Она плохая мать?

Глядя прямо в разъяренные зеленые глаза, Реджина отвечает: — Да. Ева Миллс. — Вам кажется это странным, шериф? — наигранно удивляется Зелина, но Эмма не обращает на рыжую никакого внимания. — Почему у Евы твоя фамилия, Реджина? — явно нервничая, спрашивает Эмма. — Потому что я ее удочерила, — следует твердый ответ. Эмма какое-то время молчит; зеленые глаза несколько раз моргают, пока их обладательница, видимо, пытается усвоить информацию. — Ты… удочерила… Еву… — медленно повторяет Эмма, все более мрачнея. — А когда… — Примерно за пару месяцев до того, как вернуться к работе. — Нет. Когда ты собиралась сообщить мне о том, что удочерила мою дочь? Слова «моя дочь» резанули болью, остро напомнившей о временах, когда они яростно сражались за Генри. Реджина неопределенно пожимает плечами. — Ты не могла этого сделать! — заявляет шериф. — Ведь я не отказывалась от Евы! Я бы никогда… я никогда бы от нее не отказалась, — энергично тряся головой в подтверждение каждому своему слову, продолжает она. — Ты не отказалась, — подтверждает мадам мэр. — Но оставила. Мы долго ждали твоего возвращения, но его все не было. А потом мне надо было возвращаться к работе, Эмма, — стараясь звучать мягко, но убедительно, продолжает Реджина. — Сторибрук стал частью цивилизованного мира. Ева не заслужила того, чтобы расти на полулегальном положении. — Ты не могла ее удочерить! — упрямо повторяет Эмма. — Я ее мать, значит, я ее законный опекун! — Ты была ее законным опекуном, — вздыхает Реджина. — Что это значит? — настораживается шериф. — Что ходатайство об удочерении было подано одновременно с заявлением о лишении вас с Джонсом родительских прав и заявлением об установлении юридического факта вашего полугодового отсутствия, — поясняет Реджина. — И все они были удовлетворены. — Я… я не отказывалась от дочери, — беспомощно произносит Эмма. — Но тебя не было рядом с ней. Реджина почти сочувственно наблюдает, как исказилось лицо шерифа. Сердцем она понимает ее боль, но и себя ей упрекнуть не в чем: действуя так, она исходила из интересов ребенка. — Ты не могла… так… так поступить… со мной, — шепчет Эмма, — ведь не могла? — Я сделала это ради Евы. — Ты сделала, — качает головой Эмма. — Но… как же так? — Я долго ждала, когда ты вернешься — с Крюком или без него, — говорит Реджина. — Но дальше откладывать было нельзя. Ева — чудесная девочка. Она заслуживает всего самого лучшего в этом мире. И я предоставлю ей это, раз ее родители отказались это ей дать. — Я не отказывалась от Евы! — кричит тогда Эмма, и ее глаза вспыхивают сожалением и болью. — Но где же тебя носили черти целый год?! — теряет терпение мадам мэр. — Ты подумала, каково нам всем было? Ты подумала, если не обо мне или своих родителях, то, по крайней мере, о Генри и Еве? Ты подумала, что мы все заслуживаем как минимум объяснений? Чего стоят твои просьбы о прощении, если ты считаешь случившееся нормой?! Где ты была, Эмма? Стоит мне или кому-то еще затронуть этот вопрос, и ты превращаешься в колючего ежа! Думаешь, я не знаю, как ты каждый раз убегала от Дэвида и разругалась со Снежкой, которые пытались тебя расспросить? Думаешь, я не знаю, как почти трезвый Лерой на днях оказался в камере, потому что посмел косо посмотреть на непогрешимого Спасителя и намекнуть, что на ее счету уже двое оставленных детей? Думаешь, я не вижу, как ты… — А ну заткнись! — шипит Эмма. — Все, что ты говоришь, это чушь, не имеющая никакого смысла! — Ты бросила Еву, Эмма, — подает голос Зелина. — Ты это сделала. — И девочка совершенно не виновата, что ее родители так безответственны, — добавляет Реджина. — Она не должна страдать от вашего с мистером Джонсом легкомыслия. Эмма переводит на нее потухший взгляд, и в нем появляется недоумение. — Мое и Джонса легкомыслие? — тупо переспрашивает она. — Подожди-ка… Получается, ты даже не уверена, что Ева твоя дочь? Точнее, ты уверена, что она от Крюка? И ты сделала это… — в волнении продолжает Эмма, нелепо размахивая руками, — конечно, как удобно… Ты и правда использовала меня, как чертов инкубатор, Миллс! Ты наверняка сама заколдовала Еву, когда я носила ее, так?! Ты сделала так, чтобы скандал был неизбежен… — Это неправда! — отрезает мадам мэр. — Так все и было! — настаивает Эмма и, чувствуя, что ей становится невыносимо жарко, снимает с себя кожаную куртку и в сердцах швыряет ее на пол гостиной. — И ты пальцем не пошевелила, чтобы ее потом расколдовать. Конечно, зачем тебе видеть черты любовницы-идиотки или, хуже того, ее мужа! Как удобно! Ведь ты бесплодна, как пустыня, Миллс, и все, что ты можешь, — это отнимать чужих детей, чтобы… Громкие разглагольствования шерифа прерывает звонкая пощечина. Инстинктивно прижав ладонь к горящей щеке, Эмма изумленно таращится на рассерженную Реджину. — Пошла вон, — холодно велит она, и Эмма открывает рот, чтобы возразить, но слова не находятся. — Пошла вон отсюда, — повторяет Реджина, и Эмма, отпустив голову и все еще держась за щеку, поворачивается и бредет, почему-то очень долго, словно входная дверь находится в Канаде, и до нее надо сделать многие тысячи шагов. Реджине, напротив, кажется, что все происходит слишком быстро. Когда за Эммой громко захлопывается дверь, она вздрагивает, словно очнувшись от транса, и еле слышно шепчет: «Эмма…», — но сверху раздается рев Евы, и, мгновение поколебавшись, она несется в детскую, чтоб успокоить заходящегося горьким плачем ребенка.