Скорбящие журавли

      Молодая женщина тяжело дышала, она то и дело вздрагивала, что-то бормотала и с трудом могла говорить. Всё её тело, все органы неистово горели, она ощущала, как сгорает от непонятного недуга, который с трудом могли определить лекари. Султанша перестала принимать пищу, отказывалась от всего, кроме воды. Её детей на время забрала Валиде в свои покои, чтобы малыши ненароком не подхватили этот тяжёлый, непонятный недуг, который медленно, но верно поглощал их мать, охватывая всё тело словно огонь.       Все окна были открыты, а сама она спала в лёгкой, полупрозрачной ночной рубахе, которая прилипала к её вспотевшему телу. Служанки с трудом могли спокойно смотреть на свою медленно чахнувшую госпожу, которую позабыла Династия. Её оставили одну в этих громадных покоях, её сбросили в пламя всепоглощающего огня, оставив в оранжевых всполохах пламя. Всё это началось сравнительно недавно, спустя неделю после того, как Султан объявил об их браке. Спустя семь дней, после того, как весь дворец всколыхнулся от этой новости, спустя несколько недолгих дней, после дарования ей свободы…       С трудом можно было установить причину этой хвори: в еде не было проблем, в воде тоже, но с каждым днём госпоже становилось только хуже. Султан с трудом сносил удары лицезрения того, как его любимая и единственная умирает, он до того устал от потерь, что не смог провести совет Дивана и на время закрылся в покоях, дав бразды правления своему Визирю, который верно служил Султану и исполнял всё достаточно верно, без корыстных намерений.       Молодая мать свесила ноги с кровати, откинула одеяло и оттолкнулась от опочивальни, медленно встала, опираясь об одну из деревянных балок, благодаря которым балдахин удерживался над её кроватью. Шатенка дотронулась холодными пальцами до переносицы, нахмурила лоб и тихонько отступила от кровати. Она тяжело выдохнула — всех слуг она выгнала из-за нежелания лицезреть дотошные лица служанок и обеспокоенное выражение младшей калфы.       Зейнеп осторожно ступила на ковёр, и медленно подошла к открытым дверям террасы. Она вышла на открытый участок, медленно подошла к мраморным перилам и вдохнула полной грудью свежий летний бриз. Её тёмные глаза окинули весь периметр дворца, она слабо улыбнулась иссохшими губами, а потом её взгляд упал на Босфор, который шумел вдали от дворцовых ворот. — Господь милостивый, если я доживаю свои последние дни, то позволь мне молить тебя об одном: защити моих деток, не дай моим сыновьям испытать те же страдания, через которые прошла я. Прошу тебя, Господь мой, не покинь их в эти тяжкие дни моих мучений, не оставь их, позволь им жить. Их вера иная, но вера их матери такова, так что прости их за все мои прегрешения.       В руках хорватка сжимала крест Бориса, да так сильно, что он впивался в её нежную кожу, оставляя неглубокие раны на нежной поверхности тонкого алебастра. Девушка вцепилась в перила, ощущая, как рвотный позыв неумолимо подходит к горлу. Она развернулась, подошла к софе, которая находилась здесь же, рядом с ней располагался кувшин. Девушка опустошила содержимое своего пищевода, ощущая отвратный привкус в горле, она отставила кувшин от себя подальше. Султанша откинулась на спинку софы и вздохнула, сложив руки на солнечном сплетении и, наслаждаясь лучами солнца, которые играли на измученном бледном лице.       Красивые завитки её волос и то выглядели безжизненными, без прежнего лоска и сияния, словно пожухлая трава в августе. Губы бледные, истерзанные в кровь, а кожа натянутая, такая, что вены были видны на мочках ушей. Она бы сошла за приведение этого дворца, причём очень правдоподобного призрака. Она и сама с отвращением смотрела на то, как её организм изнашивается, тощает на глазах. И это пугало, очень пугало. Когда она осознала цену жизни, когда начала любить жизнь — её начали отнимать. — Госпожа, лекарша пришла омыть ваше тело маслами. — Не нужно, от них мне становится дурно. Пусть более не приходит, и да, я хочу принять баню. — Слушаюсь, госпожа, — поклонился евнух и скрылся от пристального взора её глаз.       Она взглянула на небо, такое чистое и спокойное. Там покойно, тишь, гладь, наверное, там она воссоединится с родителями. Там она и найдет долгожданный покой, вечное умиротворение…       «Нет!» — она не должна думать об этом! У неё двое детей, она не может оставить своих сыновей в этом месте, которое кишит подлыми змеями. Всё во дворце пропитано кровью — она не позволит этим стенам впитать кровь и её детей, не допустит этого, никогда и ни за что. Не допустит того, чтобы яд этих стен впитал и их, никогда и ни за что яд не проникнет в сердца её детей, не задушит их в этих оковах душевных мучений. Она мать! В первую очередь та, кто дала жизнь, и отнять её жизнь, значило бы забрать жизнь и её близких людей.       Потухшие глаза, бледные яблоки с желтизной, болезненные чёрные круги под глазами, красные пятна на коже — всё это сопутствовало её болезни, которая так и норовила уничтожить всё внутри своей госпожи. Она степенно отнимала её надежду на выздоровления, она избивала её дух, силу воли, её чувства и рассудок. Женщина сумела оставить в себе лишь мертвенную пассивность и мягкость в лице, которая читалась во всех её жестах, взглядах, непринуждённых улыбках. Огонёк её жизни, как огонёк на ветру, раскачивался под порывистыми вихрями и постепенно затухал, только она расставаться с жизнью уже не желала, — вцепилась в неё мёртвенной хваткой и не разжимала рук.       Зейнеп была в бане. На ней была белая жёсткая ткань до колена, закреплённая узлом на груди. По телу молодой женщины скользили жёсткие мочалки, тёплая вода стекала по волосам и бледной коже, приятные ароматные масла так и норовили пропитать всё её тело этими колючими запахами. Она ощущала зуд от этих скользких веществ, эти масла словно приносили ещё большее жжение и отравляли её тело сильнее.       Султанша отстранила служанок с маслами, она схватила ковш с водой и вылила его на тело, снова зачерпнула из курны воды, омывая тело. Зейнеп приказала натереть её тело мочалками без масел и различных трав, используя лишь душистое мыло.       Молодая женщина долго думала над тем, что же с ней происходит. Она давно поняла, что это не недуг или хворь — нет! — кто-то целенаправленно её травил, но кто и как? Кто осмелится на такое, кто пойдет на столь страшный шаг? Изменнику нужно отрубить голову; прощать такое запрещено, непозволительно. — Госпожа, я кое-что узнала.       Мунише возникла в бане, словно вестник с дурной новостью, как гонец из другого государства. Зейнеп кивнула, отослала слуг от себя и пригласила девушку к себе поближе. Хорватка оперлась о мраморную стену, роняя голову на правый бок, она безразлично взглянула на верную служанку, которая чуть поддалась вперёд и облизнула губы.       Её лицо, шея и руки всё ещё хранили следы дружелюбных отношений Абиде к ней. Зейнеп было больно от тех дурных воспоминаний, которые больно жгли нутро, но Султанша всё больше старалась забыть об этом, оправдать себя и даже сгладить острые углы в общении с Мунише, которых вовсе и не было, но хорватка считала, что подобное бесследно не проходит. — Оказывается, нашу Мелек, да упокоит её душу Аллах, травила вовсе не Султанша и даже не Абиде. От старых слуг и лекарей, которые теперь находятся в моём подчинении, я узнала, что ко всем злодеяниям причастна Агнешка. У этой ведьмы везде свои уши и свои люди — за те года, что она в покоях Падишаха многие отдали свои жизни, многих она сжила со свету. Зейнеп, она отравила Мелек и, скорее всего, подстроила её самоубийство; она убрала бы Абиде, но та начала ей прислуживать, потакать и угождать. Думаю, она является той, кто виновен в твоём нынешнем состоянии… — Я это и без тебя знаю, — тяжело выдохнула девушка, — но как? С помощью кого и чего она медленно меня убивает? Всё это — пустые доводы, без фактов и доказательств. Видимо, мне суждено умереть… — Зейнеп, явно же она действует через людей, верно? При таком раскладе, мы просто выбьем правду из слуг! Мы в скором времени поймем, кто это делает, а после расквитаемся с этой полячкой… — Поймём? Звучит как пустое убеждение того, что тяжело больной человек завтра проснётся здоровым, хотя всем заведомо известно, что он умрёт… Последние дни, я хочу посвятить Богу.       Девушка вдруг схватила обе руки служанки и прижала их к груди. Слёзно она посмотрела на Мунише, закусила обветренную губу и проговорила: — Не бросай моих деток после моей смерти, хорошо? Оберегай их, словно они твои родные детки. Мои Касым и Мустафа должны расти в любви, ты сможешь даровать её после моей смерти. Ни в коем случае не допускай Агнешку до них, никогда не позволяй Абиде прикасаться даже к их ладошкам… Если мне суждено покинуть этот мир, так и не увидев их шаги, то пусть они проживут те года, которые у меня отнял Бог; пусть в таком случае они проживут года моих нарожденных детей. Если этому суждено случиться, я хочу чтобы они оставались счастливыми и не жалели ни о чём!       Зейнеп слабо улыбнулась, а потом встала с мраморной плиты. Султанше помогли одеться в белое платье, а на него накинули шёлковый халат, повязав пояс на талии. Госпоже долго сушили волосы полотенцами, а потом прибрали их в несложную конструкцию и повели в покои. Её поддерживала Мунише, которая держала госпожу за руку и позволила ей облокотиться на себя. Мать шехзаде выглядела заметно свежее после принятых водных процедур, но всё так же лицо её было перекошено болью и страданиями, тяготами этой ноши.       В её покоях стоял Султан. Он навестил её впервые за четыре дня, потому девушка сразу расцвела, она тепло ему улыбнулась. Но её лицо от этого стало выглядеть лишь более удрученно и обеспокоенно, она словно бы сдерживала внутренние порывы слёз и боли. Султанша отпрянула от Мунише, выслала слуг за дверь и ринулась к Падишаху, утопая в его нежных и ласковых руках, в этих больших ладонях, прижимаясь к тёплой груди. Он облегчённо выдохнул. — Моя Зейнеп, наше счастье омрачено твоей тяжёлой болезнью. Аллах вновь испытывает меня твоим недугом, чем же я так прогневал его? Что я сделал не так? Он хочет отобрать тебя у меня, но я не допущу этого, только не снова! По ярому настоянию моих верных слуг, я принял решение отправить тебя на время в Трабзон. Там прекрасные воды, — они лечат всё. Дворцовый лекарь поедет с тобой, а также дворцовая свита. Только не волнуйся, за нашими шехзаде будет приглядывать Валиде.       У Зейнеп перехватило дыхание, она словно что-то осознала в одночасье, словно её обухом из-за угла ударили и она прозрела. Но настойчивый и взволнованный взгляд Султана быстро вернул её в реальность: она улыбнулась и слегка кивнула, как бы поддерживая его решение. Девушка положила свои руки на его ладонь, приглашая сесть на тахту. — Я пришел лишь для того, чтобы сообщить тебе о своем решении. Думаю, как только ты пойдешь на поправку, мы устроим никях. По твоему возвращению в Стамбул, я прикажу раздать деньги беднякам и устрою торжество в гареме. Я клянусь, что мы совершим обряд никяха и обязательно будем счастливы, ты веришь мне?       Султанша взглянула в чистые глаза своего господина, который расположил свою руку на её лице, и уверенно кивнула. Он улыбнулся, поцеловал девушку в лоб и ушёл, оставляя Султаншу одну, вместе со своими мыслями.       Хорватка недовольно кинула взгляд на дверь и вышла на балкон, поглощенная своими раздумьями. С самого начала женщины Султана настраивали его против неё: её хотят убрать с дороги, стиснуть с этого места, которое ей так легко досталось. Верно! Всё началось с Мелек, которую убрали так легко, а потом те письма, которые наверняка сожгли, потом нападки со стороны Абиде, вечное принижение, взгляды Агнешки и наконец — высылка из дворца. Именно высылка, как бы её не называл Падишах. «…моих верных» — Агнешка, вот кто его верная. Она давно поёт ему в уши речи пропитанные ложью, в то время как Зейнеп сложа ручки, сидит в своих покоях. С самого начала никто не хотел крови, никто не желал её смерти — нет! — все хотели убедить Баязида в том, что она не нужна ему. Её просто нужно отправить подальше, а там эти фурии сами вопьются в душу Султана, займут её место, скинут с пьедестала. Так же никто не тронет её детей — она в этом уверена, — но что делать с этой беловолосой полячкой? В конце концов, даже Валиде не всесильна! И этот недуг — всё же очевидно!       Решение нашлось само, словно на блюдечке оно вплыло в её покои разодетое в бирюзовое платье с белыми выточками. Плавно обернулась к ней и с тоской в бездонно-голубых глазах взглянула куда-то в сторону. Зейнеп ушла с балкона, приклонилась перед старшей женой и пригласила присесть женщину. Та кивнула. — Мы не особо ладим с тобой, но ты никогда не предпринимала попыток моего свержения и всегда оставалась верна своему чистому сердцу. Зейнеп, я хочу объединиться с тобой, создать коалицию… Сама знаешь, Абиде объединилась с этой фавориткой, а мы с тобой отошли на второй план. Теперь большинство меня ненавидят; а другие — жалеют. Но никто не хочет поддержать. Я хочу лишь счастья для нашего Султана, а он ослеп от любви и желания. Мы должны открыть ему глаза… — Госпожа, вскоре меня отошлют в Трабзон, я мало чем смогу вам помочь… — перебила её девушка, опуская взгляд на белые руки. — Как раз наоборот! — вскрикнула воодушевлённая блондинка, — в Трабзоне есть служанка, которая ранее прислуживала Агнешке. Она многое может тебе поведать. Не воспринимай это как высылку — думай об этом, словно о шансе, который дарован Всевышним. Служанка сможет тебе о многом поведать, я уверяю тебя. Напиши мне письмо о том, что та тебе рассказала, а я повлияю на решение нашего господина. — Благодарю, но зачем же вы мне помогаете, Дефне Султан? — отстраненно спросила Зейнеп, — К тому же, разве ранее вы не могли выведать все сплетни у той женщины? Не думаю, что какая-то служанка осмелилась бы вас ослушаться и не доложить обо всём, — с сомнениями проговорила девушка. — Слишком рискованно, — выдохнула женщина, — отправлять письма или своих слуг… Эта змея не любит опасностей, потому просто бы убрала свою служанку — ей это ничего не стоит. Когда-то та девушка помогла фаворитке, за это она не убила её, а просто выслала из дворца. Она отослала человека знающего про неё всё достаточно далеко. Пока что никому не известно о том, что ты уезжаешь в Трабзон — никто, кроме меня, Султана и Валиде об этом пока не узнает, так что будь покойна на этот счёт. Но будет лучше, если ты отправишься сегодня же. А помощь моя, просто, я не хочу, чтобы твоё место заняла Агнешка — это будет слишком мучительно для меня, да и не знаю я, на что ещё способна эта ведьма. Понимаешь, она не тронет моего сына, не тронет меня, но её поступки… уж если Аллах отказывается наказывать её, так почему бы нам не взять эту роль на себя… — Мы не жандармы, не боги, не экзекуторы, ни нам её наказывать. Но я согласна с вами, госпожа, мои дети останутся здесь, и для меня боль этой нестерпимой разлуки намного острее ощущается, чем вина за столь нечестивый поступок. Тогда, позвольте мне просить вас об одолжении: присматривайте за Касымом и Мустафой, вы весьма благосклонны, терпеливы и милосердны, к тому же, любите детей. И прошу, не позволяйте Абиде Кадын и Агнешке-хатун касаться моих детей, всё же, я не хочу рисковать.       Блондинка с минуту подумала и твёрдо кивнула, слегка улыбаясь Зейнеп. Молодая девушка кашлянула, ощущая прилив жара к щекам; чувствуя, как в теле закипает кровь и очередной прилив леденящего озноба, слабости во всём окоченевшем теле, которое словно одеревенело. — В таком случае, я прикажу слугам немедля собирать мои вещи, а так же отправлю весть Султану о моём отбытии.       Кивнув, Дефне встала с места и направилась в сторону дверей, девушка встала и присела в поклоне, а потом рухнула на тахту, морща лицо от нестерпимой боли. Сафьян словно обжигал её кожу, а бахрома на её ночной рубахе неприятно саднила тело. Она громко гаркнула, вызывая своих служанок (новеньких из гарема): приказала им собрать вещи, а Мунише отправила к Повелителю и Валиде, чтобы та сообщила о скором отъезде, которое девушка назначила на сегодня. Она молила Аллаха, чтобы его одобрил Султан; для убедительности, она просила калфу о том, чтобы она оповестила о резком ухудшении состояния своей госпожи.       После пришла Мерьем и Ольга, они помогли одеться госпоже, привели её в порядок и немного нарумянили. Женщина оставалась в покоях, сидя за маленьким трюмо, она ожидала агу, который бы оповестил её о решении Султана. Облокотившись о небольшой стол, она глядела на своё отражение: тщедушное тельце, более похожее на тело чахоточницы, большие глаза со впалыми глазными яблоками и обесцветившимися тёмными глазами; губы — сплошная иссохшая блёклая полоса. Разве, теперь она впору Султану? Он даже не остался у неё, а просто ушёл, покинул. Верно, если бы он не хотел, то не отослал бы её, а теперь эта умирающая на заре лань мало ему интересна, таких забывают и выкидывают за неимением места.       Мерт-ага вошёл в покои и лилейным голосом оповестил о том, что Султан дал согласие на отъезд Султанши. Зейнеп было радостно от этого и как-то грустно, даже неприятно, но лицо оставляло за собой право холодности и аристократического безразличия. Она махнула рукой, которая тут же тяжёлым молотом упала на бёдра и встала с места, подавая руку Мерьем. Султанша распорядилась так: Мерьем и дворцовый ага едет с ней; но Мунише, Ольга и Мария остаются здесь: первая для того, чтобы сообщать все новости, а остальные для присмотра за детьми. Мерьем ей нужна в Трабзоне, так как полностью лишить себя верных она не могла, а Мерьем давно доказала свою преданность.       Зейнеп попрощалась с Валиде, удостоив себя чести поцеловать её руку и распрощалась с детьми, которых долгое время прижимала к себе и долго улыбалась им. Так же перед отъездом она встретилась с маленькой Айше, которая вцепилась в девушку и отказывалась отпускать ещё очень долго. Женщина поцеловала девочку в лоб и пообещала вернуться в скором времени, а потом растворилась в стенах дворца вместе с прислугой.       Сундуки с вещами давно загрузили в карету, а многочисленные янычары, стоящие у дворцовых стен, томились в ожидании госпожи. Дождь омрачал её отъезд, но девушка верила, что это хороший знак и вода благословляет её, благоволит хорошую дорогу и скорое возвращение. Женщина села в карету рядом уселась Мерьем, а на противоположной стороне расположились евнух и лекарь. Слуги, которые до этого загружали её вещи, провожали госпожу. В одну из секунд к карете подбежал молодой парнишка, он прислуживал Султану. Парень вручил госпоже письмо и убежал. Евнух приказал тронуться, и карета поддалась резкому толчку лошади, покатилась в своё двухдневное путешествие, которое сулило что-то далёкое, неизбежное и мутное с вязким привкусом на языке.