворотом по пищальнику бравому стояло. Из них пара со входа самого царицу со спины прикрыли да так-от и довели до покоев лекарских. Отворилася дверь, вышел с поклоном витиеватым старичок маленький, с бородой длиннющей, у пола захватом медным остановленной. Царицу со Ядвигой внутрь впустил, а стражникам от ворот поворот дал — неча «пациентов» смущать. Те, не растерямшись, у дверей закрытых выстроились караулом.
«Ничего», — не пожалела их царица. — «Что не увидите, то расслышите».
Лицо царицыно медикус враз оглядел, в скляночках, из ларца величины немалой извлечённых, покопался, банку широкую открыл, ох, как в покое запахло! Не то вареньем забродившим, не то листвой перегнившей. Царица токмо спросить восхотела, как ей мазь сию так на щеку и прилепили, размазали аккуратненько.
— Покуда не впитается, сиди, — наставительно молвил медикус. — А что у вас, любезная?
Ядвига, не ответив, к дверям повернулася, за коими шум нарастал великий. Не то не пущали кого, не то не выпущали — не понять. Рассердился медикус, даром что росточка невеликого, а как отпер дверь да глянул грозно, вмиг замолчали все. Разобрался старичок, кто есть кто, да как гаркнет:
— Я у самого царя аудиенции добился не для того, чтобы ко мне пациентов да гостей не пущали! По какому такому приказу мешать мне было повелено?
Стражники угрюмо вниз на него посмотрели, но смолчали. А медикус пуще того разошелся:
— И ежели больной желает видеть меня, Абдурельмана ибн Сиба, он увидит! Да заходи ты, не топчись на пороге, — поторопил он гостя, закрывая за ним дверь.
Гость смотрел на остальных пациентов мрачно. Царица ответила ему тем же. Мало щека онемела, и без того говорить тяжко, как Рэй явно не заради очей ее прекрасных явился.
— Вы, надо полагать, за мазью пришли? — прищурился медикус. — А и верно, что вам мои притирки, когда сами где-то аспидов яд раздобыть ухитрились.
Подошел к ларю самобольшему он да на свет достал шкап стеклянный знакомый шибко, что в покое рэевом стоял намедни. Заместо ответа подался ко столу княжич валашский да на свитке, там же лежавшем, справа налево угольком написал на языке басурманском. К хозяину покоя подвинул. Поглядел на него Абдурельман, кивнул да к Ядвиге отошел, нарочито громко вопросил:
— Так что там у вас, любезнейшая? Спина, говорите?
Царица растерянно на гостя нежданного посмотрела, тот же, как ни в чем не бывало, сел рядышком, в лицо посмотрел да усмехнулся. Вырвала у него бумагу с угольком царица, написала на языке родном своем:
— Откель медикуса знаешь?
Ответил Рэй не таясь:
— Вечера длинные, любому собеседнику рад будешь. Что ты задумала?
— О чем ты?
— Я не дурак, Адрианна.
Так и написал, подлиннее, имя любимое. Да красиво как выписал-от, книгочей, книголюб, ажно сердце защемило. На двунадесяти языках человечьих говариваешь, а единой милости себе никак не выговоришь у судьбинушки. Оттого и ответить нельзя — не пойдёт супротив судьбы Рэй, свыкнется, слюбится, выстрадает, — ан не пойдёт.
— У тебя снова боли начались? Как давно?
— Неважно. Где царевна?
Отложила царица уголек нарочито подале. Сидят оба, молчат, один медикус соловьем разливается, како пользительно средство его, на семи жирах топленое, на десяти травах крепленое. Ядвига споро поддакивала, монеты в ладони медикусовы щедро пересыпамши, бутылек со средством забрамши, спину намазанную укутавши.
— Ну, краса моя, — возвернулся поглядеть на царицу медикус. — На-тко зерцало, полюбуйся, краше прежнего стала.
И зеркало в рученьки Адрианны сует. Спал багрянец с лица царицыного, одно плохо — запах не повыветрился.
— А запах — то ли печаль! — звонко откликнулся медикус. — По морозцу вашему какож пройдешься, уж к высям облачным душа отлетела, не то что запах какой.
Благодарили медикуса на три голоса, таланту его восхваливали, доброту да ум недюжинный. Княжич валашский окромя того вечерком сим заглянуть обещался, в доску индскую сыграть вдругорядь. За дверьми раскланялись с послом валашским, он в свои покои удалился, а Царица со служанкою стражниками до выхода с терема проведена была, заботились, вестимо, дабы не заплутала.
***
Вышли обрат с Гостевого терему, народу будто прибыло. Те языками чешут, иные петушки медовые грызут, девки на молодцев поглядывают, те — не будь дураки — гоголями выхаживают. Вспомянулось царице Адрианне, как сама она девкой со двора на гулянья сбегала. На Купалу дело было, с одними подруженьками до ночи поздней венки плели, со свечами по речке, наплясались до упаду, напелись, насплетничались… там и парни подоспели, смеясь, цветы дарили, дабы в косы полюбившаяся вплетала, об нем вспомянула… Адрианна ужо и не помнит парня, цветком отдарившегося, а цветок сам так и стоит пред глазами — охапка золотого в крапинку зверобоя лугового. Заливались смехом подруженьки, на этакий венок глядючи, а какож завяли их кипреи да горечавки — пришла Адрианина пора смеяться; не вял зверобой.
Затемно домой воротилася, да и свяла ея улыбка при виде лица матушкиного заплаканного. Отец и вовсе розги заготовил — виданное ли дело, девка незамужняя в одиночку сбежала, весь дом переполошила! — да матушка уберегла, молвила:
— Завела друга — також иди, поможай, не токмо ветреничать тебе надобно.
Так-от и бежала от батюшкиного гнева в подпол усадьбы соседней — терема летошнего князя валашского, где сын его меньшой обретался. И то сказать, какой друг с него о ту пору был? Опосля охоты той братиной нездоров был он, а все одно в «лаборатории» своей пропадал, како подвал усадьбы назвал, где все-от в скляночках-баночках уставлено было, ступки да вязанки трав престранных что ведьмину избушку уставили лавки да полочки. Искал лекарство он от болей да судорог своих, искал — да не находил.
— Это ты, Адри? — не оборачиваясь, выспрашивал он. Волосы нестриженые в хвост конский заберёт, сам по-простому одет.
— Я, Рэй, — откликнется привычно.
А там ужо работы и на неё хватало: растереть, унести, занести, трапезничать мужа ученого увлекшегося наверх уволочь, а главное — слушать и самой рассказывать. Вестимо, ни с кем-от не любил говаривать о ту пору княжич младшой окромя родителей, брата свово да ея, девицей соседской, приходящей. Оттого и нашла его тогда, как неудачно опыт прошёл его, первой Адрианна. Шуму подняла, полдвора родного скликала и едва не весь — княжеский. А и ведомое ли дело: княжич меньшой мертвее мертвого лежит, не шевелится. Кабы не дышал, вовсе хоронить бы изготовились. Едино знала тогда Адрианна, что не начал бы опыт на себе Рэй, кабы путь обратный не продумал. И коли решился яд аспидный, что с краев восточных ему привезли купцы, испытать, на то и противоядие сготовил.
Оно и стояло о ту пору на столе в подвале, пообок яда аспидового. Там-то иная история начнётся…
***
— Отчего запечалилась, деточка? — окликнула Ядвига царицу, та и очнулась от вспоминаний давних, огляделась — в покои ее теремные возвернулись ужо, от и зеркало супротив стоит.
— Оплошала я, нянюшка, — вздохнула Адрианна. — А и знала б заране, все одно не сумела бы.
— Склянку с ядом забрать, верно, Адрианнушка?
Поворотилась удивленно царица, глядит на служанку свою старую исподлобья.
— Неужто выдала себя я невзначайно?
Ядвига тулуп свой сняла неспешно, отряхнула, ибо в вещах аккуратна была невможно. Из передника свово банку зелья, медикусом даденого, вынула, оглядела со всех сторон: а ну как неплотно завертел?
— Сие сумнительно, хотя ж на тебя одну все також и смотрели, что княжич твой, что медикус, — ответила наконец. — Накось, хоть душенька твоя порадуется малости этакой. Хотя пакость прескверная, скажу я тебе…
— Нянюшка, — осторожно ответствовала царица, — а за коей надобностью мне зелье на жирах топленых?
— Да кто ж тебе зелье от спины хандрящей отдаст, разумница ты моя! Себе сгодится этакая важность! Аспида свово, говорю, забирай.
Приняла банку царица недоверчиво, открутила крышку плотную. А там, посередь мази жирной, желтоватой, возлежала скляночка махонькая стекла тонкого, заморского.
