За прозрачной стеной

На национальных он лажает. Жан-Жак уверен в своей победе, он много тренировался, из серьёзных соперников выступает только Кевин, который всё-таки не сравнится с теми же русскими. Но когда во время разминки Жан-Жак выходит на лёд и трибуны взрываются аплодисментами, вместо привычного куража он вдруг чувствует страх. Нет, не страх. Ему хочется закрыться, отвернуться, чтобы не видеть орущую толпу и чтобы они его не видели. Жан-Жак чувствует себя голым перед сотнями зрителей, жадно разглядывающими его. Это минутная слабость, она проходит, но настрой уже потерян, и во время короткой программы Жан-Жак запарывает квад, который на тренировках выходил идеально, и недокручивает тройной лутц. Когда он подъезжает к бортику, то видит, как расстроена мама, хотя и улыбается, но ему тошно от самого себя и даже не находится сил сказать ей что-нибудь ободряющее. Золото он всё-таки получает, но так откровенно натянутое, что даже радоваться не получается. Он сверкает улыбкой перед репортёрами и мечтает поскорее добраться до дома, запереться в своей комнате и, возможно, даже повыть немного в кошку. Должна же быть от неё какая-то польза. «Поздравляю», — приходит сообщение через минуту после того, как Жан-Жак уходит с кисс-энд-край. Значит, смотрел. Жан-Жак не знает, рад ли он тому, что Отабек ради него полуночничает, или расстроен тем, что тот видел его неудачное выступление. Скорее, все-таки, первое. — Это было хорошо, — говорит Отабек, когда Жан-Жак наконец добирается до скайпа. — Это был пиздец. — Пиздец был в Барселоне, — бестактно поправляет Отабек, — а сейчас было хорошо. Но Жан-Жак-то знает, что хорошо не было. Мало того, что прыжки просрал, так ещё и артистизм был нулевой, хотя судьи и ухитрились что-то там углядеть. — Ты хотел сказать, что моё великолепие было не так ослепительно, как раньше? Отабек улыбается и говорит, что мог бы догадаться: если кому золото и покажется недостаточно золотым, так это Леруа. И Жан-Жака потихоньку отпускает. В самом деле, в Барселоне он накосячил по полной — и всё равно получил бронзу, а здесь что? Судьи любят его не за красивые глаза, а за то, что он лучший фигурист Канады, да и не только Канады. В следующий раз он возьмёт золото так, что даже самые строгие критики не найдут к чему придраться. *** Мама принимает его просьбу о дополнительных тренировках скептически — она тренер, ей лучше знать, какая программа даст эффективный результат, — но соглашается. Жан-Жак понимает, что ещё не раз пожалеет о своём решении. Неважно. Если на Четырёх континентах он будет кататься так же, как на чемпионате Канады, то не доберётся до пьедестала. Там будут серьёзные соперники: Кацуки, Чуланонт. Отабек. Интересно, кто из них станет первым, ну, после него, конечно? Жан-Жак чистосердечно желает Отабеку победы, но, разумеется, не за свой счёт. — Натали сказала, что ты хочешь заниматься больше, — улыбается Шан, его хореограф. — Это хорошо. — Э… — Жан-Жак от ужаса теряет дар речи и может только невнятно мычать. Шан — маленькая китаянка, в совершенстве владеющая пыточным искусством, которое она почему-то называет хореографией. Жан-Жак уже пытался объяснить ей, что его телосложение не предполагает той гибкости, которую она требует. Бесполезно. Шан кивает и улыбается, а потом скручивает его в бараний рог. Жан-Жак читал биографию Джеки Чана и уверен, что только гуманные канадские законы не позволяют Шан избивать его бамбуковой палкой. Она наверняка жалеет об этом. Непонятно только, за что мама его так не любит. *** Леди жрёт как не в себя и между кормёжками пристаёт к каждому, кто заходит на кухню, выпрашивая добавку. Казалось бы, в семье фигуристов про режим питания знают все, но запасы корма стремительно уменьшаются, а кошка набирает вес. И Жан-Жак уверен, что ответственен за это не он один. В интернете пишут разное, от глистов до гастрита, в итоге Жан-Жак звонит Крису: — Ты знаешь, сколько должна есть кошка? Крис смеётся и советует ему погуглить, что такое мейн-кун. Возможно, он ожидает, что огромные коты шокируют Жан-Жака, но тот в восторге. Он решает, что надо будет научить Леди ходить на шлейке и возить её на соревнования. Таскает же Крис свою кошару в переноске, а Леди будет ходить рядом, и шлейка красно-золотая с инициалами Жан-Жака или ещё лучше — под цвет его костюмов, а на шее медаль. Маленькая ручная рысь. Круто! Его блестящим планам мешает только одно — несогласие с ними Леди. Первая попытка надеть на неё шлейку заканчивается двумя глубокими царапинами на руке и шипящей со шкафа кошкой, наутро после третьей он находит шлейку прикопанной в лотке. Это серьёзное заявление, но сдаваться он не собирается. У него есть козырь в рукаве, имя козыря — Николь. Она и так уже почти переманила к себе Леди; будет справедливо, решает Жан-Жак, если взамен она поможет с дрессировкой. — Ты что, дурак? Кошек не дрессируют. — Да ладно тебе, всего-то научить её ходить рядом. Ничего сложного. — Если не сложно, то сам и учи. — Она не хочет, — жалобно говорит Жан-Жак. Ну правда, что за свинство? Ему помощь нужна, а сестра только ухмыляется. — Пожалуйста, Николь. Она тебя любит. — А что мне за это будет? — спрашивает Николь. Жан-Жак скорбно вздыхает. Кто воспитал её такой корыстной? Просишь человека сделать доброе дело, а он выставляет тебе счёт. Но, с другой стороны, это означает, что она согласна, остался только вопрос цены. — Сто баксов? Николь фыркает. Ладно. У Жан-Жака есть запрещённое оружие. — Познакомлю тебя с Плисецким. По вспыхнувшему на щеках сестры румянцу он понимает, что попал в яблочко. — Нужен мне больно твой Плисецкий, — возражает Николь, но Жан-Жак уже знает, что она не устоит. Сколько раз он замечал на экране смартфона, торопливо прикрытого ладошкой («Не подсматривай! Чего тебе надо?!»), знакомую светловолосую фигуру, скользящую по льду? И он мог бы голову дать на отсечение, что где-то в спальне сестры припрятана пара плакатов с Плисецким. С родным братом, между прочим, ни одного нет. — Я не скажу, что ты от него фанатеешь, — обещает он, с удовольствием наблюдая, как румянец становится гуще. — Просто погуляем где-нибудь вместе или посидим в кафе. Маму я уговорю. — Он же тебя терпеть не может, — неуверенно говорит Николь, хотя по голосу слышно, что она уже сдалась. — А это моя проблема. Его, допустим, не может. Но есть Отабек, и Жан-Жак оптимистично думает, что Отабеку Плисецкий не откажет, раз уж они так крепко задружились. Жан-Жак порядком офигел, когда поздравил друга с Новым годом, высчитав полночь в Казахстане, а тот ответил: «Повтори через 3 часа, я в Москве». Жан-Жак знает, что до Москвы от Алматы гораздо ближе, чем до Монреаля, но всё равно. Николь наконец тянет «Ну ла-адно» с тем высокомерным безразличием, на которое способны только девочки-подростки, изо всех сил скрывающие своё любовное увлечение. В другой раз Жан-Жак обязательно подколол бы её на этот счёт, но сейчас это неразумно. Сестрёнка может обидеться и отказаться, и тогда её уже не уболтаешь. Он только надеется, что Николь успеет приучить Леди к шлейке до Чемпионата четырёх континентов, потому что ему не терпится продемонстрировать свою питомицу всему миру фигурного катания. *** Питомица тем временем выучила его расписание и теперь, стоит ему утром спуститься в кухню, вьётся у ног и мурлычет, требуя завтрак. Жан-Жак не может отказать — после пробежки ему самому страшно хочется есть, отчаяние Леди понятно ему, как никому другому. Даже если он подозревает, что пушистая хитрюга уже выклянчила порцию еды у мамы. Он насыпает в миску корм, и Леди бросается к ней, на ходу теряя весь свой аристократизм. Это так трогательно, что Жан-Жак не может сдержать улыбку. Для себя он ставит в микроволновку молоко, насыпает в тарелку кукурузные хлопья — завтрак, который никогда не приедается. И когда он стоит, уставившись на крутящуюся в микроволновке чашку и размышляя, не нарезать ли ещё и банан, кто-то сзади хватает его за плечи. Жан-Жак даже не успевает задуматься — он бьёт со всей силы, на одних инстинктах и мгновенно затопившем его животном страхе, и тут же разворачивается, готовый бежать или драться. Но ни то, ни другое не требуется. Люсьен медленно поднимается с пола, прижимая руку к левому плечу, в его глазах шок, и Жан-Жак потихоньку начинает понимать, что натворил. — Прости, — бормочет он; страх перед кем-то-напавшим переплавляется в страх перед самим собой, и он прислоняется к столу, потому что колени начинают слегка подрагивать. — Прости, я… не хотел. Люсьен медленно кивает, не сводя с него взгляд. Он уже не выглядит шокированным, скорее, задумчивым. Жан-Жак с облегчением замечает, что брат, кажется, не ударился слишком сильно. А потом его захватывает ужасная мысль: что, если бы это была Николь?! Люсьен всё ещё смотрит на него, словно ждёт объяснений, и Жан-Жак говорит первое, что приходит в голову: — Я вчера ролик стрёмный на ютубе посмотрел, реально стрёмный, потом еле заснул. А сейчас задумался, и ты вдруг… — Ты кричишь во сне. Жан-Жак замирает. Ему снятся кошмары, правда, каждый раз одни и те же, и он часто просыпается со сбивающимся дыханием, отбрасывая подушку и одеяло, словно они душат его, и потом долго не может заснуть. Но он до сих пор считал, что никого не тревожит. Да, комната Люсьена рядом, но Жан-Жак был свято уверен, что спит тихо. Потому что каждый раз, когда он пытается кричать там, во сне, у него исчезает голос. — Ну… — он пытается придумать очередное объяснение, но на это раз воображение его подводит, и он замолкает. Так они и стоят, глядя друг на друга. — Я понял, что у тебя что-то случилось на Гран-при, — первым говорит Люсьен. — Ты приехал такой… вроде как обычно, но, в общем, иногда было видно… Это же, ну… то, о чём я думаю, да? — заканчивает он шёпотом. — Смотря о чём ты думаешь, — осторожно отвечает Жан-Жак. Если ему повезёт, Люсьен сделает какое-нибудь достаточно безобидное предположение, с которым можно будет согласиться. Люсьен сглатывает; ему явно хочется отвести глаза. — Когда ты кричишь, то просишь отпустить тебя. Вот, собственно, и всё. Жан-Жак не видит больше смысла выкручиваться и просто кивает. Люсьен машинально кивает тоже, хотя впечатление такое, словно он всё-таки хотел услышать другой ответ. Извини, думает Жан-Жак, ты сам полез с вопросами. Надо было молчать и делать вид, что всё хорошо, обоим бы спокойнее было. А потом Люсьен вдруг спрашивает: — Это Алтын? — Чего? — пожалуй, это последнее, что Жан-Жак ожидает услышать. Люсьен торопится пояснить: — Вы же поссорились в прошлом году. И ты отобрал у него бронзу, и я знаю, что ты с ним снова общаешься, но никому про это не говоришь, а раньше только и слышно было: Отабек то, Отабек это... — Стоп! — прерывает его Жан-Жак, потому что не собирается слушать, как кто-то пусть даже только предполагает подобное. Это несправедливо. — Оставь Отабека в покое, окей? Мы действительно помирились, он тут ни при чём. — Тогда кто? — не отстаёт Люсьен, и Жан-Жак не может не возмутиться такой настырности. Ему теперь что, всё в подробностях рассказывать? — Нафига тебе знать? — Я твой брат. — Младший! — Ну и что? Жан-Жак уже готов сказать, что это не его дело, когда наконец замечает то, на что прежде почему-то не обращал внимания. Пятнадцатилетний Люсьен, которого он привык считать мелким, уже почти сравнялся с ним по росту, у него широкие плечи, а когда он сжимает кулаки — на руках заметно вырисовываются мышцы. Его брат вырос. Охренеть, а он и не заметил. — Это уже неважно, — говорит Жан-Жак. — Правда. Такое странное чувство, когда твой младший брат хочет разобраться с твоим обидчиком. И вполне способен на это, но лучше, конечно, не допустить. Люсьен не выглядит убеждённым, но соглашается. Жан-Жак подозревает, что он всё равно втихую попытается докопаться до правды. И очень возможно, что докопается, потому что она лежит на поверхности, припорошенная лишь убеждением, что родительские друзья, особенно из своих, порядочные люди. Жан-Жак тоже так думал. — Не говори родителям, — просит он на всякий случай. Здесь на Люсьена можно положиться, прикрывать друг друга — святое. Они завтракают молча, без обычных подколок и переругиваний, пока на кухню не спускаются мать с отцом и не начинаются обычные разговоры про тренировки, планы на день и прочее. Время от времени Жан-Жак встречается с Люсьеном взглядом, молча и понимающе. Разделённая на двоих тайна сближает их, как когда-то в детстве — общие шалости. Но тревога не оставляет его. Он слишком хорошо представляет, что произошло бы, если бы на месте Люсьена оказалась Николь. Они все трое любят иногда пугать друг друга, подкрадываясь со спины, но маленькая Николь при этом ещё и подпрыгивает, повисая на плечах у старших братьев. Мало того, что она легче и от его удара наверняка пролетела бы по кухне, а потом стукнулась о стену или шкаф, у неё ведь ещё и недавнее сотрясение. Её даже на лёд родители пока не выпускают, чтобы не дай бог не упала. Он мог просто сломать ей жизнь за одну секунду. Эти мысли преследуют его весь день, даже на катке, хотя за последнее время Жан-Жак стал просто грёбаным профессионалом по выкидыванию из головы всего лишнего во время тренировок (на хореографии за него это с успехом делает Шан). Он не лажает, техника уже сто раз отработана, но всё равно хорошего мало. А потом, когда тренировка закончена, самоедство возвращается с удвоенной силой и к вечеру доводит до того состояния, которое бывает с перепоя — ты ещё надеешься, что станет лучше, но организм подсказывает: давай, приятель, сортир вон там, и лучше ты сам сунешь пальцы в рот, не дотягивая до последнего. И хотя тебе очень не хочется, потом действительно становится лучше. Поэтому Жан-Жак с трудом дожидается девяти часов — время, когда на другом конце света Отабек возвращается с пробежки, принимает душ и приступает к завтраку — и сообщает: — Мне надо поговорить. Отабек, с ещё влажными после душа волосами, кивает, показывая, что готов слушать, и размешивает в тарелке свою вечную овсянку. Жан-Жак мельком задаётся вопросом, как можно изо дня в день есть эту гадость и не возненавидеть весь мир. Хоть бы фрукты какие добавил! А потом начинает говорить. Он рассказывает о своих кошмарах и о том, как ударил Люсьена и как боится теперь, что на его месте однажды окажется Николь. О страхе причинить боль Изабелле, о том, что не может больше думать о сексе с ней и вообще с кем бы то ни было, потому что не может ручаться за себя. О порезанной ладони. О том, что он трус и ненавидит себя за это. Он старается не оправдываться, просто рассказывает всё как есть, не жалея себя, и в какой-то момент понимает, что это до боли похоже на исповедь, только вместо отца Майкла перед ним сидит Отабек и слушает так внимательно, что забывает про завтрак. Не перебивает, слава богу. Если бы Жан-Жаку пришлось сделать паузу, он, наверное, не смог бы продолжить. Впрочем, смотреть на Отабека у него всё-таки не хватает решимости, и весь рассказ адресован подставке монитора. Выговорив всё, что жрёт его изнутри, он наконец замолкает и ждёт. Но Отабек ничего не отвечает, и когда Жан-Жак наконец поднимает голову, то видит, что тот просто смотрит на него, и лицо у него такое, как в Марселе, когда Жан-Жак пришёл к нему в номер среди ночи. Впервые Жан-Жаку приходит в голову, что он вывалил свои проблемы на такого же, как он сам, обычного парня, который понятия не имеет, что с этим делать. Ну, то есть, не то чтобы он ждал, что Отабек скажет, как всё исправить, и жизнь сразу наладится. Ему нужно было рассказать кому-то, кто поймёт. Об остальном он просто не подумал. — Забей, — говорит он, чувствуя себя ужасно неловко. — Мне просто надо было выговориться. — Нет, извини. — Отабек отмирает. — Я просто… не знаю, что сказать. — Что я не прав, всё будет хорошо и мне стоит обратиться к психотерапевту? — подсказывает Жан-Жак, ухмыляясь. Отабек выдавливает улыбку, и Жан-Жак ждёт чего-то вроде «Хорошо что ты это понимаешь сам» — заранее чуточку разочаровываясь от того, что его исповедь в итоге свелась к шуткам. Вместо этого Отабек говорит: — Хочешь, я приеду? Жан-Жак не верит собственным ушам. Серьёзно? Ему ужасно хочется сказать «Да!», но есть вещи важнее. — Ебанулся? У тебя соревнования на носу! — Пару дней можно выкроить, — пожимает плечами Отабек. Господи Иисусе, он действительно предлагает это серьёзно! — Скажу, семейные обстоятельства. Жан-Жак не знает, от чего у него теплеет в груди, а губы растягивает неудержимая улыбка — от того, что Отабек готов приехать к нему всего за несколько дней до национальных соревнований, или от того, что назвал это «семейными обстоятельствами». Но он давит эту улыбку изо всех сил и строго говорит: — Не вздумай. А то потом будешь жаловаться, что только из-за меня не взял золото. Приятно чувствовать себя взрослым ответственным человеком, думающим о других, это почти примиряет с оставшимися до Четырёх континентов тремя неделями. Отабек, ухмыляется, но как-то невесело; он, кажется, о чём-то размышляет. — Мне тоже надо тебе кое-что рассказать, — наконец произносит он, и Жан-Жаку сразу становится не по себе. Он чует неладное. — Ну? — осторожно говорит он. — Тогда, в отеле... помнишь, я ходил проверить, в номере ли твой... ну, твой тренер? Жан-Жак кивает. В солнечном сплетении начинает тянуть, и ему кажется, что он ощущает мерзкий запах, который был в гостиничном номере, когда они зашли туда... на самом деле ничего нет, он дома, в своей комнате, это всего лишь воображение. — Он там был, — продолжает Отабек. Теперь его очередь смотреть куда-то под экран. — Я знал, что он с тобой сделал, но в коридоре были люди, и я... blyad', я с ним разговаривал. Вежливо. Как будто ничего не произошло. Я таким мудаком себя чувствовал. Прости. Жан-Жак смутно помнит, что даже не поинтересовался тогда, был ли Мерсье в номере. Главное, что его не было, когда они пришли туда вместе. — За то, что не стал портить мне карьеру? Потому что если бы Отабек дал Мерсье в зубы — а он, кажется, именно это имеет в виду, — скандал вышел бы громким и причина драки тоже выплыла бы наружу. Не говоря уже о том, чем это обернулось бы для Отабека. — Я должен был что-то сделать. Как твой друг. А я стоял там и разговаривал с ним. Как будто всё нормально. Это... отвратительно. Жан-Жак хотел бы сказать, что это чушь и Отабек сделал для него больше, чем можно было ожидать от самого лучшего из друзей, но он понимает, о чём тот говорит. Это тот же разъедающий стыд: ты не сделал то, что должен был, ты струсил, ты сбежал. Ты не мужчина. Ты плохой друг. Жан-Жак понимает его, как никто другой. Поэтому он не говорит ничего, только кивает, и это одновременно «прощаю» и «не за что прощать». Словами было бы трудно объяснить, как одно сочетается с другим, но Отабек понимает без слов, Жан-Жак уверен в этом. Они сидят ещё несколько минут молча, затем Жан-Жак вспоминает, что у него времени навалом, а вот у Отабека — нет, и тот, конечно, не станет завершать разговор первым, чтобы Жан-Жак не подумал, что тренировка для него важнее друга. Иногда общаться с Отабеком сложно — всё время надо быть на шаг впереди. Так что он прощается сам. Всё равно после такого разговора переводить тему на какие-нибудь пустяки, о которых они обычно треплются, будет неловко. Он отключает компьютер и растягивается на кровати поверх покрывала, глядя в потолок. Откровенный разговор не заставил его проблемы (страхи, если называть вещи своими именами) исчезнуть, да Жан-Жак и не надеется на это. Но теперь он может взглянуть им, проговоренным, в лицо, и выстоять, и задуматься над тем, что делать. Он и так уже слишком долго тонул в жалости к себе, хватит. Он взрослый мужчина. Он справится. Труднее всего с приступами паники, потому что вряд ли он сможет их контролировать — на то она и паника. А просить Николь вести себя осторожнее не хочется. Любопытная сестрёнка сразу начнёт выяснять, в чём дело. Может быть, есть какие-то специальные техники? Он же не один такой, в конце концов, наверняка кто-то уже сталкивался с теми же проблемами. Жан-Жак мысленно ставит себе пометку: загуглить эту тему. И уже морально готов к тому что каждый второй совет будет начинаться с «лучше обратитесь к специалисту». Легче думать об Изабелле, потому что на самом деле Жан-Жак уже знает, что между ними всё кончено. Просто никто до сих пор не поставил точку, и кажется, что отношения ещё продолжаются, хотя что там от них осталось — эхо, отголоски. Изабелла чудесная, умная и сильная, но уже не его девушка. Дело не только в сексе, хотя и в нём тоже. Дело в доверии. Жан-Жак не доверяет ей настолько, чтобы рассказать правду, и не доверяет себе, чтобы она была в безопасности рядом с ним. Так что быть им друзьями, а секс… иногда Жан-Жаку кажется, что главное в сексе — чтобы все считали, что он у тебя есть. Нет, конечно, заниматься сексом классно, просто охренительно, но ведь в нём всегда есть второй человек, и это важно. Жан-Жак знает, что его считают плейбоем (те, кто не считает девственником), но секс для него — в первую очередь близость, просто для удовольствия и подрочить можно (к тому же, потом не придётся краснеть перед отцом Майклом, то есть придётся, но не так сильно). Он ни с кем не был до Изабеллы, и когда они впервые занялись любовью, это было так здорово, что он не может представить себе ничего подобного с какой-нибудь случайно подцепленной на вечеринке девушкой. Или даже со знакомой, но простого знакомства недостаточно. Какая может быть близость с человеком, от которого скрываешь такие серьёзные вещи, боясь, что он оттолкнёт тебя, если узнает? Он даже Изабелле не смог рассказать, хотя, казалось бы, столько времени они были вместе. Жан-Жак верит в хорошее в людях, но абстрактно, а в реальности с трудом может представить человека, который не отшатнётся, узнав, что его изнасиловали, не испугается и не начнёт его жалеть, а просто останется рядом. «Как Отабек», — думает Жан-Жак, и разыгравшееся воображение тут же подбрасывает ему картинку: лицо Отабека совсем близко, влажные губы, тёмные глаза. Образ, который Жан-Жак в последнее время чаще всего видит в окне скайпа. Жан-Жак поржал бы над неуместностью этого образа в контексте своих размышлений, но вот что странно: представляя Отабека так близко, он не чувствует неудобства или смущения. Это… волнует. Из чистого любопытства он продолжает представлять дальше — и больше. Как это будет, если приблизить лицо Отабека ещё сильнее, коснуться носом, губами, лбом, смешать дыхание? Как будет, если встать вплотную, столкнуться коленями, грудью, положить руки на бёдра? В его воображении Отабек почему-то выше ростом; Жан-Жак мысленно исправляет разницу — теперь можно коснуться щекой волос Отабека, это уже не фантазия, а почти воспоминание, пару раз им довелось заснуть, сидя рядом, и он знает, что волосы у Отабека хоть и жёсткие, но прикасаться к ним приятно… А потом до него доходит весь идиотизм того, что он делает. Жан-Жак поспешно изгоняет из воображения мысли про Отабека, потому что думать в этом направлении точно не следует. Во-первых, он вообще-то предполагает для себя в будущем отношения с девушками. Не то чтобы он был совсем против альтернативы, нет, просто в свете ситуации отношения с мужчинами чреваты гораздо большими проблемами. Он не представляет, что мог бы подпустить к себе близко кого-то, кто сильнее и может принудить его... ...Отабека может. Отабек не стал бы. Стоп-стоп, не в этом дело. Они друзья. И однажды он эту дружбу уже едва не похерил, так что прекрасно представляет, чем рискует. Он не думает, конечно, что Отабек перестанет с ним общаться, если узнает, что Жан-Жак запал на него (теоретически, потому что он не запал, всего лишь пофантазировал чуточку), но вряд ли они оба будут чувствовать себя так же свободно, как сейчас. Жан-Жак не дурак, он понимает, откуда всё взялось. Отабек сейчас ближе ему, чем кто бы то ни было, он единственный знает о его тайне, единственный, кому Жан-Жак может рассказать о чём угодно. Они вдвоём — по одну сторону прозрачной стены, отделяющей Жан-Жака ото всех остальных. Очень легко принять эту близость за нечто большее. Но он взрослый и разумный человек, и не станет поддаваться иллюзии. Нет, не станет. Жан-Жак решает, что больше не будет думать об Отабеке иначе, чем о друге, и очень гордится своим решением. *** Его гордости хватает до утра. Насыпав Леди корм, он запускает пальцы в мягкую шерсть — кошка торопливо ест, словно её морили голодом, и не отвлекается на приставания хозяина — и думает, что возьмёт её с собой на Четыре континента хотя бы для того, чтобы познакомить с Отабеком. И тут же представляет, как они оба будут гладить её и соприкоснутся пальцами, и от предвкушения в животе становится тепло. Чёрт. Это уже не просто безобидные мысли "а что, если...", которые легко приходят и уходят. Это хуже. Жан-Жак садится на пол рядом с жующей кошкой и пытается понять, как так получилось, что ещё вчера он думал об Отабеке исключительно как о друге, а сегодня его бросает в жар при одной только мысли о простых прикосновениях, и сразу представляется что-то большее, и это так волнует, так глупо и приятно одновременно... Что за грёбаный тумблер щёлкнул у него в голове и как теперь переключить его обратно? Ничто же не предвещало! Остаётся надеяться на одно: как пришло, так и уйдёт, надо взять себя в руки и переждать. Перетерпеть. И чтобы Отабек ничего не заметил. *** Терпеть оказывается сложно. Жан-Жак не готов жертвовать ради этого их ежедневным общением (и это было бы подозрительно, разве нет?), но каждый разговор в скайпе становится испытанием для нервов. Он старается не смотреть на Отабека слишком пристально, но и не отводить глаза, не говорить о том, что действительно интересует (у тебя есть девушка? вы с Плисецким просто друзья? я тебе нравлюсь?), но и не молчать, находить какие-то нейтральные темы для разговора. В общем, вести себя как прежде, только тогда это не было так чертовски сложно. А ещё он начинает замечать, и замечает слишком много. Как двигается Отабек — плавно, ни одного лишнего движения, из-за чего создаётся обманчивое впечатление медлительности. Как упорно игнорирует вторую часть его имени, называя только по первой, иногда — слишком редко — коверкая её на свой казахский манер и слегка улыбаясь при этом — а у Жан-Жака от этой улыбки слабеют колени. Как по утрам влажные волосы прилипают к его вискам. Как он слегка кивает, когда слушает. Все эти мелочи вдруг притягивают внимание, и Жан-Жак то и дело залипает перед скайпом, забывая, о чём они говорили. Отабек в таких случаях терпеливо ждёт; если Жан-Жак не очухивается сразу — машет рукой перед камерой. — Извини, задумался, — врёт Жан-Жак, не краснея. Смуглая кожа иногда настоящее спасение. Хотя он действительно задумался, как классно, наверное, ходить по дому босиком. У них это нереально, все ходят в уличной обуви, ноги потом придётся отмывать — а у Отабека квартира и традиция непременно переобуваться у входа, он даже в гостях у Жан-Жака чувствовал себя неуютно в ботинках. И когда он отходит от стола, Жан-Жак видит его босые ноги под старыми потёртыми джинсами. Вообще-то ступни фигуриста — не самое красивое в мире зрелище, хуже, наверное, только у балерин. Но Жан-Жак всё равно залипает. На изгиб подъёма, на тонкую кожу под косточкой, и да, на мозоли и ссадину у большого пальца — тоже. ...и это всё-таки безопаснее, чем поднять глаза выше и залипнуть на голый торс. По крайней мере, не так палевно. Жан-Жак осознаёт, что с этим надо что-то делать. Есть, конечно, небольшой шанс, что в его краше на Отабека больше фантазий, чем реального влечения, и когда они встретятся — всё вернётся на круги своя. Реальность вообще легко фантазии убивает; так, например, в семнадцать лет Жан-Жак едва не запал на Криса, чувственность которого любого монаха сделала бы грешником, доведись тому присутствовать на его выступлении. А потом познакомились вживую — и смутное ещё, зарождающееся влечение как рукой сняло. Крис оказался приятным и обаятельным, но не так обаятельным. Сейчас уже смешно вспоминать, как жадно пересматривал Жан-Жак записи его прокатов и о чём мечтал после. Проблема только в том, что Отабек для Жан-Жака не просто реален — слишком реален. Когда мир фигурного катания знать не знал никакого Отабека Алтына, когда падкие на смазливых чемпионов фанатки грезили о Никифорове и Джакометти, у него, Жан-Жака, уже был Отабек — молчаливый подросток, бесстрашно-упорный на катке, застенчивый до асоциальности за его пределами. Когда тренеры и судьи только начали замечать юниора с уверенными прыжками, а журналисты — искать на карте Казахстан, Жан-Жак уже таскал его по клубам, подсадил на рок и втайне от тренера учил прыгать квады. Теперь Отабека знают все, у него даже есть собственный фан-клуб, пресса старательно лепит образ сурового восточного спортсмена, подчас забывая, что спортсмену ещё нет и двадцати. А Жан-Жак вечером включает скайп, и там Отабек — босой, в старых джинсах, с чашкой чая и влажными волосами. Такой настоящий, что не оставляет места воображению, кроме того, что мучает его в последнее время. Жан-Жак — один из немногих, кто знает настоящего Отабека, а не фанатеет по созданному СМИ образу. И это фатально. На образ легко запасть и так же легко охладеть, а настоящий Отабек — как перестать о нём думать? Жан-Жак старается изо всех сил. Ни хрена не выходит. *** Уговорить маму взять Николь с собой в Каннын легко — хоть родители и считают, что на соревнования едет не семья, а спортсмен и его тренеры, для Николь они охотно делают исключение. Мама даже хвалит Жан-Жака за то, что он решил порадовать сестру, всё ещё переживающую свои вынужденные каникулы. Мама, конечно, не в курсе, что радоваться Николь будет не самой поездке, а предстоящему знакомству с Юрой Плисецким, хотя и поездке тоже. А Жан-Жак не знает, чего хочет больше — чтобы Николь увидела истинное лицо своего кумира, когда он в излюбленной своей манере кого-нибудь обхамит, или чтобы всё прошло хорошо и сестрёнка получила исполнение своих девчачьих мечт. Лучше всё-таки второе, решает он в итоге, потому что хамить Плисецкий будет тем, кто рядом, и если это окажется Николь, придётся забыть про своё обещание не обижать детей и дать ему по шее. Будет скандал. Отабеку не понравится… И всё-таки, что за дружба у них с Плисецким? Отабек не сходится с людьми легко, даже Жан-Жаку не сразу удалось его расшевелить. А тут вдруг сразу такие друзья, что весь Интернет в курсе. И в гости к Плисецкому Отабек ездил, и против совместных фотографий не возражает… Окей, Жан-Жак знает, что Отабек давно восхищался Плисецким, историю их не-знакомства слышал не раз, и за Отабека, в общем, рад, что тот наконец решился превратить его в знакомство настоящее. Был рад. Теперь же, с учётом новых обстоятельств, радость становится сомнительной. Отабек уже признался, что играет за обе стороны, неужели он и Плисецкого имел в виду тоже? И если уж на то пошло, с кем это у него было «по доброй воле»? То, что не с Плисецким, это понятно, до такого Отабек никогда не дойдёт… но с кем? С кем-то из своих? Может быть, Жан-Жак даже знает этого человека, встречался с ним на льду, не подозревая… «Нет, конечно, не может», — успокаивает он себя и удерживается, не спрашивает про чемпионат Европы, где ожидаемо блистала юная русская звезда. Об этом Жан-Жак знает, потому что застукал Николь за нарушением режима — смотрела ночью выступление Плисецкого онлайн. Совершенно предсказуемо, чего ещё ожидать от влюблённой девчонки? Он ухмыляется этой мысли, вычерчивая на льду широкие дуги. Теперь Николь его с потрохами. И за будущее знакомство с кумиром, и за то, что не узнала мама. А могла, и тогда никуда бы Николь не поехала. Здоровый сон — рекомендация врачей, так-то. — Сильней толчок! — кричит мама, когда он прыгает свой несчастный лутц, запоротый на национальных. — Соберись и ещё раз. С третьего раза прыжок получается идеальным. Жан-Жак подъезжает к бортику, чтобы глотнуть воды — во время тренировок он пьёт как лошадь. — У тебя очень хорошо получается, — ободряюще говорит мама. — Ещё бы не хорошо, я скоро с закрытыми глазами на лёд смогу выходить. Жан-Жак выливает воду на ладонь и размазывает по шее. Он весь в поту, несмотря на то, что на катке прохладно. — Хочу взять эту чёртову медаль. Обидно будет таскаться на край света за просто так. — Ты слишком напираешь на технику. Это хорошо, но выразительность — тоже твоя сильная сторона, ты же сам знаешь. Используй её. Больше чувства. Ты не просто катаешься, ты делаешь это для своих зрителей. Жан-Жак кивает, мол, да, конечно. Мама только вздыхает в ответ. Они оба знают, что означает такой кивок: «Ага, конечно, я в курсе». Не «Да, я понял и сделаю». Кажется, мама уже смирилась с тем, что выразительных чувств они не дождутся. Такой вот херовый у Жан-Жака сезон. Но он старается, правда. Он помнит Барселону, повторяет про себя слова благодарности, уже въевшиеся в память. Ощущение такое, словно он читает на интервью ответы с бумажки. Всё правда, но искренности ни на грош. Он хватается за привычную соломинку: у бортика будут стоять родители. Его любимые тренеры, те, кто вырастил из него звезду, кто учил, поддерживал, не позволял сдаться. Им он, конечно, благодарен и любит их всем сердцем. И врёт в лицо, потому что они отправили с ним во Францию Мерсье и не должны узнать, к чему это привело. Всём врёт: родителям, Николь, Изабелле… Всем, кроме Отабека. Хорошо бы им кататься не сразу друг за другом, чтобы можно было спокойно посмотреть. Жан-Жак видел программу Отабека, но смотреть, как тот летит по льду, ему никогда не надоест. Кажется, что лёд вот-вот треснет и вздыбится грозными торосами, такая сила плавится вокруг него. Жан-Жак хочет смотреть, как катается Отабек, и хочет, чтобы Отабек смотрел на него. Чтобы видел: он не сдался, он зубами выгрызет себе место на пьедестале, он, чёрт возьми, всем ещё покажет! Отабек должен это видеть, потому что это его заслуга. Когда Жан-Жак падал в пропасть ещё более глубокую, чем в Барселоне, Отабек схватил его за руку и вытащил, и держит до сих пор. Ни к кому из родных Жан-Жак не испытывал такой лютой признательности. Он надеется, что Отабек знает об этом; вряд ли он сможет найти нужные слова, чтобы выразить вслух всё, что чувствует, потому что чувствует он слишком много. — Вот это было гораздо лучше, милый, — говорит мама, подавая ему заглушки для лезвий. Жан-Жак тяжело дышит и встряхивает головой, роняя капли пота. Тренировка окончена, он вымотался до предела, и это хорошая усталость, он любит уставать вот так… Гораздо лучше. Это значит: не совсем то, что надо, но направление верное. Жан-Жак думает: если окажется, что он катает свою программу для одного Отабека, это будет фейл поистине эпичного масштаба. *** В Сеуле солнечно и тепло — по сравнению с Канадой, конечно. Взятая напрокат машина уже ждёт. Жан-Жак с сестрой залезают на заднее сиденье: у Жан-Жака на коленях сумка, у Николь — переноска с кошкой. Леди нервничает, и Николь открывает переноску, чтобы взять её на руки. — Я пойду чуть впереди, — говорит она, передавая Леди Жан-Жаку, — она побежит за мной, не отставай. Сестрёнка ужасно ответственно относится к своей роли дрессировщика любимой кошки Короля. — Милая, тебе не кажется, что кошке лучше посидеть в сумке? — спрашивает мама. — Вдруг она испугается и сбежит? — У неё шлейка! — возражает Николь и чуть слышно добавляет: — Разве что описается… Жан-Жан показывает ей язык. Дорога долгая, и вскоре у него начинают закрываться глаза. Сквозь дрёму он слышит, как болтают мама и Николь, машинально почесывает шейку успокоившейся у него на коленях Леди. Ему хочется, чтобы машина никогда не останавливалась. Когда мама тормозит возле отеля, Николь вылезает первой и зовёт: — Леди, сюда! Ко мне! Жан-Жак вспоминает, что Николь всегда хотела щенка. Если с Леди всё получится, надо будет поднять с мамой этот вопрос. До сих пор причиной для отказа служили их частые разъезды, которые в будущем ждали и Николь тоже, но если кошку можно брать с собой — почему собаку нельзя? Он пододвигается к краю сиденья, чтобы выпустить Леди, но кошка топчется на его коленях и не хочет спрыгивать. Вот же упрямица… Ах да, конечно. Асфальт же холодный, а лапки нежные. Зашибись. Жан-Жак нагибается и закидывает Леди себе на шею. И под смех Николь торжественно шествует к отелю. Дорогу Королю! Пушистая кошка лежит у него на плечах воротником парадной мантии — самой мантии нет, но не всё сразу. Николь хохочет (восхищённая свита), мама улыбается (королева-мать одобряет), отец пытается сделать вид, что он не с ними (безуспешно). Не совсем тот эффект, на который Жан-Жак рассчитывал, но внимание он, безусловно, привлекает. В холле отеля полно народа — большей частью незнакомого, но не успевает Жан-Жак дойти до стойки администратора, как ему уже машет Кейтлин. — Это твоя? Какая хорошенькая! — воркует она, почёсывая Леди под подбородком. Та лениво поворачивает голову, щекоча щёку Жан-Жака пушистым ухом. Пока мама чекинится, Жан-Жак оглядывает холл, стараясь делать это незаметно. Он знает, что Отабек уже здесь, приехал несколько часов назад. Может быть, отдыхает у себя в номере. Может быть, ушёл гулять. Жан-Жак решает, что не будет звонить или писать, пока сам не заселится и не устроит Леди. Он, в конце концов, приехал на соревнования, а не на свидание. Леди наконец надоедает висеть у него на шее меховым воротником, она подбирается — Жан-Жак едва успевает ухватить свисающий поводок от шлейки — спрыгивает на пол и садится у его ног, гордо вздёрнув голову. Пушистый хвост элегантно ложится вокруг лап. На морде написано такое высокомерное равнодушие к окружающим, какого Жан-Жаку не достичь и за годы тренировок. То чувство, когда твоя кошка круче тебя. Жан-Жак ловит на себе — и, конечно, на Леди — взгляды окружающих: заинтересованные, удивлённые, восхищённые. Именно то, на что он рассчитывал. И Леди, умница, сидит и позволяет собой любоваться, как кинозвезда. Вся в хозяина. Девушки за стойкой администратора восхищённо щебечут; Жан-Жак уверен, что если бы народа было меньше, они бы непременно попросили сфотографироваться вместе. Ничего, ещё успеют. Он перехватывает поводок, чтобы не лежал на полу, а когда поднимает голову — видит спускающегося по лестнице Отабека. Его сердце делает двойной тулуп и замирает где-то под горлом. Отабек в джинсах и зимней куртке, той же, в которой был в Марселе, и хотя всё говорит за то, что он просто собрался погулять, Жан-Жак почему-то уверен: Отабек вышел к нему. Неспособный двинуться с места, он только смотрит, улыбаясь, и Отабек улыбается тоже, подходя ближе. — Привет, — говорит он. — Надо же, вы уже здесь. Отабек протягивает руку, и когда Жан-Жак касается его ладони, твёрдой и горячей, его словно током бьёт, через всю руку прямо в грудь. И единственное, что он может думать: «Господи, вот же я попал-то».