— Чего завис? — Карпов, остановившись у самой двери, оглянулся на прислонившегося к стене Зотова — совершенно серое лицо, застывший взгляд, нервно сжатые руки. Вздрогнув, будто только сейчас вспомнил о присутствии Стаса, о том, где они находятся и что им предстоит, Михаил качнулся вперед, делая шаг, но тут же снова застыл.
— Прости... я... не могу, — выговорил с трудом, голос был каким-то заледеневшим, непослушным и отчаянно-хриплым. Он действительно не мог — в самом глупом физическом смысле: тело отяжелело, словно налилось свинцом, ноги отказывались двигаться, перед глазами все плыло, воздух, отвратительно-тяжелый своей специфичностью, вызывал дурноту. Темная, удушливая, затягивающая безысходность навалилась при мысли, что ждет за закрытой дверью на металлической каталке под затертой казенной простыней.
Что.
Зотов содрогнулся, снова бессильно прислоняясь к стене. Это ведь уже было: жуткое, оглушающее известие, яростное недоверие, глупая, отчаянная, почти детская надежда на чудо... Тогда он точно так же не мог представить, соединить, увязать в сознании два слова, которые не должны были, просто не могли звучать в одном, безжалостном и жутком контексте:
она и
мертва.
Карпов несколько мгновений смотрел на него — наверняка не один десяток едких, жестоких, отрезвляющих слов крутился в голове. Но произнес Стас другое, тоже не слишком щадящее, но деловитое и на удивление сдержанное:
— Там про особые приметы спросят, а я как-то, знаешь ли, не в курсе интимных деталей.
— Шрам, — замедленно, все так же замороженно произнес Зотов, опустошено глядя перед собой. — В виде буквы "Z"... На левой ноге... Выше колена.
Стас бросил на него еще один взгляд — ни тени сочувствия, разве что подобие слабо концентрированного понимания на долю секунды плеснуло из странно спокойных глаз, — и наконец толкнул нужную дверь.
Зотов уткнулся лицом в воротник пальто, стараясь не дышать; зажмурился до боли, как будто это могло вытолкнуть из затянувшегося бредового кошмара — это ведь не могло быть реальностью? Стремительным круговоротом совсем неуместных кадров замелькали какие-то мимолетные эпизоды, незначительные моменты: совместная утренняя суета на кухне с привычным обменом "любезностями"; деловитые сухие приветствия в коридорах отдела с ее стороны и его издевательски-насмешливая вежливость; сумасбродные порывы в ее или его кабинете; редкие визиты к ней домой — просто выпить и помолчать, когда очередное не слишком приятное дело оставляло противный мутный осадок... Ира никогда не встревала в его дела и не лезла в душу, не устраивала допросов насчет поздних возвращений и каких-то дел с Карповым и остальными; он тоже не вмешивался в то, что она проворачивала со своей командой — негласное правило, возникшее с самого начала. У них был дом, в котором они могли остаться вдвоем, пусть и не так часто, как принято у нормальных людей; у них была общая постель — место, где им было хорошо и без всяких нелепых слов; у них были какие-то общие темы для разговоров — ровно столько, чтобы не чувствовать себя абсолютно чужими... И отношения у них были тоже — пусть странные, не идеальные и не безупречно откровенные, но все же были. И каждый раз, когда он возвращался к ней — напряженно-злой, морально побитый, вымотанный очередными неприглядными событиями, в которых оказался замешан, его отпускало. Достаточно было просто увидеть, обменяться парой усталых, ничего не значащих фраз, просто понять — она здесь, с ним. А значит, он выдержит. Должен выдержать. А что теперь? Он — без нее?
— Это не она, — плотную, вязко-давящую пелену прорезали три простых, таких обыденных слова, затерявшихся в гулкой пустоте коридоров. — Просто похожая. Шрама нет. И волосы крашеные. Не она, — повторил Карпов громче и тверже — в другом состоянии Зотов наверняка бы заметил вымученно-тяжелое облегчение, разлившееся в посветлевшей от смутной ярости страшной глубине его взгляда.
И только на улице, пропитанной запахами бензиновой едкости, свежевыпавшего запоздалого снега, вечерней промозглости, с усилием выдыхая впитавшийся в самые стенки легких омерзительный запах смерти, какой-то химии и безнадежности, Зотов наконец осознал.
Это не она.
***
Свет бил по глазам — больно, ослепляюще, до рези. Нужно было отвернуться, закрыться, но даже на это не хватило сил. В гудящей голове, сквозь холодную тяжелую муть, обрывками взметнулись воспоминания — забитая машинами стоянка возле торгового центра, неосвещенная сторона улицы, чьи-то шаги за спиной... темнота... как сквозь туман — раздраженный, доносящийся будто издали гул голосов, торопливые прикосновения бесцеремонно шарящих по телу рук... снова острая вспышка боли и опять провал... От медленного, недоверчивого понимания
что это было, по телу прокатилась липко-ледяная протестующая дрожь. Что-то механически-встревоженно запищало рядом, в наплывающей обморочности послышался неразборчивый шум; новый болезненный укол и наконец спасительное забытье...
***
Пробраться в палату удалось только ночью — сердитый усталый доктор, дежуривший днем, не пустил его даже к дверям реанимации. А вот молоденькая медсестричка, скучавшая сейчас на посту, оказалась куда более дружелюбной, с интересом взглянув на симпатичного молодого человека, а затем с не меньшим удовольствием на внушительный конверт с деньгами, и радушно махнула рукой в сторону нужной палаты.
Какое-то гребаное дежавю, зло подумал Зотов, остановившись у больничной койки. Это все уже было: пропахшая казенностью и лекарствами палата, неестественно бледная начальница, змеящиеся проводки каких-то приборов... Кажется так давно, как будто было в другой жизни, а ведь на самом деле совсем недавно. Сейчас он точно также не понимал, что делает здесь — зачем ему так необходимо видеть ее, чем он может помочь, находясь здесь, а самое главное — почему так страшно оказаться сейчас не рядом с ней, как будто одно его присутствие могло ее уберечь, удержать, спасти... Нелепость.
Уберечь. Тяжелой и нудной болью отозвалось это дурацкое слово с мелодраматично-слащавым привкусом сентиментальности. Она — сильная, жесткая, гордая — уж точно не являлась той, над кем необходимо трястись как над трепетным цветком под суровыми бурями. Да и он, если уж совсем честно, мало годился на роль защитника и спасителя, хотя где-то внутри себя знал: если понадобится, любому перегрызет за нее глотку, даже если силы противника окажутся не равны. Но в одном Карпов со свойственной ему прямолинейностью оказался прав: он обязан был предвидеть и предотвратить, иначе какой от него толк? У них могли быть самые странные отношения из всех возможных, но не допустить, чтобы с твоей женщиной что-то случилось — самая первая задача мужчины, если он хоть чего-то стоит. При таком раскладе вывод напрашивался неутешительный: получалось, что он стоит немного...
Зотов бесшумно опустился на стул, наконец отведя взгляд от неестественно-бледного, словно прозрачного лица; склонившись, беспомощно прижался губами к хрупкой, совершенно ледяной руке — тонкая светлая кожа буквально натягивалась на выступы косточек. Жалко, глупо, картинно... Но только сейчас, после накатившего ступора, после последовавшей за всем суеты, наконец очутившись один на один с ней — больной, бессознательной, какой-то бестелесной, он в полной мере смог осознать, что едва не произошло — он чуть ее не потерял.
Снова. Опоздай они хоть ненамного, и помочь начальнице не смог бы никто — та смесь препаратов, обнаруженных у нее в крови, привела бы к вполне закономерному и жуткому исходу. Зотов стиснул зубы, задыхаясь от накатившей ярости и чудовищных, мерзких подозрений. Обнаженная женщина в роскошной спальне. Скрытая камера, обнаруженная на небольшом столике рядом с кроватью. И целый коктейль веществ, среди которых, кроме снотворного и какого-то наркотика, оказался препарат совершенно определенного действия, в назначении которого не приходилось сомневаться. От допущенной мысли все потемнело перед глазами. Вопрос, всего один страшный вопрос, который он не успел, не сообразил, не догадался задать врачу, едва тот оказался в коридоре. Один-единственный вопрос, ответ на который мог за долю секунды разрушить все, что они так неумело, но старательно строили день за днем.
Зотов бессильно прислонился щекой к прохладной ладони, не замечая, как сильно его трясет.
Впервые за всю жизнь он так себя ненавидел.
