Она плохая мать?

«Давай же, не подведи», — мысленно умоляет Эмма «жучка», усиливая давление на педаль газа. Она хочет успеть поговорить с Реджиной, пока та еще на работе, подальше от осуждающей сам факт существования шерифа Зелины и от вечно маячащей рядом влюбленной мисс Браун. И старый друг не подводит. Эмма застает Реджину как раз в тот момент, когда она выключает компьютер. — Эмма? — удивляется она. — Ты уже вернулась? Как все прошло? — По-моему, нормально. Через пару дней придут результаты исследований, и заключение будет готово. — Но… ты выглядишь такой взволнованной. Что-то еще случилось? — Ну… И Эмма пересказывает свой разговор с мисс Ванштейн, в той части, где он затрагивал судьбу Евы. — Таким образом, Хоуп на самом деле оправдывает свою фамилию, а эта юная жертва системы… — брезгливо морщится шериф… — Она что, думала, я не замечу диктофон у нее в кармане? Она же явно пыталась незаконно получить у меня подтверждение истории, которую сочинила у себя в голове! — Походит на то, — замечает Реджина. — Но, с другой стороны, ведь все неплохо? Если заключение медиков будет положительным (а с чего бы ему не быть таким?), то чиновники отдадут тебе право опеки над Евой. Мисс Ванштейн явно готова закрыть глаза на все остальные вопросы и не заберет Еву в систему; ее цель — лишь бы отнять ребенка… у меня. И нас такой расклад в общем-то устраивает, ведь так? Ты же ответила ей, какая я ужасная мать? — посмеивается Реджина. — Вообще-то… нет, — озадаченно протягивает Эмма. — Как я могла, Реджина? Я сказала, что ты замечательная мать. Идеальная. Лучшая. И как я счастлива, что ты стала мамой обоим моим детям. И еще, что если бы мне и самой мисс Ванштейн повезло иметь приемных родителей, которые были хотя бы наполовину так хороши, как ты, то… мы выросли бы куда более достойными людьми. — Ты… так сказала, — растерянно говорит Реджина. — Не сердись, — просит шериф. — Я просто не могла ответить ей по-другому. Мы найдем способ быть законными опекунами Евы, и не совершая подлостей, поверь мне. Мадам мэр молча смотрит на Эмму, и та не может прочитать эмоции, которые скрывают ее потемневшие глаза. — Есть еще кое-что, Реджина, — осторожно произносит шериф. — Я… в общем, вот, — протягивает она сложенный пополам листок. — Что?! Ты… развелась?.. И ничего не помнишь об этом? Когда это случилось? Где? — Судя по этой выписке, дело было в Портленде. Почти сразу после того, как… родилась Ева. «После того, как мы с Крюком покинули Сторибрук», — остается не озвученным, но понятным обеим истинный смысл фразы. — Но, черт, я действительно совершенно ничего об этом не помню… Если я быстренько развелась с Крюком, какого черта я не вернулась сразу сюда? Что меня держало? — продолжает Эмма. — Или кто… — мрачно добавляет мадам мэр, припоминая багровые шрамы на спине Спасителя и синяки на ее ногах. — Я… не знаю… не думаю, что Крюк на такое способен, — беспомощно произносит Эмма. — Может, у меня просто помутилось в голове? Может, я на самом деле сумасшедшая? — Тогда Арчи это сразу бы выявил, — замечает Реджина. Они молчат, а потом Эмма, опустив голову, признается: — Я ведь давно хотела уйти от Крюка, Реджина. Я никогда не любила его, но думала, что, когда мы поженимся, чувства придут. Он же… вроде как меня безумно любил? К тому же мы оба были любовными неудачниками, и… И я вышла за Крюка, а потом… чувства появились, да… Только не к нему. Мы с тобой начали встречаться тайком, и я прекрасно понимала, что мой брак превратился в фарс… что он изначально и был фарсом. Но… Крюку ведь так не везло в любви, и могла ли я, не проживя в браке и года, так поступить с ним? Что было хуже: продолжать втихаря изменять ему или бросить, и тем разбить ему сердце? Оба выбора были ужасны, а еще хуже то, что я не могла остановиться… Я была ужасной женой Крюку. Я была кошмарной любовницей для тебя. Я… я плохая мать своим детям. Реджина хочет что-то сказать, но Эмма вскидывает перед собой ладонь, умоляя не перебивать себя. — В один прекрасный день я поняла, что вся эта ситуация пожирает меня, как гангрена. Что лучше отрубить что-то, но остановить абсцесс. И… я сказала Крюку, что нам надо развестись. А он посмеялся и сказал, что это просто гормоны, и стал вдвойне нежен и заботлив… Мне не хватило тогда духу на последний решительный шаг: уйти из дома, который мы снимали, и подать заявление о расторжении брака… Я корила себя и пыталась собрать мужество… Но через пару дней после нашего с Крюком разговора я поняла, что у меня задержка, и… пошла в аптеку, потом сделала десяток тестов, и… Я подумала тогда, что это знак. Что мой удел — оставаться с Крюком. Что это мой шанс научиться быть хорошей женой и матерью… Но… я все равно… я не смогла… я надеялась, что хотя бы тогда ты бросишь меня… но… ты не бросала. И я тоже не могла остановиться. Я продолжала быть дерьмовой женой, хреновой любовницей и… плохой матерью. Эмма закрывает лицо руками, стыдясь показавшихся слез. Глаза Реджины неподвижные, словно неживые. Она вспоминает, что в шкафу стоит большая бутылка виски, но потом сразу отбрасывает эту мысль. Нет. Нельзя из-за Евы. — Эмма, — говорит она тихо. — Ты сказала, что у тебя были чувства… не к Крюку. Ты… — Да, — кивает шериф, отводя ладони от наполненных влагой глаз. — Наверное, я была влюблена в тебя еще с того момента, когда мы вместе передвигали луну. Когда наша магия объединилась, и я на какое-то время разучилась дышать от охвативших меня эмоций, — вспоминает она, и на ее губах появляется слабая улыбка. — Но я осознала свои чувства только спустя несколько лет. Когда ты пришла на вечеринку Руби в том невероятном платье и поцеловала меня так, как никто и никогда не целовал, когда мы легли в одну постель, когда… Она всхлипывает, и слезы бегут по ее щекам. — Мы всегда так спешили, — тяжело вздыхает Реджина. — Я и не думала никогда, что для тебя это может быть чем-то большим, чем просто… животный трах, Эмма. Но я сразу для себя решила, что буду подчиняться твоим правилам игры… И мы постоянно занимались сексом, как пара ненормальных тинейджеров… Помнишь тот раз на заднем сиденье моего автомобиля, пока мы ждали Генри после уроков, чтобы всем вместе отправиться на день рождения Дэвида?.. — А помнишь, когда ты пришла в участок, якобы с проверкой, и мы затихарились в подсобке, а потом полка проломилась и… — смеется сквозь слезы Эмма. — Конечно, помню, — потерянно говорит Реджина. — Наши встречи всегда были очень страстными и очень короткими… Только однажды… помнишь, когда ты пришла ко мне и мы все-таки провели наедине почти три часа? — Да, я помню тот вечер, — сразу отвечает Эмма, и печальная улыбка снова появляется на заплаканном лице. — Мы остались одни, в твоем доме. И ты была такой… такой сексуальной, как и всегда, но еще… не знаю, нежной? Ты приготовила легкий ужин и поцеловала меня, когда я его похвалила, а потом, когда мы легли в постель, то… это было чувственно, как и все, что ты делала, но из-за того, что мы не спешили, у меня возникло ощущение, что я что-то значу для тебя… что я не просто твоя очередная сексуальная игрушка… — Я тоже в тот вечер думала так о тебе, — признается Реджина. — Мне почти удалось забыть, что ты чужая жена и что мы просто используем друг друга… И это был особенный вечер… Это было почти как… заниматься любовью. Но потом ты сказала, что любишь мужа, — горько усмехается она. — Да… Я сказала это тебе… я солгала. Но… это ведь было даже не самое плохое, что я тогда сделала, — мрачнеет Эмма. — Ох, Реджина, знала бы ты… — Расскажи мне все. Я так устала от всей нашей лжи, от этих недомолвок, — устало просит мадам мэр. — Хорошо. Только… не знаю даже, сможешь ли ты простить меня… — ежится, как от холода, шериф. Реджина подавленно вздыхает, готовясь принять новый поток откровений. Эмма уже открывает рот, но телефон мадам мэр громко звонит. — Эй, сестра, ну ты где? — спрашивает встревоженно Зелина. — Ты не говорила, что задержишься! У нас небольшая проблема… — Что-то с детьми? — пугается мадам мэр. — У Евы очень высокая температура, а я хреновый целитель, как ты знаешь, — ворчливо говорит Зелина. — Я вызывала медиков, но укол до сих пор не подействовал… Не дослушав, Реджина хватает шерифа за руку, и они вместе переносятся в комнату Евы. Проигнорировав недоуменный взгляд рыжей ведьмы, Эмма торопится вслед за мадам мэр к кроватке дочери. Глаза ребенка полузакрыты, темная прядка отросшей челки прилипла ко лбу, и она дышит тяжело и прерывисто. — Ева, детка, что с тобой такое? — встревоженно шепчет Реджина и трогает лоб девочки. Он кажется ей огненным. Очень плохо. — Ева, милая, — зовет Эмма. Ребенок приоткрывает глаза пошире, но не может ни улыбнуться, ни сказать что-то своим мамочкам. — Может быть все, что угодно, — быстро размышляет вслух Эмма. — Воспаление легких, вирус… Или даже аллергия на укол, которым сбивали температуру. Убью этого недотепистого фельдшера! Ему нечего и делать рядом с больными детьми! — Симптомы очень похожи на аллергию, — соглашается Реджина. — У меня самой такая, именно на жаропонижающее. Но у тебя… кажется, нет? Может, у Крюка? — Не знаю… Реджина, что же делать? — Времени нет, — говорит мадам мэр, стараясь взять себя в руки. — Нам некогда выяснять причину… Если начнутся судороги… Эмма, давай. Как тогда, с нашим черенком. У тебя получится! — Только если с тобой, — соглашается Эмма и берет руку Реджины в свою. Обе представляют одинаковые картинки, неважно, что одна из них видела их только снятыми на телефон Генри: улыбка трехнедельной Евы; как она научилась стоять в кроватке; первые неуверенные шаги; как, шестимесячной, она заколдовала кубики и они танцевали по потолку… Дверь в детскую открывается, и ошеломленные Генри и Энн видят, как из соединенных рук Реджины и шерифа бьет широкий золотисто-алый поток, как он накрывает тяжело дышащего ребенка сплошной волной и потом отступает, забирая с собой все плохое, и Ева распахивает удивленно глаза и говорит: «Ма? Мама?»