You've seen every scar I don't show on my skin And you taste every word that hasn't passed my lips You know my every smile and what they all mean Happy, sad and broken or in between I know you've seen all my imperfections You've seen all my rough You've seen that I ain't that perfect Still you give me love You stand by me Through the longest nights You stand by me Through the hardest times You stand by me I know at times I get too much You must feel like giving up Would you stand by me?
«Stand by me», John Newman
Лёжа в почти полной темноте спальни, освещаемой лишь светом луны и звёзд, льющимся из окна во всю стену, выходящего к океану, и заложив руки за голову, Брюс часы напролёт глядел в потолок и раз за разом представлял тот миг, когда катапультировался из парящего над готэмским заливом бэтплана с ядерной бомбой на прицепе. Он всё сделал правильно, он знал это. Бэтмен должен был умереть, Брюс сам хотел этого, хотел избавиться от прошлого, уйти, не оглядываясь, в новую жизнь. Но как же больно было терять то, ради чего он столько лет подряд просыпался по утрам, терять то, что на протяжении большей части своей жизни считал единственным, что держало его на плаву и не давало рухнуть в бездну. Терять часть себя, которую Брюс считал своим истинным лицом несмотря на то, что оно всегда было скрыто под маской Бэтмена. Кто он теперь? Человек без прошлого. Что делать дальше? Будущее туманно. Что он оставил после себя? Память. Бесценный урок жизни, о котором — Брюс знал наверняка — рано или поздно забудут, и тогда новая волна насилия захлестнёт Готэм. Так было всегда, и так будет. Но, когда бы это ни случилось вновь, у его города будет защитник, незримый страж, вершитель справедливости. Символ — вот что Брюс оставил после себя. Бэтменом может быть каждый. Теперь дело оставалось за малым: найти что-то, за что можно было ухватиться и выбраться из той тягучей трясины безразличия к собственному будущему, в которой он увяз по горло. Тяжкий груз непроходящего чувства вины за смерть всех тех людей, кого он не сумел спасти, давил на плечи, бетонной плитой припечатывал Брюса ко дну, не давая пошевелиться, утягивая в бесконечную бездну отчаяния. Пугающее ощущение пустоты из-за того, что он не знал, как жить дальше, без Бэтмена, заставляло предательски сжиматься и тревожно биться сердце. Стыд за собственную слабость перед Селиной, которая — он прекрасно понимал это — нуждалась в нём так же сильно, как он сам нуждался сейчас в её молчаливой поддержке, лишь усиливал муки совести и не давал Брюсу, вопреки всем доводам разума и самой Селины, простить себя и раз и навсегда покончить со всеми сомнениями и страхами. Забываясь беспокойным сном уже почти перед рассветом, когда небо на горизонте начинало медленно светлеть, а звёзды постепенно тускнели, растворялись, чтобы вернуться на небосклон следующей ночью, Брюс снова и снова погружался в ледяные воды готэмского залива. Обессиленный, израненный, он, путаясь в отяжелевшем от влаги плаще Бэтмена, словно в гигантской паутине, продолжал отчаянно бороться со смертью, снова выбирая жизнь, неосознанно подчиняясь инстинкту самосохранения. Волны накатывали непрерывно, Брюс не успевал сделать вдох, как вновь оказывался под водой и, из последних сил делая рывок и устремляясь наверх, ещё сильнее запутывался в складках плаща. Иногда в своих снах он выныривал, но, достигнув поверхности, разлетался на куски вместе с бэтпланом и ядерной бомбой, неизменно оказывавшимися прямо над его головой. В основном же Брюс просыпался, охваченный паникой, в холодном поту и с отчаянно колотящимся в груди сердцем от невероятно реалистичного ощущения наполняющей лёгкие ледяной воды. Он вздрагивал и, жадно вдыхая ртом, крепче обнимал Селину, прижимавшуюся к нему всем телом. Несколько часов сна, полного боли и страха, не давали Брюсу так необходимого ему покоя и отдыха. Каждая ночь, похожая на предыдущую, заканчивалась одинаково: он вставал с рассветом и перемещался в гостиную, чтобы снова и снова прокручивать в голове одни и те же мысли. Просыпаться от боли или оттого, что снова приснился кошмар, стало уже привычно. Просыпаться от холода, не ощущая рядом пышущего жаром тела Селины этой ночью Брюсу пришлось впервые.***
Судорожный вдох, не приносящий облегчения сжигаемым ледяной водой лёгким, и разливающийся по телу, несущий смерть холод заставили Брюса проснуться. Чтобы усмирить панику, унять колотящееся почти у самого горла сердце и сфокусировать беспорядочно блуждающий по погружённой в предрассветную тьму комнате взгляд, ему потребовалось несколько минут. Брюс лежал на кровати, неотрывно глядя на рассеянный луч лунного света на потолке, содрогаясь всем телом от холода и вцепившись в ткань свалявшейся из-за его метаний простыни. Во сне он тонул в заливе. Опять. Запутывался в складках плаща и не мог выбраться. Брюс прекращал сопротивление, и смерть тут же принимала его в свои ледяные объятия. Снова вспоминая тот критический момент выбора — остаться в бэтплане и умереть или катапультироваться и выжить — он понимал, что сделал правильный выбор. Его подсознание раз за разом повторяющимися снами практически кричало об этом. Но одного желания выжить было недостаточно для того, чтобы вновь захотеть жить. Почти полная темнота и тишина спальни действовали на Брюса успокаивающе. Спустя несколько минут он сделал глубокий вдох и повернул голову влево, к Селине. Её половина кровати была пуста, скомканное у изножья одеяло свисало на пол. Брюс протянул руку к подушке — наволочка уже не хранила тепло тела Селины. Смутное ощущение тревоги, тугим узлом закручивавшееся где-то в районе желудка, заставило его выбраться из остывающей постели и отправиться на поиски. «Что-то не так», — набатом звучало в голове, пока Брюс, пытаясь совладать с собственным телом, медленно и осторожно поворачивался на правый бок, придерживая левой ладонью до сих пор причинявшую боль рану, оставленную клинком Талии аль Гул — ещё одну отметину в копилке памяти Брюса обо всех тех, кто когда-то был врагом Бэтмена. Задержав дыхание, он приподнялся на локте и, шумно выдохнув, сел на краю кровати, босыми ступнями утонув в пушистом ворсе ковролина, и тут же со стоном вытянул больную ногу. Тело не слушалось, на каждое движение реагируя всё нарастающими волнами боли, которую Брюс за долгое время научился почти не замечать, но сейчас уже был не в силах игнорировать. Каждая попытка пошевелиться, встать с кровати резкой до искр из глаз болью, гнездившейся в позвоночнике, заставляла Брюса сжиматься, замирать и с шумом выталкивать воздух из лёгких. Каждый вдох разливался таившейся где-то под рёбрами тупой болью, мешая дышать полной грудью. Сделав над собой усилие, он всё-таки поднялся на ноги и, прихрамывая, медленно побрёл к открытой двери, ведущей в гостиную. От ощущения собственной беспомощности Брюс стискивал зубы и со всё возрастающей яростью на слабое, отказывающееся подчиняться тело упрямо двигался вперёд. В день освобождения Готэма он надел костюм Бэтмена лишь на несколько часов и снова почувствовал себя всесильным, неуязвимым, почти бессмертным, а экзоскелет — щедрый подарок Фокса — вновь напомнил Брюсу о том, каково это, целиком и полностью владеть собственным телом, не зная никаких ограничений, не чувствуя боли. На короткий миг освободившись от физических страданий, смириться с тем, что ничего не изменилось, и он снова вернулся к исходной точке, было вдвойне тяжело. Слишком хорошо Брюс помнил ощущение свободы, лёгкости, почти невесомости, отсутствия страха неосторожным, резким движением или глубоким вдохом спровоцировать очередной приступ боли. Тело помнило ту разливавшуюся по мышцам силу, заставлявшую Брюса идти через площадь к стоявшему у подножия лестницы Бэйну, чтобы лицом к лицу встретиться со своей судьбой. Тело помнило и то, как он, пытаясь выйти за грань человеческих возможностей, старательно игнорировал те безмолвные сигналы, которое оно безуспешно подавало долгое время, и теперь, будто в наказание, жестоко отзывалось ставшей почти невыносимой болью в повреждённом позвоночнике и колене. Каждый следующий шаг давался Брюсу тяжелее предыдущего. Ему казалось, что расстояние, которое он прошёл от кровати, нисколько не увеличивается, и он никогда не доберётся до двери. Зацепиться было не за что, даже ненавистная трость, необходимость пользоваться которой Брюс раньше терпел с большим трудом, осталась где-то в Уэйн Мэнор в ту самую ночь, когда он решил идти в коллекторы, чтобы выяснить, что замышляет Бэйн. Ухватившись за дверной косяк, Брюс замер на пороге гостиной. Селина стояла возле окна, скрестив руки на груди, спиной к нему, в одной лишь короткой ночной сорочке, с распущенными волосами и смотрела куда-то вдаль. Её силуэт тёмным пятном выделялся на фоне освещаемого лунным сиянием неба. «Что-то не так», — в который раз прозвучал в голове у Брюса сигнал тревоги. Пересечь гостиную казалось невыполнимой задачей. До того места, где стояла Селина и его кресло, за последние недели ставшее таким родным, было не больше тридцати футов, но пройти даже такое незначительное расстояние Брюс просто не мог — стоило только пошевелиться, как колено снова разрывало от боли, а спина начинала гореть огнём. Сжав зубы, он замер на месте и, оставив попытки добраться до Селины, тихо позвал её: — Милая? — Брюс вложил в свой голос максимум теплоты и нежности, на которые был способен, так, как делал всегда, когда не был уверен, кто перед ним. Она обернулась, и уже по повороту головы, по тому, какими плавными и в то же время уверенными были эти простые движения изящного тела, он понял, что перед ним та, другая. Ему даже показалось, что, когда она взглянула на него, её глаза сверкнули в темноте по-кошачьи, но это Брюс отнёс на счёт своей разыгравшейся от приснившегося кошмара фантазии. — Взгляни, какая ночь, — протянула Кошка. — Кажется, что всё вокруг умерло, а мы последние оставшиеся в живых в этом огромном мире. — Опять ты, — выдохнул Брюс. — Невежливо, мистер Уэйн. Вас не учили манерам? — Я просто не понимаю. Стоять, подпирая стену, больше не было сил, ему хотелось подойти к ней, взглянуть в эти смеющиеся глаза, схватить её за руки, сжать до боли нежную плоть, так, чтобы остались синяки, встряхнуть посильнее, заставить её говорить, потребовать ответов на все свои вопросы. С трудом балансируя и ладонью правой руки тяжело опираясь о деревянные дверцы книжного шкафа, стоящего вдоль стены, Брюс медленно, стараясь держаться прямо и не выдавать того, с каким трудом ему даётся каждый следующий шаг, двинулся в сторону окна. — Мне казалось, — с напускным безразличием и спокойствием в голосе продолжил он, — что есть какая-то закономерность. Минуты опасности, моменты выбора, когда… — Спасительное кресло маячило всего в нескольких футах. Брюс остановился, вдохнул поглубже и, переждав очередную волну боли, на несколько секунд накрывшую его с головой, сделал ещё один шаг. — Когда она думала, что, — запнулся он. Говорить, одновременно пытаясь контролировать отказывавшееся слушаться тело, было непросто, — так будет лучше, а ты знала, — голос сорвался на стон, — как сильно нужна твоя помощь. Сейчас нет никакой опасности, но вот, — шумно выдохнул Брюс, — ты здесь. — Нет никакой закономерности, милый, — проворковала Кошка. Не удержав равновесие, он покачнулся. Она шагнула навстречу, обхватила его за талию, спасая от падения и, притянув к себе, прошептала, глядя в глаза: — Я просто могу, и вот я здесь. Молчание длилось вечность. Брюс смотрел в глаза Кошки, искрящиеся насмешкой и чем-то ещё, что он никак не мог опознать в полутьме, и, забыв обо всех вопросах, которые хотел ей задать, тщетно пытался совладать с участившимся дыханием и ускорившим ритм сердцем. Она волновала его, возбуждала, одним лишь прикосновением сводила с ума, заставляла терять голову и мучиться чувством вины из-за того, что тело одинаково реагирует на обеих, несмотря на то, что они так не похожи друг на друга. — Воспитанные люди обычно благодарят, когда им подставляют плечо, чтобы они не упали, мистер Уэйн. Колкой, насмешливой фразой, сказанной серьёзным, строгим с долей сарказма тоном, Кошка разрушила магию момента, разорвала объятия и отступила на шаг, и Брюс, выйдя из оцепенения, ответил: — Ты права, прости. Спасибо за помощь. — Пожалуйста, милый. Соскребать твои останки с пола было бы гораздо сложнее, — с трудом сдерживая рвущийся наружу смех, прыснула она. — Как и всегда, ты сама любезность. Боль яркой вспышкой вдруг полоснула по позвоночнику, ноги в один момент стали ватными и, казалось, ещё секунда, и он действительно распластается на полу. Покачнувшись, Брюс ухватился за спинку кресла. — Тише-тише, Брюс, спину береги, — снова подхватив его за талию и на мгновение отбросив все роли и маски, с нежностью прошептала Кошка. — Спасибо, — простонал он, медленно опускаясь в кресло. — Если вам нужен трезвый взгляд на себя со стороны, мистер Уэйн, — тут же вернувшись к насмешливому тону, протянула она, села на пол, поджав под себя ноги и сложив руки на подлокотнике, — вы обратились по адресу. — Значит, ты считаешь, что мне недостаёт воспитания? — Определённо, милый. Впрочем, — с лукавой улыбкой взглянув на него снизу вверх, добавила Кошка, — это не самый твой серьёзный грех. — Ты составила список, как это мило с твоей стороны, — подняв брови и стараясь придать голосу стальные нотки, парировал Брюс. — Что ж, мне не терпится узнать. — Он откинулся на спинку кресла и, скрестив руки на груди, внимательно смотрел в глаза Кошке, недоумевая, как этот странный разговор незаметно и плавно перетёк совсем в другое русло, и вот они уже обсуждают его мнимые недостатки вместо того, чтобы говорить о ней. — Уныние, — отчеканила Кошка. — Что? Он ожидал услышать что угодно, думал, она назовёт его упрямым гордецом, самонадеянным болваном или на худой конец безнадёжным идеалистом, а она говорит про уныние. — Ты всё правильно расслышал, красавчик. — И что же конкретно заставило тебя сделать такой вывод? — Не уверена, что тебе нужны мои наблюдения. — Взглянув на него из-под ресниц, она опустила подбородок на лежащие на подлокотнике кресла ладони. — Говори, — вздохнул Брюс. — Наверняка потом я пожалею о том, что ввязался в это, но раз уж начала, не останавливайся. Положа руку на сердце, он уже жалел, зная, как наблюдательна эта почти всегда казавшаяся отстранённой и погружённой в себя и сосредоточенной только на собственной выгоде женщина. Отчасти ему было любопытно узнать, что она скажет, и как её слова свяжутся с тем, что он сам думает о себе. Где-то в глубине души Брюс хотел встать и уйти от этого казавшегося бессмысленным разговора, но что-то ещё, кроме не дающей пошевелиться боли, удерживало его на месте, какое-то неясное предчувствие, проигнорировать которое он не мог. — Ты вот уже две недели сидишь в этом кресле, — глядя в его глаза, уверенным тоном начала Кошка, — оплакивая ту жизнь, которая приносила тебе одни лишь страдания. — Она подняла подбородок от подлокотника, положила правую руку на бедро Брюса, приподнялась, оттолкнувшись от него, села на пятки, расправила плечи и, тряхнув головой, продолжила: — Ты видишь только то, что хочешь видеть, представляя себе, как хорошо было бы вернуться в то уютное болотце в твоём фамильном особняке и продолжать страдать от одиночества и тешить своё эго мыслями о том, что без тебя этот город погибнет, и только ты один можешь его спасти. Брюс слушал, замерев и едва дыша от возмущения. Какое право она имеет говорить о тех вещах, о которых не знает ровным счётом ничего? Или, может быть, она знает слишком много и беспощадно, без малейшей доли жалости к нему лишь обнажает неприглядные истины? С ней бесполезно тягаться в остроумии, пытаться переспорить или убедить в чём-либо, она по-кошачьи легко и изящно ускользает от него, растворяется во тьме, её невозможно удержать. Она, глядя в глаза и нисколько не стесняясь в выражениях и не щадя его чувств, говорит о том, как жалко и глупо он выглядит сейчас, чем-то напоминая Альфреда с его неизменными колкими шутками. Альфред… Старый добрый Альфред, который всегда хотел только одного — чтобы Брюс был счастлив. От внезапно нахлынувшего воспоминания предательски защемило сердце. Я не оправдал твоих надежд, прости, Альфред. Даже освободившись от Бэтмена, я не обрёл счастья. Это так сложно. Так трудно оставить прошлое позади. Тем временем Кошка и не думала заканчивать свою обвинительную речь. — Увы, мой диагноз точен, мистер Уэйн, — продолжила она, пожав плечами. — Не нужно много ума, чтобы провести всю жизнь, сожалея об ушедших днях и думая о том, скольких близких людей ты потерял. Это глупо и скучно, милый. Знаешь, страдания уже довольно давно вышли из моды, — усмехнулась Кошка. — Может быть, поделишься со мной своими печалями? Я знаю, как тебе помочь, красавчик. — Она медленно подалась вперёд, не отводя взгляда, левой рукой оперлась о подлокотник кресла, а правую положила Брюсу на колено. Её глаза поблёскивали в полутьме, он чувствовал её частое, шумное, возбуждённое дыхание. Кошка ласково провела ладонью по внутренней стороне бедра вверх и, резко и больно сжав его пах, улыбнулась своей ослепительной улыбкой. Брюс охнул и, перехватив за запястье, твёрдо отвёл её руку в сторону. — Это мне не поможет, — прошипел он, ослабляя хватку. — Прости, — добавил Брюс, увидев, как она с обиженным видом потирает запястье. — Ты застала меня врасплох, пожалуй, я переборщил. — Не обязательно было хватать за руки, — буркнула в ответ Кошка, сверкнув на него взглядом, затем снова положила ладонь ему на бедро, на мгновение до боли сжала плоть, оттолкнувшись, поднялась на ноги и, скрестив руки на груди, повернулась к Брюсу спиной, уставившись на начинавшее светлеть на горизонте небо. — Я не знаю, кто я, — чувствуя себя неловко оттого, что перешёл черту и почти оттолкнул её, а ещё потому, что не привык делиться с Кошкой тем, что на душе, начал Брюс, — не знаю, что мне делать. Я сжёг все мосты и теперь не представляю, куда мне идти, да и нужно ли. Зачем? Просто не вижу никакого смысла, понимаешь? Восемь лет я надеялся, что однажды вернусь. А теперь мне некуда возвращаться. Бэтмен мёртв, а миллиардер Брюс Уэйн мне противен. Потому я и сижу в этом кресле уже две недели, как ты справедливо заметила. — Тебе не нужно никуда возвращаться. Ты — чистый лист, — обернувшись, с нажимом произнесла Кошка. — Если хочешь больше пафоса, — усмехнулась она, — могу добавить, что ты как этот девственно чистый белый снег за окном, — не скрывая сарказма в голосе, протянула она. — Ты был чёртовым Бэтменом! Главой огромной корпорации! Ты можешь всё. Можешь стать кем угодно, написать свою собственную жизнь, свою новую историю, — всё больше распаляясь, говорила Кошка. Она расцепила руки и, не отрывая пристального взгляда, в два шага оказалась перед Брюсом и резко опустилась на пол. На этот раз в её движениях не было и капли соблазна. Кошка решительно и твёрдо обозначала своё настроение холодным, уверенным взглядом, отточенными, лишёнными плавности движениями, ледяным, отчитывающим тоном. — Просто живи, просто двигайся по инерции, занимайся обычными скучными делами, и со временем ты втянешься, поверь мне. В её словах была большая доля истины, и Брюс это понимал. Он внимательно наблюдал за Кошкой и с удивлением отмечал, с каким жаром она говорит, как упорно пытается убедить его, встряхнуть. Вот только сам он никак не мог найти стимул, который заставил бы его встать с этого кресла и по щелчку пальцев вновь начать жить. — Конечно, ты можешь бесконечно долго пялиться в это окно, но тогда, дорогой, у меня для тебя плохие новости, — не унималась Кошка, и Брюсу уже начинало казаться, что она только приступила к своей тираде. — Ты обрастаешь мхом и плесенью! Ну, знаешь, как те сокровища в египетских гробницах, покрытые многовековым слоем пыли. Если так пойдёт, мне придётся открывать тут музей. Буду водить сюда экскурсии и сколочу себе состояние. Только представь вывеску: «Живая мумия миллиардера Брюса Уэйна и его альтер-эго — Бэтмена». От посетителей отбоя не будет, — залилась смехом она. — Надеюсь, ты закончила? — сдвинув брови, строго спросил Брюс. — Да, дорогой, — соблазнительным тоном ответила Кошка. — А что касается смыслов и стимулов… — Она снова медленно подалась вперёд, положила ладонь ему на колено, с нажимом провела по внутренней стороне бедра вверх. Брюс напрягся, ожидая очередного грубого и болезненного прикосновения между ног, а она вдруг резко убрала руку, невинно улыбнулась, продолжая смотреть ему в глаза, и завела её за спину. — Неужели у тебя нет ничего, ради чего стоит жить? — Есть. Ты, — не задумываясь ни на секунду, ответил Брюс. Вся игривость в один момент сползла с лица Кошки, она сцепила руки на коленях и уставилась на него широко распахнутыми глазами растерянно, недоумевающе. — Да брось, — покачала головой она. — Это же невозможно. — Кошка рассмеялась, и Брюс про себя отметил, что вся её уверенность вдруг испарилась, а смех звучит неестественно, слишком резко и нервно. — Возможно. — Ты любишь её внутри меня. Я для тебя только оболочка, — с отчаянием во взгляде прошептала Кошка. — Разве можно любить меня? — Я люблю тебя всю целиком, — выделяя каждое слово, твёрдо проговорил Брюс, стараясь придать голосу уверенности, чтобы эта простая истина, неожиданно открывшаяся ему, передалась и ей. — Ох, чёрт, — выдохнула она и, легко и стремительно взобравшись к нему на колени, обвила за шею, притянула к себе и впилась в его губы своими губами. Брюсу не оставалось ничего, кроме как ответить на страстный и требовательный поцелуй Кошки. Она, как и всегда, просто не оставляла ему выбора, приходила и брала то, что хотела, не заботясь ни о чём. Он крепко обнял её, стараясь не замечать, как она ёрзает на нём, причиняя боль и без того ноющему колену, плотно прижимается всем телом, скользит ладонями по рёбрам и ловкими пальцами случайно касается раны на боку, заставляя его с шумом втягивать воздух. Кошка, будто пытаясь навеки запечатлеть в памяти этот момент, вместить в себя, выпить до дна всю страсть и нежность, целовала Брюса с неистовством, словно измученный многодневной жаждой путник в мёртвой пустыне, наконец добравшийся до оазиса и припавший к спасительному источнику прохладной пресной воды. Она лозой обвилась вокруг Брюса, как будто хотела слиться с ним, стать одним целым, его продолжением и, не замечая ничего вокруг, отдавалась ему без остатка, одновременно вбирая в себя всё, что он мог дать ей сейчас. Постепенно её напор ослабевал, Кошка становилась всё нежнее и осторожнее, мягче, медленнее, и Брюс, в один момент очнувшись от сладостного забытья, вдруг понял, что она замерла в его объятиях, уткнувшись носом ему в плечо и, едва касаясь кончиками пальцев, рассеянно поглаживает его шею. — Я так рада, что ты снова говоришь со мной, — выдохнула она, и её горячее дыхание обожгло кожу, а от звука её голоса, нежного, мелодичного, сердце Брюса сжалось. Он положил ладони ей на плечи и медленно, плавно отстранил от себя. Брюс заглянул в её глаза, и последние сомнения рассеялись. Перед ним была его Селина. Она вернулась. — Ты помнишь, как оказалась здесь? — спросил он тихо, внимательно глядя на неё. Он задавал этот вопрос-маяк уже сотни раз и каждый раз как в первый, с нетерпением и ужасом ждал её ответа. — Всё хорошо, Брюс, — расплылась в улыбке Селина, — я никуда не исчезала. Мы разговаривали, и я, кажется, задумалась. — Я испугался, — сглотнул он, — мне на секунду показалось, что ты отключилась, и я подумал… Она выглядела такой счастливой и умиротворённой, и Брюс просто не мог сказать ей правду, разрушить это хрупкое спокойствие и уверенность в её взгляде, снова заставить страдать. И в этот момент он наконец сделал свой выбор.