До дня Терры.

- Что главный миг человека? Он всегда задавал многозначительные и непростые вопросы. Поднимал темы, на которые у каждого был свой ответ и заставлял поверить всех в свой собственный. Всегда мог и всегда это делал. Это тоже было его забавой. Его любимой игрой. Ответы раздавались со всех сторон. Каждый твердил о своём мгновении в зависимости от мировоззрения, религии и веры. Он выслушал каждого, и подняв руку призвал к тишине. Наступила тишина и тогда, тихо и чуть медля, он сказал. Он говорил, и каждое слово отзывалось эхом в стенах и головах. - Прекрасные мгновения. Вы сказали много. Вы говорили о качествах, как о времени и о чувствах, как о принятии этого времени. “Быть добрым”, “открыть новое”, “найти бога”, “дать жизнь”. Всё это прекрасно. - Он сделал долгую паузу, оглядел зал взглядом каждого, а после сказал: - Вы все разные. Но всё, что вы назвали - это идеалы. В аудитории послышался шепот и робкие возражения, но он вновь воззвал к тишине и слушатели повиновались. - Всё это ваши стремления. Кто-то хочет творить добро, открыть невиданное, обрести бога или дать жизнь. Но всё, что вы назвали, это стремления. А как вы к этому пришли? Кто-то знает? Многие опустили глаза. Крики потеряли свою ценность. Настало время раздумий. - Хоть кто-то? - Разведя руки, повторил Гантс. Он окинул взглядом зал. Одна неуверенная рука поднялась над головами. Она поднялась и сказала: - Вера. - Ах. - Протянул Гантс. - Вера. А как ты пришла к вере? - Без всякой издёвки, но со всей строгостью говорил он. - Мои родители верят в бога и меня привели к нему. - Это было добровольно? - Конечно. - Девушка убедительно кивнула. - Тогда скажи, - Гантс сделал паузу. Так останавливается дикий кот, готовясь сделать решительный рывок. - Что они тебе обещали, в случае отказа. - Я не могла отказаться. - Моментально выпалила она, совершенно не думая, что сказала. Внезапно на губах Гантса расцвела улыбка. Девушка поняла, что она противоречит сама себе, и опустив глаза пролепетала: - Я не это имела в виду! - Тогда что же? - Всё также спокойным голосом говорил он, но теперь, с долькой холода и жестокости. - Я могла отказаться, но не хотела. - Скажи, со скольки лет тебе проповедовали о боге? С задних рядов донеслись недоумевающие шепоты, предшествующие угрозе. Даже я, человек далекий от психологии, понимал, к чему клонит этот человек. Авторитеты и внушение с раннего возраста способны делать настоящие чудеса с мировоззрением человека. - Ты должна ответить. - Гантс знал, что без ответа, всё будет пусто. Что если он не затянет её глубже в свои сети, всё окажется напрасно. - С четырех.- Не поднимая глаз, отвечала она. Гантс подошел к ней. Шепоты стихли, и все взгляды были обращены на них. Он положил ладонь на её щеку и поднял глаза, чтобы она посмотрела на него. - И о чём же, они тебе говорили? - О том же, что и все родители своим детям о боге. - И всё же. Посмотри на меня. Она подняла на него глаза и губы чуть раскрылись. Он смотрел на неё без злобы, без упрека. В его глазах застыла ласка и забота. Своими словами он словно вёл её, а она неуверенно шла за ним. - О чём они тебе говорили? - О великой милости. - Чуть дрожа, говорила она. - Ещё. - О жертве и даре. О любви и вознесении. - Тебе говорили про преисподнюю? - Конечно.- Уверенно сказала она. - Скажи, ты боишься ада? - Конечно. - Тогда ответь: - Он положил вторую ладонь на вторую щёку и тогда, совершенно неожиданно, истратив ласку и нежность спросил: - Будь дана тебе вечная жизнь, а ада не будь, ты по-прежнему бы молилась богу? Шепот сменился криком и совсем скоро заполнил собой весь зал. Молчали лишь те, кто не принадлежал к религиозникам или был слишком увлечен, чтобы обращать внимание на чувства. - Я… - Ты должна сказать правду.- Не останавливался Гантс. Она была пташкой в его когтях.- Иначе, всё пусто. Ты должна сказать правду или же молчать. Не оскверняй себя ложью. Никогда. А теперь, скажи правду. Она смотрела в его глаза и губы открылись, но не один звук не сорвался с них. Она ничего не сказала, лишь опустила глаза. Тогда, он склонился над ней и она тихо прошептал: - Ни ради бога это всё. Лишь из страха. Гантс почувствовал, как она дрогнула. Она отшатнулась и тихо заплакала. Она села на своё место и больше не поднимала голову и ничего не говорила. - Любовь! - Раздался громкий выкрик из задних рядов. Я поднял глаза вверх. Он стоял гордо. Цезарь, свято верящий в свою победу. - И сколько будет жить ваша любовь? - В лоб отвечал Гантс. - Год? Два? Может три, но уж точно не вечно. Это гормоны, а гормоны, в своей эффективности подобны наркотику. Нужно всё больше и больше, до бесчувственности. - Вера! - Раздался другой выкрик. - Вера неуклонно становится фанатичностью и не важно, о чём идет речь. Вера в добро, вера в равенство или в справедливость. Во чтобы человек не верил, если вера не становится действительностью, если вера не умирает, она становится фанатичным ожиданием. Каждый говорил, каждый кричал и лишь когда все слова исчерпали себя, Гантс громко сказал: - А знаете, что объединяет всё вами сказанное? Что объединяет все стремления и желания?- Никто не ответил. Он только усмехнулся и громогласно сказал лишь два слова, ставшие мостом между тысячью слов: - Страх и жажда. Он глубоко вздохнул, наслаждаясь каждым мгновением ошеломлённого затишья. Он знал, - от него ждут пояснений. И он тянул насколько это возможно. Он получал несравненное удовольствие от того, что он называет “крахом иллюзий”. Он был чудовищем, терзающим душу. - Человеческий страх и жажда идут рука об руку. Когда-то давно, кто-то сказал: “Хочешь мира - готовься к войне”. И это стало основой всего. Люди боялись смерти и жаждали жизни. И был бог, что утолял эту жажду. И ему поклонялись, отдавали великие дары и посвящали жизнь. Люди боялись нищеты и жаждали богатств. И были деньги, возвышающие одних над другими. Люди боялись потерять всё и жаждали весь мир. Они завоевывали и уничтожали таких же, как и они сами. Люди боялись оказаться забытыми и жаждали, чтобы их имена, остались в веках. И они становились великими. И этот список может продолжаться очень долго, но суть одна. Чего бы человек ни желал, какой бы дорогой он не ступал, всегда будет страх, дающий цель и жажду, дарующая силы исполнить задуманное. И пока будет так, ужасное и прекрасное, не перестанет существовать. Пока есть страх и жажда, мы будем стремиться и познавать. - Но вы забыли о главном. - Прокричал кто-то. - Что же главный миг человека? Гантс посмотрел на смельчака, мягко улыбнулся и произнёс главные слова: - Признать, что ничто не вечно. Как бы ни был силен страх, и как бы ни была велика жажда, всё забывается. Забвение сильнее. Все кричали, а он молчал и смотрел в их глаза. Смотрел, как они беснуются, но бессильны сказать что-то против, а потому кричат лишь ещё сильнее. Даже после, их крики ещё долго неслись по коридорам, пустым переходам. Я отлично понимал, почему они так недовольны. Только что всё, ради чего они жили, назвали только страхом и жаждой. Нет благородства и нет великой цели. Лишь страх, что толкает, и жажда, что осушает. Я подошёл к нему. - И это того стоило?- Спросил я. - Вам так не кажется?- Он посмотрел на меня с полуоборота, а затем отвернулся, вновь склонившись над письменным столом.- Я представитель уже исчезающего поколения, а потому мой священный долг передать то, что я знаю. - Это было скорее порицание. Своими речами вы настроили против себя почти каждого, кто был в этой аудитории. - Иначе не могло быть. Разве вы оставались бы спокойным, скажи я, что всё сотворенное вами пусто и единственное, что заставляет вас делать хоть какое-то добро и двигаться вперёд, это страх и жажда? - Тогда зачем об этом говорить? - Потому что это правда. Признайтесь. Помните ли вы хоть что-то о египетских полководцах, ставших свидетелями первых битв? Или может что-то ранее? Вы можете вспомнить имя вашего прапрадеда? Я промолчал. - Вот видите. А ведь у них тоже были амбиции и стремления, но это не спасло их от забвения. - Но зачем вы говорите это им? - Они должны смотреть в будущее без опаски. Знать, что их ведёт и знать, что их ждёт. Знать, что судьбе и богу, и вселенной плевать, как они поступят и чем всё закончится. Они должны быть готовы к принятию решений за гранью понимания, правил и понятий и должны быть уверены в своём выборе. А для этого, они должны признать, что нет идеала. Нет чистой, вечной любви, и они не должны слабеть, лелея мечту. Не должны страшиться предавать свои идеалы и никогда не идти на поводу у своих амбиций. А для этого, они должны увидеть своего противника в лицо и признать, что величайший враг – здесь. В их головах. Страх, жажда, иллюзорные идеалы и вера в вечность. - С чего вы решили, что они примут это? - Они примут это. Как когда-то принял я. - Он сунул ладонь под рубашку и, резко дернув, бросил мне в грудь. Я поймал. Это был крест. Крест религиозника. - Гантс… - Вы еще многое обо мне не знаете. - Заключил он. В этот момент, я окончательно понял, почему всё всегда будет заканчиваться ненавистью. Его будут любить за его многогранность. Он подстроится к любому и добьётся признания, всеобщей любви, но затем, покажет свои сотни сторон сотне людей и его возненавидят. Он человек, способный быть добродетелью сегодня, а завтра судьёй, а послезавтра палачом. Ему плевать на ценности других людей, и он смеётся над их трагедиями. Он не заплачет в миг всеобщей горечи и только усмехнётся, когда кто-то падёт. И он говорит это без стеснений, открыто, честно, прямолинейно. Великий лицемер, говорящий безграничную правду, бесконечную ложь. Мне никогда не различить его истинного лица, и сможет ли кто-то? Он уже и сам забыл, как выглядит его лицо. - Но даже для безумца, вы слишком тщеславны. На моих губах застыла ухмылка. На его тоже. На какое-то мгновение, мне показалась его улыбка искренней, но потом, я вспомнил обо всём. Раздалось четыре кратких звонка, и мы вместе спустились на этаж ниже в столовую, где каждый получал свою ежедневную порцию пищи. Желудок был пуст и нестерпимо урчал. Но то, что называлось "едой", едва ли можно было есть даже изголодавшись. Безвкусная субстанция, отдающая то горечью, то кислинкой, и если немного подержать её во рту, плавится и расплывается. И, когда остаётся только вода и комочки загустителей, тошнота подходит к глотке и слюна как будто обволакивает всю ротовую полость. К этому невозможно привыкнуть. В какой-то момент это становится каждодневной пыткой. Три приёма пищи в день. Семь дней в неделю. 52 недели в году и каждый раз одно и тоже. Стакан молочного заменителя и смесь биовеществ. Иногда, так хочется лишить себя той части мозга, что отвечает за чувства и забыть это мерзкое ощущение, после которого морозит и тошнит. Или заменить биологическое тело и стать одним из синтетиков. Они где-то там, в тёмной комнате, стоят на своих местах, держа друг между другом минимальное расстояние, что даже палец не пролезет, и заряжаются от проводов, протянутых через весь потолок, и обмениваются информацией друг с другом, привнося новую, стирая устаревшую. Интересно, каково это? Вместе с воспоминаниями, стирается и личность, опыт, ощущения. Теряется часть себя и вместо неё, приходит часть чего-то другого. Словно пазл. Картина лишилась какого-то фрагмента и вместо неё пришла совсем другая, и она гармонично вливается в общую картинку. И синтетик уже не узнает, кем он был, что делал, о чём думал. Информация стёрта и вычеркнута из каталогов нейронных соединений, общей матрицы. Больше этого нет, и никогда не будет. Каждый раз новая личность, новые повадки, привычки, действия, мышления, воспоминания. Это прогресс и саморазрушение одновременно. Новый способ приспособления, не требующие огромного времени и смены целых поколений. Достаточно заменить одну информацию на другую, перенастроить интерфейс под новую задачу, заменить одни детали на другие, чтобы получить совершенно новую единицу, способную выжить в той или иной среде. И все это, меньше чем за 24 часа. Радиация больше не помеха, непроходимые горы, жара, холода, бурные реки, ветра и землетрясения – не помеха. Эволюция бессильна, мутации, чума и природные катаклизмы более не страшны для тех, кто готов отречься от прошлого и стать большим, чем человек. Стать роем. Но я, останусь человеком. Ни смотря, ни на что, я хочу остаться человеком. Таким, как религиозники, как агностики, как бионики... как Гантс. Он сидел напротив меня и читал книгу. Но это была уже совсем другая книга. Совсем другой переплет и страницы, пусть пожелтевшие, но нет тех пятен и, кажется, язык совсем другой. Не такие размашистые символы и точки почти над каждым словом. Глаза Гантса бежали по строкам. Порой, зрачки останавливались, расширялись, на губах воцарялась ухмылка и затем, читал дальше, изредка отмечая для себя что-то карандашом. Но не столь важно, что он знает древние языки или притворяется, что знает. Более важно то, откуда у него эти книги? Каждый входивший в город улей должен был оставить вещи на поверхности, будь то одежда, платёжные средства, инструменты и даже книги. Всё уже было на сотню лет вперёд и всё, что должно было остаться после: история, литература, философия, достояние предков - сохранялось в двоичном коде. "Падальщики" - стрелой пронеслось в моей голове. Гантс поймал мой взгляд. Прошла меньше секунды, и он всё понял. Ещё мгновение, и он усмехнулся. - Да, всё именно так. - Скажите мне, что вам просто удалось пронести эту книгу. - Я нервно сглотнул, даже не желая думать, что может быть в этой книге и сколько она облучалась радиацией там, на поверхности. Скажите, что охрана не досмотрела, и вам удалось пронести эту книгу или вы дали взятку. - Деньги обесценились ещё в тот момент, как только человечество узнало об угрозе со стороны светила. - Говорил он медленно, размеренно, сухо. Так говорит человек преисполненный равнодушия, и пошатнуть его безразличие, неспособно ничто. - Нет, никакой взятки не было и быть не могло. И охрана обыскала меня с ног до головы и пропустила совершенно голым, без личных вещей. - Боже...- Меня окатил жар и невольно, я откинулся на спинку стула. Резина на ножках давно стерлась и мой мозг пронзил скрип, и вместе со скрипом, пронеслась мысль. - Вы совсем спятили?! - Чуть ли не прокричал я. Гантс кинул на меня смешливый взгляд. - Уж простите, я ужасный ценитель старых вещей.- Всё также улыбаясь говорил он.- Ничто не могу с собой поделать. - Плевать.- Перешёл я на шёпот, поддавшись немного вперед.- Вы хоть представляете, какую угрозу несёт эта вещь? Она с поверхности! - И что?- Чуть удивлённо сказал Гантс. Я был готов уже закричать во всю глотку, но что-то во мне подсказало, что это совершенно бесполезно. Всё же, на этом он как раз специализируется. Он манипулятор, играющий на чувствах людей. А я только философ, оставивший свою мечту и мирно проживающий свою жизнь. Но всё же, за злобой появилось что-то другое. Что-то рвущееся наружу пытливым взглядом, горячо бьющимся сердцем и дрожащим голосом. Это был интерес, смешанный с волнением, перемешанный с легким, чарующим страхом. Да, именно так. Это чувство способно вскружить голову. Слова сами рождались в моей голове. Я хотел задать вопрос, и только падальщики могли дать мне ответ. Но сам, я не посмел бы задать вопрос. Просто не смогу. - Откуда у них эта книга?- Отрывчато произнёс я. - Скорее всего из одного города-улья.- Не отрываясь от книги говорил Гантс. - Они были и в других городах-ульях?- Я не смог сдержать возбуждённый возглас и слишком поздно понял об этом. Сначала, Гантс поднял на меня глаза. Он что-то искал во мне, и найдя это, отложил книгу, глубоко вдохнул и на выдохе сказал: - А вы так ходите узнать об этом? Я откинулся на спинку стула, и краска брызнула мне на лицо. - Вот оно,- усмехнувшись произнес он.- вот, что вас интересует больше всего. А я уж был готов поверить, что вы совсем серый, безынтересный человек. - Я... - У каждого своя цена. - Сказал Гантс, захлопнув книгу.- Теперь, я знаю вашу. Он поднялся из-за стола, так и не притронувшись к своей порции. - Пойдёмте. - Куда? - Искать ответ, на ваш незаданный вопрос.