***
Как ни странно, Ира сорвалась первой. Наверное, дело было еще и в том, что спутанные воспоминания так и остались чем-то неясным, смутным — сознание, затуманенное препаратами, не фиксировало случившегося, онемевшее тело оказалось не способно не только сопротивляться, но и ощущать вообще хоть что-то. Именно поэтому сильнее всего оказалась злость — на собственное бессилие, на беспринципность этих ублюдков, на их запредельную наглость, с которой они посмели ей угрожать... И только теперь, освобожденная от неутоленной ярости, невозможности все изменить, унижения — больше морального, нежели физического, — она наконец смогла осознать затихшую, скрытую, словно погасшую силу привычной неудержимости, страстности, влечения, которые разгорелись с новой силой, как огонь, подернутый слоем пепла и готовый вспыхнуть от любого касания ветра. Не исчезло, не ушло это упрямое, настойчивое притяжение, которое все сложнее становилось контролировать, но которое так страшно было спугнуть. Но Ира, в некоторых ситуациях совершенно не умевшая сдерживать свои порывы, не сдержалась и теперь. Что-то раздраженное, даже обиженное всколыхнулось внутри, когда, стоя перед зеркалом в ванной, стянула с плеч накинутый халат, критически оглядывая себя и не замечая ничего особенного, способного отвратить — лицо, практически без морщин, хоть и несколько строгое, даже жесткое, фигуру, пусть и не соблазнительно-женственную, но по-девичьи стройную, подтянутую, вполне способную притягивать заинтересованные или завистливые взгляды. Это было ее тело, над которым она, как и над всем в своей жизни, всегда сохраняла контроль, и мысль о том, что этот контроль оказался утрачен, была невыносимой. — Нет уж, хрена с два, — процедила Ира, сжимая губы и решительно захлопывая дверь ванной. Нежелание мириться с этим унизительным чувством оказалось сильнее, чем все остальное. — И что это было? — Странные вопросы задаешь, товарищ майор, — потемневшие до непроницаемой черноты глаза насмешливо и расслабленно сверкнули, тонкие руки легко взметнулись, затягивая пояс халата. Наверное, при других обстоятельствах он бы поверил ее порыву — жарким, требовательным поцелуям, умело и плавно скользившим рукам, судорожным вздохам и пунктирам царапин на плечах... Даже чашка, сорвавшаяся со стола от неловкого движения и разлетевшаяся осколками, могла бы убедить в искренности и спонтанности происходящего, если бы не одно "но". — Слушай, — горячие руки тяжело опустились на плечи, прерывистое дыхание опалило приятной разгоряченностью, — я хоть и не хренов психолог и не гребаный экстрасенс, но заметить самое очевидное все-таки могу. Сколько мы с тобой?.. — Тебе захотелось учет постельных подвигов устроить? — съехидничала Зимина, с кошачьей вкрадчивостью прижимаясь к нему. — Слушай, мне нахер от тебя не нужны всякие жертвы! — он рывком развернул ее к себе — от недавней довольной смягченности не осталось и следа. — Я еще с самого нашего первого раза мог угадать, что тебя заводит, а что нет, что тебе в кайф, а что совсем наоборот. И то, что тебе сейчас это все нисколько не доставило, я уж смог понять! — Я не пойму, ты что, чем-то недоволен? — вздернула бровь Ирина. — Черт возьми, Ира... — судорожно выдохнул, борясь с рвущимися наружу эмоциями. — Ты просто... не заставляй себя, хорошо? Я хочу, чтобы ты... только когда захочешь сама... И еще, — напрягся, неосознанно стискивая ее ладонь — ничего не было, запомни. — То есть? — невольно дернулась, подобравшись. — Я не хотел говорить... напоминать... но ты должна знать. Когда этот ублюдок Неклюдов отдал мне все записи... я должен был убедиться, что он меня не обманул. И там... там не было ничего... ничего, кроме того, что... что ты сама помнишь. Когда они поняли, что ты в бессознанке и им не удастся слепить компромат... Ничего не было, слышишь? — лихорадочно повторил он, еще крепче прижимая ее к себе. — По-твоему, это что-то меняет? — криво усмехнулась, торопливо отворачиваясь. — Того, что было, знаешь ли, тоже вполне достаточно. — Достаточно — для чего? Для того, чтобы поплатиться? Да. Они конченые уроды и должны были ответить за все, независимо от того, как много успели сделать. Я просто хочу... чтобы ты перестала об этом думать... накручивать себя, что-то додумывать... И еще... мы с тобой оба знаем, что слова нихрена не значат... да и утешитель из меня никакой... Но ты знай... я всегда с тобой, что бы ни случилось. Просто помни об этом, ладно? — Осторожно прижался губами к тонкой шелковистости кожи, жадно вдыхая такой знакомый волнующе-пряный запах, от которого каждый раз начинало затуманиваться сознание — самое настоящее безумие. Его безумие, единственно способное удержать от катастрофы.***
Ира впервые этой ночью заснула легко и быстро, и непривычно успокоенное выражение делало ее лицо будто смягченным, странно трогательным — что-то почти-детское проступало через обычно холодные, строгие и усталые черты. В ней действительно это было — причудливое переплетение всего противоречащего, нелогичного, несочетаемого: и что-то забавное, смешливое, легкое; и начальственно-стервозное, рассудочно-циничное, грубое; и непередаваемо-страстное, ненавязчиво-нежное, будоражащее, сумасшедшее, жаркое; и спокойно-понимающее, снисходительно-мягкое, едва ли не материнское — ему, так часто проявлявшему слабость, метания и потерянную измученность, порой особенно остро не хватало этой непоколебимости, которая и его самого делала сильнее. Она делала его сильнее. Он нисколько не лукавил тогда, не пытался красиво выразиться, чтобы убедить: у него действительно не было никого, кроме нее. Он во многом был виноват сам, не имея к своему возрасту ни настоящих друзей, ни семьи, да и так ли нужны они ему были, одиночке и цинику?.. Еще одним ударом оказалась правда про отца, покрывавшего темные делишки своего друга — как бы Зотов к нему ни относился, тот все-таки являлся его отцом, и правда причинила неподдельную боль. Наверное, это стало бы последней каплей, не окажись в тот момент рядом с ним Зимина... Он смог справиться и сдержаться, просто свел к минимуму и без того редкое общение с Грачевым, тем более что теперь, после его отставки, их не связывала служебная необходимость. И тем сильнее выбила из колеи неожиданная просьба отца об освобождении Стрельцова, для наказания которого было потрачено столько усилий. Грачев не преминул упомянуть обо всем, что в свое время сделал, прикрывая сына, который как минимум из благодарности должен был кинуться выполнять его просьбу. Впрочем, его отказ ничего не решал: был еще следователь, потом свидетели и судья... На каком-то этапе обвинение развалилось бы все равно. Зотов не сразу понял, откуда такое желание впрячься за потенциального уголовника, но ответ оказался банален: политика. Грачев после отставки с поста начальника Московской полиции нашел себе новые интересы и решил баллотироваться в мэры небольшого подмосковного городишки, где у Стрельцова был свой крупный бизнес. Их интересы пересеклись — Стрельцов нуждался в высоких покровителях, Грачев — в средствах для агитационной компании и прочих бонусах, которые помогли бы ему выиграть. И потерять такого союзника, как Стрельцов, в планы бывшего генерала ну никак не входило. Михаил отлично осознавал: если он откажет отцу в содействии, это ничего не изменит — в подобных играх исход уже заранее предрешен. Вот только Зотова нисколько не вдохновляла перспектива того, что этот урод окажется на свободе и как ни в чем не бывало продолжит свои грязные дела. А самое главное — не ответит за то, что пришлось пережить Зиминой. Михаил долго вертел в руках мобильный, потом, бросив еще один взгляд на спящую начальницу, бесшумно вышел из спальни, на ходу набирая номер. Он не задумывался над тем, насколько жестоко его решение — уверенность в собственной правоте была твердой и безжалостной как никогда.