Сказки на ночь

Эдвард, когда хочет, может быть страшным человеком. Настолько, что дыхание он будто бы сам вырывает у него своими исполосованными шрамами смуглыми пальцами, будто бы он сам делает воздух густым, не давая дышать. Рой держит на своих плечах формальность того, что он хозяйн в их отношениях. Но это, чёрт возьми… Не… Так. Эдвард не плохой человек, в крайнем случае, на людях, но иногда он забывает следить за словами, говоря что-то компрометирующее, за мимикой, показывая насмешливую акулью ухмылку, за взглядом, забывая скрывать смешливые посветлевшие пятнышки на дне мёда глаз. Забывая о том, что он их всех младше раза в два-три. И он этим пугает. Даже самых старших, тех, кто видел резню в Ишваре. В меду глаз тонут кровавые жилки, насмешливые жёлтые пятнышки и коричневые искры апатии. Он растягивает побелевшие губы в ухмылке, скаля острые зубы и пугая серостью глаз. Они будто бы слились со зрачком, темнея, мрачнея и растекаясь оттенками тягучего мёда. «А чувствовать ты будешь то, что я захочу!» Слова эхом колоколов отдаются в его голове, а в чёрных глазах отражается зеркалом страх. Он знает, его глупые светлые чувства златовласому бесу ни капельки не нужны, и это, чёрт возьми, больно. Чёрные глаза смотрят, высматривают хоть какие-то человеческие эмоции в янтарно-медовых глазах. Но он так и… ничего… не… находит. Эдвард смотрит с непонятной смесью из безразличия и наглой насмешки, скрывая это в глубине глаз. «Ты полностью под моей властью.» Рой пытается совладать с эмоциями, закусить до крови губу, зажмурить глаза, сделать что угодно, но, чёрт возьми, глухие сиплые рыдания сами по себе вырываются помехами радио из горла. Он абсолютно с любой стороны уверен… что… его просто… используют. …Эдвард не знает, что сказать в такой непонятной ситуации, ведь даже сам замечает, как дрожат смуглые пальцы, как плывёт всё акварельными пятнами перед глазами. Он впервые понимает, что безоружен, что абсолютно уничтожает, можно сказать, дорогого ему человека. Что заставляет страдать… Что убивает его изнутри… своим существованием. Он глупо смотрит на капающие слёзы, совсем не понимая, что от него требуется, что надо сказать, что сделать, что, чёрт возьми, предпринять. Но глаза холодны, цвета дюнного серого солнца. Пусть Рой думает, что всё, что Эд делает, — лишь предписанная формальность, ведь тот достоин лучшего, чем запутавшийся в себе златовласый мальчонка с солнцем в глазах и полной боли душой. Он должен найти для Роя человека лучше, чем он, лучше, светлее, с яркой душой и добрым сердцем. Эдвард живёт с мыслью, что он ужасный человек, жестокий, расчётливый, холодный и пустой. Он напоминает живую тряпичную куклу, которой вырвали пришитое к груди плоское красное сердце и оставили жить дальше, без сердца, без милосердия, без сострадания… Без любви. Он живёт с этой мыслью года. Терзая оставшиеся человеческие чувства, которые ещё может испытывать. Под рёбрами бьётся холодное сердце, и пустота скребётся, словно ободранная бродячая кошка, выпрашивающая еду. Он мечтает лишь о том, чтобы скорее найти для Роя человека, который сможет сделать его счастливым и сбежать на край Аместриса, где вечный туман и осень. — Почему, Эд…? Почему ты не видишь…? Я ведь тут, рядом, совсем-совсем близко, заметь хоть раз меня… — его голос хрипит сильнее, сдавленный горькими тоскливыми слезами, от которых болит горло и немного глаза. А Эдвард единственное, что может шептать искусанными губами, это глупое бессмысленное: — А ты разве хотел быть замеченным мной? Пустым холодным человеком? Разве ты этого хочешь? Они будто бы оба в аду, оба боятся неизвестно чего и не совсем понимают, что им делать со всей этой странно-непонятно-убивающей ситуацией. Рой стоит перед Эдом, закрывая руками глаза и тихо надеется на безмолвное счастье. Которое вряд ли будет. А Эд не знает, что делать, что… Что? А что хотел бы сам Эд? Отдать Роя другому? Нет, не хотел бы, но понимает, что причиняет нестерпимую боль ему. И если он, не дай бог, согласится на этот тоскливый, убивающий, печальный, в конечном итоге, уничтожающий договор. Рой будет вечно заточён в его цепях чёрной безумной любви. — Да… И мир взрывается. Обломками серых карандашей, обвалившейся старой краской, камнями старых столетних зданий и серым, дюнно жёлтым солнцем. И они оба обречены. Обречены на эти чувства. И Эдвард обречён причинять боль тому, кого любит, но он не хочет. Он надеется, что Рой научит его любить и быть любимым. Ведь он не умеет. Причём уже очень давно. И возможно… Когда-нибудь… Его глаза посветлеют, становясь по цвету яркими одуванчиками, улыбка перестанет превращаться в кривую ухмылку, а руки дрожать от вечного напряжения. Возможно… Когда-нибудь.

***

— Хей, Рой, помнишь, каким я был? Ведь помнишь, да…? Слова тихие срываются с чуть-чуть розовых губ. А в одуванчиковых глазах будто бы солнце начало играть с их необычным редким цветом, будто бы правда целое одуванчиковое море в одних лишь его глазах. И в них любовь, самая настоящая, которая никогда не светилась в них так ярко, как сейчас, как рядом с ним, рядом с Роем. Он правда счастлив, как в далёком-далёком детстве, с ясно-красными яблоками, коричнево-золотым мёдом и мамой, братом, Уинри, Пинако… семьёй. — Спасибо. Спасибо, Рой, что заново научил меня любить. Ты буквально вернул меня с того света. — Хах, пойдём уже домой, поздно ведь.