Школа варваров

Ближе к ночи, когда погруженная в себя Годрикова Лощина уже благодушно дремала, он отправил в дом Дамблдоров послание с очень хорошо продуманной формулировкой, стоившей ему несколько черновиков, ибо лапидарность требует значительно большей точности и концентрации, чем велеречивость, и тем похожа на магию: «Wie ist es dir ergangen?» [3] Потом - ожидание, показавшееся невообразимо долгим и совсем не скрашиваемое чтением. Его сердце смотрело в окно и радостно приветствовало совиный клекот. «Danke, alles ist gut. Wie geht es dir?» [4] У него дрогнули уголки рта. «Скучаю». Второй ответ примчался почти мгновенно. Он бы пожалел сову, но у него были занятия поувлекательнее. «Годрикова Лощина, должно быть, страшное захолустье после Берлина». Когда-нибудь он отвезет Альбуса в Берлин и поразит строгим великолепием своего родного города, с его духом парада, входящим сквозь Бранденбургские ворота. Покажет ему идеальный круг тяжелой гранитной чаши в Люстрагене, справедливо считающейся величайшим произведением искусства в стране, где все стремится к целесообразности, но таит под собою неукротимое варварское буйство. В парке, разбитом на площади перед Городским дворцом, есть одна излюбленная им мраморная скамейка напротив фонтана, которую он зарезервировал исключительно для себя, наложив на нее отпугивающие магглов чары… Побывать там вместе будет очень приятно, решил он. Какой смысл в великолепии, если им нельзя поразить? «Разделить» - слово мелькнуло, как огонек гаснущей свечи, но Геллерт успел его услышать. Он вывел своим самым красивым и уверенным почерком одной строкой: «Да, захолустье». И затем второй, еще увереннее, элегантнее и точнее, чтобы его знающая усмешка стекала с кончика пера: «Но я не это имел в виду». Снова ждать. И ждать, и ждать, и ждать… Может быть, терпение - это все же добродетель? Ответ всерьез раздосадовал его. Он попахивал трусостью. Альбус словно опасливо попятился назад. Всего лишь безличное: «Спокойной ночи». Геллерт так разозлился, что даже не стал желать ничего в ответ. Лег в постель, но не мог уснуть. Ночное небо за окном ветвилось между черными деревьями, как вены. Луна металась на стыке двух форм, нечеткая и колеблющаяся. Чего она ждет? Пока ее сдерет и кинет оземь юная безумица, не контролирующая свою силу? Глупая Луна, глупая девчонка, глупый Аберфорт, глупый… Чужая сова деликатно постучала в стекло. Геллерт вырвал у нее свиток с такой быстротой и силой, что птица чуть не свалилась с подоконника и, встопорщившись от возмущения, пребольно тюкнула его клювом в запястье. Прорычав ругательство, он ринулся к строчкам. «Я тоже хочу увидеться как можно скорее. Позволишь навестить тебя утром после завтрака?». Геллерт застыл в самом себе, не понимая, что происходит. Но внутри был лабиринт, в котором он наверняка запутается еще сильнее… Махнул рукой и позволил себе поддаться первому испытанному порыву: «Жду тебя с нетерпением. Доброй ночи». Вышло неряшливо, с пятном ученической кляксы в конце, и на пергаменте осталась торопливость его дыхания. Но ему совсем не хотелось ничего приглаживать, пудрить и исправлять. На завтрашний день все осталось прежним. На завтрашний день все изменилось. Солнце перешло на «ты» вместе с ними, плавило, ослепляло, томило золотыми соками, выжигало разумные мысли из голов. - Ты привез с собой континентальное лето, - говорил Альбус. - Без тебя здесь лил бы дождь, было бы холодно, тоскливо, пасмурно, серо… Геллерт не мог не понимать, что он имеет в виду не только погоду. На морском берегу они выкладывали своими следами дорожки в мокром песке. Песчинки липли к горячей коже, запорашивали волосы, кололись под одеждой, отвлекали, отвлекали, отвлекали… Геллерт не знал, как это остановить, а может быть, не хотел. Они чертили карты, создавая дороги из чернил, руки были вечно перепачканные, школьные, натыкались друг на друга над сухим шорохом пергамента, сталкиваясь, пятились назад, а затем перестали отступать. Они залезали в свое недавнее прошлое, обмениваясь воспоминаниями о тех периодах жизни, когда они еще не знали друг друга, и те фрагменты времени уже казались далекими и незавершенными, как набросанные широкими штрихами эскизы. - Поезд отходит в Лондоне с вокзала Кингс-кросс, платформа 9¾ … - В Берлине с вокзала на Александерплатц, платформа 15½… - В первый год я едва не расшиб себе об стенку лоб… - Прошел свободно… - Упросил матушку, чтобы позволила мне погулять по вокзалу, я не видел до этого жизни магглов, нашел газетный киоск… - Я сбежал от своих родителей и направился в Гранд-отель на площади у вокзала, заявился в ресторан с уверенным видом, заказал мороженое… - И мне так хотелось узнать, что происходит в этом незнакомом мире, что я стащил газету… - Официант спросил: «Мальчик, у тебя есть деньги?», и я сначала так растерялся, а потом сообразил, что пусть лучше растеряется он… - Accio. Мое первое настоящее осознанное волшебство в жизни, когда газета прыгнула ко мне в карман, и никто не заметил… - Confundo, и я тоже думал, что никто не заметил… - Но потом-то выяснилось, что малолетним нельзя колдовать, так что мое обучение в Хогвартсе началось… - С не самой лестной характеристики, - подхватывал Геллерт. - Надо будет как-нибудь сходить в тот ресторан в память о моем первом блестящем магическом подвиге. - Я бы тоже посетил его в память о твоем блестящем подвиге, - говорил Альбус, едва скрывая под ершистой насмешливостью намек. - Но, увы, этой точки нет на карте нашего поиска Даров, не так ли? - Сделаем крюк, - отвечал Геллерт. - И потом, иногда сокровища находятся в самых неожиданных местах, не так ли? Это лето что-то выманило из него или создало то, чего не существовало раньше. Солнце медленно, капля по капле, стекало по коже. В лабиринте нет возможности понять свое тело или свои мысли. Однажды ясной, так и не сбросившей шкуру дневного тепла, пронзительно тихой ночью проталины бесчисленных звезд пролегли в темноте, и небо казалось белым. Стоять под ним было все равно, что падать. - Геллерт, - он услышал ломкий, с трудом проталкивающийся изо рта голос, который больше не хотел останавливаться. - Я должен сказать тебе одну важную вещь. Им следовало лечь в постель и решить все в ней - вот что он понял, но было уже слишком поздно для простого и грубого разговора влажными шлепками плоти о плоть. Геллерт не смог отследить момент, когда это еще имело смысл предпринять, не смог, а может быть, не захотел. И вот теперь на него надвигается нечто огромное и окончательное, как Смерть, пока он не возьмет в руки хлыст и не заставит ее себе служить. Даже хуже. То, что грядет, служить ему не станет. Набирая силу, голос приблизился и бросился в лицо, как удар: - Помнишь, я говорил, что ничего не знаю о любви? Это изменилось. Теперь это изменилось. Потому что я… - Замолчи! - Он крикнул это шепотом, до боли вцепляясь дрожащими пальцами в чужие плечи. - Пожалуйста, замолчи… Он просил, униженно молил о чем-то, его дьявольская гордость бунтовала, но не она была здесь первой жертвой. Он забормотал, как одержимый: - Ich kann nicht, Ich kann nicht, я не могу, не могу… Их взгляды звенели, как скрестившиеся мечи. - Не могу! - Он с силой встряхнул Альбуса. Его разум плыл по очертаниям высокой худой фигуры, заслонившей ему горизонт, и все пути, которые они кропотливо наметили вместе: - Ты не должен, мы не должны… - Геллерт, о чем ты говоришь? - тихо и обеспокоенно спросил Альбус, будто хотел узнать, не повышена ли у него температура: - Причем тут долг? Я люблю тебя и знаю, что ты любишь меня. Он констатировал факт с пугающей методичной уверенностью английского сумасшествия, словно почва не проваливалась под его ногами, словно не рушился небосвод. Словно это было обратимо. - Нет! - безобразно заорал Геллерт. - Это не цель! Идиот несчастный, разве ты не понимаешь, что это не цель?! Он вытряхнул из горла все слова, и больше ничего не осталось. Белое небо придавило его, заволокло глаза, заставило ноги подкоситься, он бы упал, если бы его не подхватили, он бы закричал, но его легкие лишились воздуха и только беспомощно копошились, под слоями опустошенности и усталости вспыхнуло первое желание схватки, возможно, насмерть, подумал он, возможно, мы вовсе не созданы ни для какого товарищества, а созданы для того, чтобы вышибить друг из друга дух, подумал он, возможно, я - часть той силы, которая хочет зла во имя победы добра, а ты - часть той силы, названия которой я не желаю знать, и я ненавижу тебя за то, что ты заставляешь меня его запомнить, вдалбливая знание порциями, крохами, по частям, как нерадивому студенту за партой, из тебя вышел бы неплохой учитель, ты собрал бы вокруг себя маленьких зверят, перегрызающих магглам глотки еще в колыбели, и учил бы их быть очень сильными и очень опасными, ведь я видел отблески мирового пожара на дне твоих безмятежных глаз, и мне казалось, что я смотрюсь в зеркало, и я полюбил это в тебе, не наши различия, а наше сходство, я еще не встречал другого человека, худшее в котором было бы лучшим в нем, я таков, и ты таков, но ты еще можешь измениться, возможно, могу измениться даже я. Будущее не предопределено. - Das ist eine Story über die Zukunft, - сказал он. И они были, должны были стать ее героями - вечно юными, прекрасными, бессмертными властелинами мира… - Повелители Смерти, - сказал Дамблдор. Его слова были, словно битые осколки. - Не боишься, что не останется времени жить? Небо постепенно темнело.