До дня Терры.

Вот он каков, мой конец. Кто знал, что все кончится вот так. Я пожелал слишком многого, не пожелал отрекаться от своей цели и вот к чему это привело. Я не раскаиваюсь. Я лишь боюсь, что ещё не скоро всё это кончится. Что не скоро настанет мой конец. Я сидел, сжав себя в плечах, подняв ноги на скамью. Вокруг были лишь белые стены. Идеально белые, идеально ровные стены. Я был в этих стенах один. Эти стены останутся белоснежными и ровными после меня. Они были такими до меня. И будут. В этих стенах, от меня ничего не останется. Я думал, что меня убьют. Показательная казнь или пустят на биопродукты. Но всё оказалось хуже. Гораздо хуже. Казалось, нет ничего хуже для человека, чем общественное порицание. Человек – коллективное существо и отстранение от общества приравнивается к смерти. Но человечество способно на большее. Оно способно заставить человека молить о порицании, как о спасении. В начале, я держался. Держался, сколько мог. Побои, длившиеся часами, были только началом, на котором моя воля уже начинала ломаться. Через меня проводили ток, выбивая воздух из груди. В мой организм вводили токсины. Стук сердца был оглушителен. Сердце рвало ткани, мышцы, дробило кости и рвалось наружу, но всё оставалось внутри, превращая органы в кашу. Но я продолжал жить и всё чувствовать. - Что вы чувствуете? - Спрашивал меня мой мучитель. Мужчина средних лет с зализанными волосами цвета каштана. Человек, с жестоким выражением лица, но милостивой улыбкой. Я ему говорил. Я ему отвечал, пытаясь продлить секунды облегчения. Он кивал и всё повторялось. Он спрашивал. Я молчал. И всё повторялось. Он спрашивал. Я кричал. Всё повторялось. Раз за разом. Человек может выдержать любую пытку единожды, но не постоянно. Даже малая боль, повторяющаяся раз за разом, способна сломить человека, потребуется лишь больше времени. Но здесь не понять, сколько уже прошло времени. То быстро, то медленно оно идёт. В одиночестве, его не измерить. И снова он. Он входит первым в раскрытую дверь и выходит последним. Его взгляд всегда скользит по моему лбу, виску, затылку. В этот раз, меня ждали водные терапии, а затем, тут же электротерапия. - Когда человека лишают кислорода. - Говорил он, когда меня склонили над резервуаром с водой. Своими ослабевшими руками я из всех сил вцепился в края этого резервуара. - Когда он оказывается под водой и чувствует, как легкие сжимаются, кончается кислород и дыхание вырывается наружу, человеку кажется, что он вот-вот умрет. Мозг, предчувствуя смерть от удушения, ввергает сознание человека в панику. Пожалуй, удушение водой, самый эффективный способ пыткой сломить волю человека. Он кивнул головой. Одно мгновение, и я под водой. Шли долгие секунды. Я пытался вырваться, пытался сопротивляться, но крепкие руки сковали меня так, что я не мог пошевелиться, только дергать плечами. Вскоре, в глазах почернело. Моя борьба усилилась, я стал терять сознание. В последний момент, меня вытащили. - Я ничего не знаю! - Прокричал я в сотый раз. - Мы знаем. - Отвечал он всё таким же спокойным голосом. - Нет никакого восстания. Я был один. - Мы знаем. Мы знаем, что нет никакого восстания, и оно не планировалось. - Тогда почему? Почему вы продолжаете это всё? - Ты спрашиваешь почему? - Сказал он, чуть повернув голову в бок. На его губах бессменно царствовала милостивая улыбка. Это была пытка ради пытки. Они пытали меня, потому что могли, а не потому, что хотели что-то узнать. Они так развлекались. Я стал отдушиной для них, не более того. И если я здесь умру от болевого шока, обо мне никто не вспомнит и не узнает, что я умер здесь. От меня ничего не останется, никаких следов. - Хватит.- Прохрипел я. Мой голос сел от постоянных криков. Я уже не мог говорить, лишь отдельные, малые слова. - Зачем? Зачем нам останавливаться, имея такую прекрасную возможность? Я не смог ничего ответить. Я был ослаблен. Я обессилен и не в силах что-то ответить. Он кивнул. Я очнулся в своей клетке. От поющей, пронзающей рассудок боли я сжался, обхватил себя в плечах и поджал ноги к груди. Уснуть я не мог. Боль была сильнее всякой усталости, и мне оставалось только ждать. Ждать следующей пытки, или же пока боль не отступит, дав крохотную возможность отдохнуть. - Твоя смена кончилась. - Донеслось где-то за стенами. Иногда, когда смены кончались, тюремщики обменивались парочкой фраз. В их словах почти никогда не было смысла, но иногда, бывало действительно что-то ценное. - Да, пора бы. - Сказал второй голос. Я прислушался. Я не мог уснуть от боли, а так я мог хоть на несколько минут забыть о ней, вслушиваясь в их голоса. - Чтобы стало известно? - Да. Скоро закончатся последние операции. "О чем они? Штурм? Захват ещё одного подобного мне? Нет, вряд ли. Вряд ли это чего-то стоит". - Наконец-то это кончится. - Сказал первый. - Да. Скоро мы покончим со всем этим. “Они о падальщиках? - Неволей пронеслось у меня в голове. - Власти никогда не нравились эти торговцы, пришедшие с поверхности. Считалось, что они несут угрозу и до сих пор так считается. Единственное, что их всё время сдерживало, это народ. Только падальщики могут достать то, что не может произвести власть или не желает”. Я был готов слушать дальше, но в этот момент, дверь открылась. Снова. Снова я увижу лицо моего тюремщика и снова услышу его голос. Сколько раз это уже было? Что на этот раз? Я уже сдался, но он считает иначе. Меня снова окунают в воду и вытаскивают, когда я начинаю умирать. - Признание вины, это не все. - Говорил он, когда я признавался во всем, чего даже не делал. - Человек может признать вину, признать то, что он ещё не делал или никогда не сделает, но этого не достаточно. - Тогда что? - Обессилено прохрипел я. - Что вам ещё от меня нужно? - Ты еще задаешь вопросы. Ты не сломлен. - Он кивнул. В миг, когда тебя погружают в воду, есть покой. Есть примирение со всем. В миг, когда холодная вода обволакивает кожу, наступает тишина и чувство, странное чувство безразличия. Окуните меня глубже, опустите на самое дно и оставьте там, мне уже всё равно. Убейте меня или отдайте на растерзание толпе, мне уже всё равно. Я сам нырну ещё глубже и выйду босым, голым на улицы города с табличкой на груди, на которой будет написано: “Он хотел убить вас”. Делайте, что хотите, только покончим с этим фарсом как можно скорее. Я устал играть в эту и без того затянувшуюся игру. Покончим с этим! Лишь бы поскорее. Меня вытаскивают. Я глотаю воздух, словно в последний раз. Словно это, мой последний вдох. - Хватит. - Хрипло молю я, не в силах уже кричать. - Что ты готов сделать, чтобы это кончилось? Я сказал. Сказал всё, что было. Сказал всё, что мог. - Этого не достаточно.- Ответил он, чуть качнув головой. - Нужно большее. Намного большее. Ты должен доказать, что осознал всё. Ты должен отречься от всего, что у тебя есть и начать сначала. И не потому, что тебя заставили, а потому, что ты сам захотел. Что это за чувство? На моих губах растянулась улыбка и чувство отречения, перешло в другую грань. Я начал чувствовать азарт. Да, азарт, с абсолютным чувством отчуждения. Мне уже плевать, но интересно понаблюдать, чем это закончиться. - И как же это? - Произнес я, тихо. - Ты сделаешь всё, что мы тебе велим. Отвечал он так, словно не замечал моего смеха и улыбки. Возможно, для него, это уже привычно. Вряд ли он этого не видел. Его работа, замечать и видеть всё. - И что же вы меня попросите? - Отвечал я. В моих глазах, как будто, загорался огонь. Я чувствовал жжение огня в моих глазах, как при ярости. Но пелены нет. Я вижу всё отчетливо и ясно. - Снять всю одежду, пройтись по раскалённым углям и умолять, чтобы подложили еще? Надеть табличку на шею и кричать во всю глотку те слова, что вы прошепчете мне на ухо? Что вы можете попросить такого, что я бы не смог сделать? Он склонился надо мной. Склонился надо мной, сидящем на стуле, абсолютно голым, прикованным к подлокотникам. Он смотрел на меня всё теми же глазами, улыбался, всё теми же губами и той же улыбкой. Как же я хотел содрать с его губ эту улыбку, но ещё больше, я хотел бы увидеть злобу, ярость, гнев. Я хотел, чтобы в его глазах воцарилось то же самое, что бушевало в моих глазах. - Быть может, остаться здесь… навсегда? Ухмылка почти мгновенно сошла с моего лица. “Что это значит? Они не сделают из меня посмешища, как свою последнюю издёвку? Я знаю, они поступают весьма, весьма иронично, но разве так, выглядит их ирония? Нет, они выбрасывают на поверхность тех, кто желал выйти наружу, но делают это в последние минуты перед рассветом, чтобы солнце испепелило их и они ещё видели это. Чтобы каждый видел это”. - Ты останешься здесь, в этих стенах, - Говорил он, всё с той же улыбкой. - А мы уйдём. Огонь потух в моих глазах. Я отказывался понять. «Нет. Этого не может быть. В городе-улье нет ни одного блока, в котором могло быть что-то на подобии пусковой шахты, для взлёта ракеты или космического корабля. Ничего, кроме…» Я вспомнил. Опечатанный блок. Блок, который был закрыт спустя почти год, после консервации города-улья. Тогда же начались первые перебои с энергией, что часто случалось в прочих городах-ульях. А может, ничего не было. Они с самого начала планировали бросить все и улететь в космос, просто на это, требовалось значительно больше времени. Опустошить целый блок, собрать все необходимое с поверхности и внутри города-улья, чтобы потом переплавить, переделать, задействовать надёжных людей, набрать провиант и топливо. Много времени. Много сил. - Нет…- Лишь вырвалось у меня. Я отказывался в это верить. - Скоро. - Ответил он шёпотом, и его шёпот стал эхом в воцарившейся тишине. - Совсем скоро. Во мне вскипела злоба. Ярость и гнев пеленой легли на мои глаза. Я бросился вперед. Пусть мои руки были скованы, я мог вцепиться зубами в его глотку и порвать её одним, сильным рывком. Но он извернулся, а я рухнул. Кожаные сапоги впились в мои бока, в мои рёбра, дробью забили по животу и челюсти. - Нет! - Кричал я изо всех сил, своим хриплым, влажным голосом. Я чувствовал. Во мне что-то щёлкнуло. Во мне что-то сломалось. Это был мой предел, за которым нет возврата. Моя воля сломлена. Я кричал под ударами сапог и кулаков. Я кричал, пока в глазах не потемнело, и я не потерял сознание. Боль вернула меня в сознание. Лучше бы не возвращала. Гнев прошёл, злоба остыла, ярость осыпалась серым пеплом и всё, что осталось, это тоска и немое ожидание. Меня уже не избивали, не допрашивали. Я остался один в этих чертогах боли и плена. Я знал это. Ни один заключенный не показался на мои глаза за всё время, что я был здесь. Я не слышал стонов или криков. Не слышал мольбы, когда проходил у закрытых дверей. Я здесь один. Не первый, но последний заключенный. Теперь, у меня было время. Было много времени. Больше я не слышал шагов и голосов. Тюремщики не приходили и не уходили. Их не было. Но голос тюремщика всё также отчетливо раздавался в четырех стенах: «Мы уйдём… Скоро… Совсем скоро»… Это возрождало во мне ярость и я бился в четырех стенах, кулаками пытался пробить себе дорогу. Но ярость утихала и с каждым разом, становилась всё слабее, а костяшки болели всё сильнее. “Быть может, они меня спасут. - Раздавалась в моей голове слабая надежда. - Гантс и Сур. Может они меня спасут”. Но надежда глохла в хриплом смехе. Я уже потерял большую часть зубов, кости трещат, плоть растянулась, а в разуме раздаются голоса. Меня уже ничто не спасёт. Меня сломали. Даже в заточении, можно найти свои плюсы. У тебя появляется время, которым ты волен распоряжаться. Возможностей мало, но времени, бескрайние океаны. Тюремщик сам решает, сколько тебе будет выделено времени. И ты волен сам им распоряжаться. Ты оказываешься в бескрайних глубинах океана и сам решаешь, как распоряжаться этим временем в ограниченных возможностях. Мне была дана вечность, или я так думал. Вечность, чтобы решить все самые главные вопросы и разобраться в себе. Я закрыл глаза, погружаясь в глубокий сон. Сон, который уже ничто не потревожит. Ни взрыв бомб, ни марш толпы, ни шум двигателя…ничто. У меня было время и ограниченные возможности. У меня не было возможностей, кроме двух: «Ждать или мечтать». Я устал ждать. Оставалось только мечтать. Я так давно не мечтал, что уже почти забыл, что это значит. Но у меня было время научиться этому снова. И я мечтал. Я вспоминал самую яркую детскую фантазию, которая называлась “тропа богов”. В этой фантазии я был один. И где-то в пустоте, в тишине, раздавался голос. Забытый, но такой родной. Забытый, сгинувший в моей юности, умерший в зрелости. Это был голос моего отца. И в пустоте, он шептал: - Наконец-то, ты здесь. - Где я? - Неволей, спрашивал я. Я погрузился слишком глубоко в сон и теперь, не отличал реальность ото сна. - Сын мой, ты в самом начале пути. Но ты пройдёшь этот путь. - Отец... Я протянул ладонь, где в тишине раздавался его голос. В темноте не различить силуэта, не разглядеть очертаний. - Иди мой сын. Иди… Я открываю глаза. Грохот и вой, раздающиеся отовсюду, выводят меня из глубоко сна. Этот рёв ни с чем не перепутать. Значит, они правда улетают. Град ударов обрушился на запертую дверь, но всё было тщетно. Мне не выбраться из этой клетки. Я кричал, и мой голос глох в рёве двигателей. Но вскоре он утих. Остался только один звук. Звук падения. Словно где-то падала вода. Долго, звонко, размеренно. Я вслушивался в это нескончаемое падение. Так отсчитывалось время. Раз падение. Два падение. Вдох. Четыре падение. Пять падение. Выдох. Секунда за секундой. Я считал эти мгновения. Под них просыпался, и под них засыпал. В одно из таких падений выключился свет. Может, кто-то перенаправил энергию или генераторы перешли на резервное обеспечение. Но это было не важно, так как дверь осталась на месте. От этого, я не переставал быть в заточении. Я всё также считал мгновения. Падения, падения, падения, щелчок. Щелчок. Он прозвучал в моей голове кратким мгновением, но отозвался эхом где-то в глубинах. Надежды не было, но интерес и скука сделали своё дело. Ослабевшие ноги едва меня держали. Я потянул за ручку двери. Она поддалась и дверь открылась. Неужели… свобода. Я свободен.