Скорбящие журавли

      Два дня пронеслись незаметно: они затонули в пучине лесов и полей, в разговорах янычар и в их величественных спинах. Женщина всё это время находилась, будто не в себе: жар одолевал её, а потом озноб нападал на тело: она провела большое количество времени в бреду и немного простудилась в дороге из-за проливных дождей. Служанка была с ней, согревала и оберегала. Дворцовый эскулап — женщина лет сорока пяти с круглыми руками, весьма полновата, но с добрыми и мягкими чертами лица, — на протяжении долгого времени ухаживала за девушкой. Но все её попытки умерить боль приводили лишь к большим страданиям и сильным припадкам девушки. Султанше становилось хуже, за эти два дня она ещё больше отощала и начинала походить на чумную.       Глаза её ещё больше впали, кожа иссохла, скулы прочерчивались намного сильней и стали острее, даже нос будто подвергся изменениям; а губы были истерзаны в кровь, искусаны и обветрены, бледны. Она всё больше спала или находилась в бреду, и всё меньше говорила, лишь бесцельно смотрела в одну точку — в угол кареты.       Зейнеп ненавидела болеть: запах от больных исходил жуткий, а их тела будто разлагались на глазах и гнили, а ещё эти измученные глаза. Она ненавидела смотреть на больных и сама старалась не болеть. Но ведь она знала, что сейчас она не больна — её травят, но определить природу этих ядов она не умела: не то из-за слабости и бессилия, не то из-за непонятного чувства внутри, которое так и кричало о том, что это не так уж и плохо.       Они прибыли во дворец в Трабзоне и вот что удивительно: они ни разу не застряли по дороге во дворец, ни случилось никаких казусов, которые были бы весьма очевидны и обыденны при такой погоде. Женщина была с одной стороны рада этому, а с другой стороны её пугало, что путь дался так легко — это рождало сомнения в ней, зерно того что она делает что-то не так, упало в душу и медленно давало ростки. Словно за этой лёгкой дорогой лежит что-то извилистое и неподъёмное, что невозможно переехать, избежать или оставить.       Так странно, но климат этого города хорошо сказался на состоянии госпожи. Когда извозчик оповестил о том, что они приехали в город; женщине будто полегчало, и она сразу же залилась лёгким пунцовым оттенком и просветлела. Султанша сжимала в руках письмо маленькой Айше, которая желала удачи госпоже и просила писать ей как можно чаще. Зейнеп ощутила себя легко и непринуждённо, словно очутилась в родных краях. Впервые за два дня поездки она отпрянула от подушки, на которой лежала ничком всё это время, выпрямила спину и взглянула в окно. По прибытию во дворец, девушка расцвела ещё больше, как цветок, который долго болел, но благодаря садовнику зацвёл ещё живее и радужнее.       Во дворце её встретили слуги, которые выстроились в ряд у стен и, склонив головы, приветствовали. Женщина ощутила уверенно, шествуя вдоль величественных стен, словно всё это — личное владение Султанши. Конечно, он не был столь огромным как Топ Капы: здесь было два внутренних двора — не так много, — и немного растений, (не таких изысканных, конечно: не было здесь апельсиновых деревьев, лимонных растений и виноградных лоз) среди которых были большие развесистые деревья, дарующие освежающую тень душным летом и помогающие скрыться от пронырливых глаз, а также аллея вишен и яблонь. Дворец внушал молчаливую покорность и величие.       Здесь было много красивых девушек. Одну из них выделили в служение Зейнеп. Молчаливую русинку с печальными глазами, длинными светло-каштановыми волосами с тонкими чертами лица с изящными изгибами тела. Она была печально хороша, так привлекательна, что невольно становилось жаль: такой прекрасный цветок вянет на заре своей жизни и созерцать подобное — мучение для окружающих. Но белокожая Ирина с припухшими губами не жаловалась и всегда невольно улыбалась на расспросы Султанши.       И в один из дней Ирина привела в покои женщины Хазар, ту самую, что прислуживала Агнешке. Черкешенка низко склонила голову и вошла в покои, следуя за русинкой. Рыжие пряди упали на пышную грудь и тонкие руки быстро сплелись в узел на животе. — Госпожа, — дрожащим от волнения голосом произнесла девушка.       Женщина кинула взгляд на служанку, отпустила зеркальце, в которое рассматривала себя до этого, и выдохнула. Она передала вещицу Мерьем, та быстро переняла её, откладывая в шкатулку к другим драгоценностям. Зейнеп приказала выйти из покоев двум служанкам, которые до этого прибирались в покоях. В итоге, в комнате осталась она, Мерьем, Ирина и Хазар. — Хатун, правильно ли я понимаю, что ранее ты прислуживала Агнешке-хатун? — надменно спросила хорватка, вспоминая образ полячки. — Верно, моя госпожа.       Зейнеп поднялась с тахты, подошла к полке и достала из небольшого сундучка тяжёлый мешочек со звенящими золотыми монетами. Она медленно, словно дразня рабыню, подошла к ней и передала бархатный мешочек, который упал в её ладошки; Хазар ловко убрала деньги в широкий железный ремешок на талии. — Расскажи мне про свою госпожу. — Смею ли я, Султанша?       Грозный взгляд женщины и её лицо дали понять, что она просто так не отступит. Набрав больше кислорода в лёгкие, девушка начала свой рассказ.       Она поведала о том, что являлась Агнешке дальней родственницей. Ранее они жили в одном поселении, недалеко от Торуни, но на селение напали татары и схватили их. Агнешка была из семьи купеческой, хотя богато не жила, но всё же имела какой-никакой статус. Всю семью девушки убили у той на глазах, а младшую сестру обесчестили и перерезали горло, словно скоту. Тела сожгли в сарае — огнем в тот день полыхала вся деревня. Их продали османам и отправили во дворец Топ Капы; там нескольких девушек выкупили калфы — в их числе оказались две полячки. Агнешку отправили во дворец в Кютахью вместе с родственницей. Им было по четырнадцать лет. Три года они проходили обучение, и это было самым страшным временем в её жизни: их били за непослушание, называли скотом и считали за вещь, а не за людей. Тогда купчиха поклялась, что станет устой и покажет всем, что она заслуживает место под Солнцем, что она никогда не позволит себе быть рабыней во дворце и сумеет вернуть свой статус и имя. На неё обратил своё внимание шехзаде Баязид: она танцевала на пиршестве в честь победы в Белграде. До того ему приглянулась девушка, что он одарил её платком и ещё не раз не упускал девушку из своих рук надолго. Вот только инцидент, произошедший полтора года назад, заставил Султана переиначить свои взгляды на жизнь, взглянуть на неё под другим углом. Он долго не общался со своей фавориткой, а потом и вовсе не взял её в Топ Капы, оставив в Кютахье.       Шесть лет ада для полячки не прошли даром — она стала такой, какой была сейчас. Её семью не просто убили — над ними измывались, а с самой блондинкой обходились ещё хуже, чем с родными. Ей давали самую грязную работу во дворце, в неё не верили и считали ненужной, у неё не было поддержки со стороны. Но Михримах Султан увидев девушку, тут же распорядилась отослать ту на праздник к брату, потому она благодарна ей за это и потому она служит ей — шпионит и сообщает вести из дворца. Оказывается, Агнешка столкнула Дефне не просто так: та назвала её бесплодной и грозилась сослать, хвалясь своим положением — не выдержав такого давления, она не сдержалась и толкнула женщину. Полячка сама по этому поводу немало слёз пролила, а тут ещё единственная Султанша ходит в положении.       Зейнеп внимательно слушала девушку. Усевшись на софу в середине комнаты, она бесстрастно смотрела на русинку и безразлично переводила взгляд на балкон — ливень всё также стоял столбом, словно кто-то выливает слёзы всех рабынь за все столетия их заточения. Она махнула рукой, когда служанка закончила рассказа, позволяя той уйти в ташлык, пообещав рабыне защиту со стороны. — И что мне это дало? Я посвящена в подробности личной жизни этой женщины, я должна проявить сострадание или сочувствие? Аллах, чем же я так тебя прогневала? — тяжело выдохнув, она встала с софы и подошла к балкону.       — Смотри, Мерьем, видишь этот дворец? Я старшая в нём, я главная в нём, я единственная свободная наложница Султана, но что мне даёт моя свобода? Что мне даёт его благосклонность, что мне дают мои покровители? Ничего! Мои дети, мои титулы, то, что принадлежит мне по праву — мне вовсе не суждено держать возле себя. И я должна смириться с этим? Абиде-Кадын, Агнешка-хатун и даже Хасеки Хюррем Султан боролись, но, а мне всё на голову упало, я ничего не сделала ради этого, — она окинула территорию взглядом, — Я такая жалкая, беспомощная и ненужная. Как же я устала, Мерьем.       Зейнеп обернулась к служанке и быстро прошла вглубь покоев, растворяясь за шелестящими занавесками, которые снежным кружевом окутывали вход в покои. Мерьем закусила губу, смотря на свою госпожу, которая села на тахту; служанка прогнала Ирину и присела рядом с Султаншей, обнимая ту. Зейнеп уткнулась щекой в плечо девушки и тяжело вздохнула, прикрывая глаза — по щеке скатилась слеза. Не уж то ей суждено сгнить в этом месте? Борьба не для неё, но опустить руки сейчас слишком глупо…

***

      Султанша находилась во дворце чуть больше двух недель и уже привыкла к нынешнему укладу жизни. В нём не было копошащихся девиц, не бегали по нему семенящие евнухи, не раздавались крики и вопли. Все стены были пропитаны дремотой: той сладкой ленью утреннего солнца, тягучим свинцом наслаждения и ноющим сном. Дворец нравился ей своим тихим и мирным укладом, совершенно спокойный и тёплый, как утренняя постель. Да и слуги были мирными, тихими и неприметными, не беспокоили они Султаншу и с любовью смотрели на её тёплую улыбку. А она плавала в лучах теплого солнышка по утрам и грезила о своём под золотым звёздным ковром ночью.       Женщина сидела в гареме и наслаждалась игрой армянской наложницы. Девушка играла на дудуке, кажется, её композиция называлась «Плач души»; так или иначе, игра красавицы с каштановыми волосами окутывала теплом и грустью, такими странными, но знакомыми чувствами. Инструмент в её руках пел и плакал одновременно, словно живой человек: он отображал чувства в звуке. Она погрузилась в историю заблудшей души — она стала заблудшей душой, которая сейчас скиталась среди величественных стен и мягкой поступью ходила по мрамору.       Мерьем стояла рядом и бесцельно смотрела в одну точку, она зевнула, посмотрела на госпожу и снова на девушку. Служанка тяжело вздохнула, а потом присела на мягкую подушку, переводя взгляд на Султаншу. Та совсем зачахла во дворце: она поправилась, практически выздоровела, но вот душа её уже давно пылилась и болела, причём сильно. Больно было это видеть, ведь они знали, что Агнешка закрепилась в покоях, да и Абиде вступила в борьбу: ходит к Падишаху на обеды, словно к себе. Она пошла по пути меньшего сопротивления: Падишах теперь проводит с ней свои трапезы каждый день и много времени уделяет своими дочерям, но с самой Абиде не остаётся наедине и более не ведёт с ней тесную дружбу. Дефне Султан готовится к отправке в Конью, так как в скором времени её сыну дадут свой санджак, в котором тот начнёт править. Надежда умерла, щёлкая углями в костре её собственных желаний. — Мерьем, из дворца пришли какие-нибудь вести?       Зейнеп покачивалась в такт музыке, плавно двигая плечами; прикрыв глаза, она, то поддавалась вперёд, то резко откидывалась назад, забавно поджимая губу. Её кудри были убраны на затылке, а красивое ожерелье струилось по ключицам, прикрывая небольшие россыпи родинок; платок малахитового цвета струился по плечам, слегка прикрывая пучок волос. — Все в добром здравии, госпожа. Как вам известно, Агнешка-хатун выбилась в главные наложницы Султана Баязида. Мунише-калфа написала, что Назенин-хатун, наложница, с которой вы водили дружбу, стала фавориткой нашего Падишаха.       Изящные смолянистые брови Зейнеп взметнулись вверх, выгибаясь дугами-радугами; глаза прищурились, смотрели с недоверием и каким-то недовольством, а потом она улыбнулась, посмеиваясь в кулак. Странное выражение лица было в этот момент у неё: саркастичная ирония смешалась с лукавой, почти плотоядной ухмылкой, а бушующий в глазах огонь озорства смешался со злорадством и… ревностью. Да, именно ревностью — той ревностью, которую испытывают влюбленные девушки к предмету своего вздыхания и волнения. Той ревностью, которую испытывала Теодора к Борису; той, которую сейчас испытывает Зейнеп к Султану. — Ну, Назенин явно долго не проживёт: я спаслась благодаря Всевышнему, но в этот раз Дьяволица во дворце, а уж в дела Дьявола, даже Бог влезать не будет. А как Мустафа и Касым? Мои сыновья в добром здравии, я надеюсь? — утробно спросила она. — Да, госпожа. Ваши шехзаде растут и крепнут: Султан Баязид каждый день бывает у них; Валиде Султан не покидает ваших львят; а Султанши то и дело сидят подле них и напевают колыбельные песни. Не волнуйтесь об этом. — Как я могу не волноваться? Мои дети растут вдали от меня: я отрезана от них, словно в темнице. Как бы ни был хорош этот тихий дворец, но быть отрезанной от собственных детей, которые находятся во дворце, словно ягнята для шакалов, выше моих сил. Я обязана вернуться…       Тут она словно бы что-то вспомнила и выжидающе взглянула на свою служанку, хватая руку той. Женщина улыбнулась, оглядела гарем, и подалась вперёд, наклоняясь к лицу поданной рабыни ближе. — Моё письмо… я отправила письмо Султан — ответ пришёл? — отрывисто спросила она. — Зейнеп, если ты позволишь, я отправлюсь к аге и спрошу у него.       Султанша кивнула, позволяя служанке удалиться из ташлыка.       Девушка откинулась на подушку, продолжая слушать прекрасную тонкую игру, беря в руки очередную виноградинку. На её руке лязгало несколько колец и браслетов с золотыми орнаментами и камнями, был браслет даже выше локтя с треугольным рисунком. В ушах лазуриты, а на теле шёлк и парча: она так и кричала о своём статусе, смотря на рабынь чуть надменно, хотя и не притесняла, а наоборот — одаривала подарками. Эта тщедушная девушка, отдавала много подарков служанкам, словно те были приближёнными. — Султанша, ответ из дворца пришёл.       У самого уха прошипела Мерьем, когда словно опалённая прибежала в гарем. Зейнеп тут же встала с места, подобрала подол платья и стремительно направилась в свои покои, выхватив письмо из рук рабыни. Она миновала замысловатые коридоры, быстро минуя преграды в виде служанок, оказалась в своих просторных покоях, двери которых закрыла служанка. Раскрыв письмо, хорватка уселась на софу, вчитываясь в каждую строчку:       «О, Султанша моя, услада глаз моих, мускат моей души, ангел, ниспосланный мне небесами в качестве награды; моя любимая фаворитка, моя единственная звезда на небосводе: моя Венера. Каждый раз думая о тебе, мне становиться больно, ведь не видеть лица твоего, не чувствовать руки твоей на плече своём, не иметь возможности взглянуть в твои тёплые глаза — всё равно что лишиться опоры, всё равно что потерять часть сердца своего. Моя кровоточащая рана разит в области грудины: кровь покидает мои вены, жилы стынут и я, ощущая эту неумолимую, зверскую боль от того, что не могу прикоснуться к твоим молочным плечам, согреть тебя, не могу думать ни о чём. Моя пылающая часть сердца горит от боли, полыхает синим пламенем из-за разлуки с тобой, изнемогает, моя госпожа. Золото, драгоценности, женщины и пиршества утратили свой лоск, свою значимость, свою цену, как только ты перестала быть среди этих вещей; ни что не может скрасить моё одиночество, ни что никогда не сможет заменить тебя и отодвинуть на второй план. Мой плен — твои глаза, твои уста — моё проклятье; если бы ты была здесь, я бы ни на миг не отпустил твоей тонкой ручки из своей ладони, повелительница сердца моего.       Зейнеп, твоё имя ласкает мой слух, как же сладко оно струится в воздухе. Аллах, я готов повторять твоё имя без конца, даже перед смертным одром я не перестану произносить его. Зейнеп, Зейнеп, Зейнеп…       Неистово я желаю нашей встречи, не могу я терпеть более нашей разлуки. Пусть покарает меня Аллах, пусть боль твоя моей болью станет. Я принял решения: Султанша, ради которой я поднимаю веки на восходе и ради которой я завоёвываю новые земли, должна вернуться во дворец как можно скорее. Я желаю вновь созерцать твоё лицо, как только раскрою глаза; хочу вновь рассматривать молочно-белую спину с россыпью созвездий; желаю видеть твои волосы, разбросанные на подушке. Моя хорватская красавица, моя луноликая Султанша. Ты даровала мне двух шехзаде, а я подарю тебе себя, без остатка, полностью и целиком. Даже если Дьявол прислал тебя ко мне — мне всё равно, потому что чувства мои намного сильнее любых возгласов здравомыслия. И ты можешь посчитать меня эгоистом или же безумцем, но я следую зову своего сердца, как и мой отец.       Лекари писали, что твоё самочувствие заметно улучшилось, а это означает, что приезд твой не будет обременён недугом. Наши дети ждут тебя, столь же сильно, как и я. Айше не перестаёт звать тебя во сне, а сыновья плохо спят по ночам без колыбелей своей матери. Моя Хасеки: я отдаю приказ о твоём возвращении, потому буду дожидаться тебя во дворце.

Твой Султан — раб любви.

»       Султанша улыбнулась, пробежалась глазами по строчкам в письме, прижала его к сердцу и откинулась на подушку, растворяясь в блаженной улыбке. Она взметнула одну руку вверх, прижимая бумаги к груди, подзывая служанку жестом. Девушка подошла к госпоже, смотря на неё со смеющимися глазами. — Собери мои вещи и прикажи агам загрузить мои сундуки в карету: Султан возвращает меня во дворец, — улыбаясь, говорила девушка.       В её сердце всё сжалось от боли, дыхание перехватило и внутри всё обдало жаром, горячим пламенем, кипятком ошпарило все органы. Она ощущала сладкую дрожь, льющуюся по всему телу, по всем жилкам её тела, которая бултыхалась в венах и мерно подступала к сердцу, пронзая колючим теплом. Всё внутри, то застывало и обдавалось холодом, то возрождалось вновь и горело. Павшие баррикады, что окружали её сердце, рухнули окончательно и превращались в пепел; а убитые чувства, словно Феникс, возрождались после долгой спячки на пепелище. Обременяющие чувства, уступили место свободе и порыву влюблённости, любви, страсти.       Она осталась совершенно одна в покоях, не замечая вокруг себя ничего, даже мерно подступающую рабыню из ташлыка с намотанной на руки тряпкой. Она резко накинула тряпку на шею госпоже, сдавливая нежную лебединую шейку под жёсткой, царапающей кожей тканью. Сдавливающая шею тряпка не давала возможности даже вскрикнуть, а впившиеся ноготки, оставляли лишь глубокие царапины на собственной коже. Она хотела ухватить руки своей убийцы, но та лишь сильнее сдавила шею, пережимая её глотку. Лицо становилось жёлтым, а после синеватым с резко белыми губами, как у мертвецов. Зейнеп хватала ртом воздух, предвкушая свою скорую гибель, она горько смеялась в голове. Умереть не от яда, а от рук обыкновенной рабыни — вот же подарок свыше; последние мысли были о детях, дворце и Баязиде.       Вот и её погибель…