Цветные кроссовки, сырые креветки и сны

Мирону нравится иногда пропасть со всех радаров и запереться дома. Не от того, что ему плохо, не на профилактический запой, а просто провести время с самим собой и книгами. Ну и с Охрой, конечно — тот никогда не оставляет его одного и с ним всегда весело. Они весь день провалялись на широкой мироновской кровати в полном безделье, и Охра всячески развлекал своего друга: то легонько дул ему в черный чай, превращая его в чистый виски, то рисовал пальцем на окне морозные узоры — в августе. Сейчас он пытается отобрать книгу, не давая дочитать одну несчастную страницу, и Мирон мечется по кровати, подныривая под длинные цепкие руки, защищая свое право на просвещение, тогда Охра просто щелкает пальцами, и лампа вспыхивает и перегорает, оставляя двоих в темноте. Но Мирон не сдается, он достает из под подушки телефон и ищет в интернете то же самое издание. Только нормально читать в электронном виде он так и не научился — отвлекается постоянно на новостную ленту, сообщения, что-то гуглит. - А ты знаешь, - говорит он притихшему Охре, и голубой свет дисплея падает на лицо Мирона, - что у худого человека можно прощупать сердце. Охра фыркает. - Может быть пульс, а не сердце? - Нет, смотри, - Мирон приближает телефон с открытым текстом к его лицу. - Если вдохнуть и надавить на мечевидный отросток... Где он кстати, этот отросток? - Здесь, - Охра смеется, касается Мирона, ведет пальцами по домашней футболке от пупка вверх и мягко надавливает на тонкий клинышек кости в перевернутой v его ребер. И вдруг неожиданно резко выдергивает телефон из рук и наваливается сверху. Мирон видит, как за секунду его глаза из обычных серо-голубых становятся совсем лазоревыми, а потом шершавые губы утыкаются прямо в ухо. - Смотри, как я могу прощупать твое сердце. Тяжелое тело наваливается еще сильнее и рука пробирается под футболку. Мирон все еще хихикает от щекотки, пока Охра оглушает его своим дыханием, и задыхается, когда пальцы чувствительно тычутся куда-то в подреберье и — о, Господи - начинают погружаться в тело. Мирон ждет боли — ее нет и в помине, но ощущение проникновения во внутренности просто ошеломительное, и в чем-то даже знакомое, но с другой стороны, и, о, боже мой, не так. Лежа под Охрой, Мирон тонет в невесомости и абсолютной беззащитности все глубже, а теплая, почти горячая рука пробирается между скользких петель кишок и ноздреватых, серых от многолетнего курения тканей легких все дальше — к самому сердцу. Крупная ладонь накрывает бьющийся мышечный комок и слегка сжимает его, настолько нежно и осторожно, словно люди действительно сделаны из хрусталя, а не из мяса. Охра успокаивающе шепчет что-то на ухо и, забравшись в тело по локоть, ласково поглаживает кончиками пальцев клапаны и полые вены сердца. В животе и в грудной клетке Мирона так тепло, что он не может нормально дышать - позорно всхлипывает, колени начинают трястись, а в уголках глаз скапливаются слезы. Мирон теряется во времени, чувствуя смутные отголоски чужих эмоций: почему-то зависть, жадное обожание и желание охранять и защищать; он хватается за плечи Охры, но не отталкивает, а Охра приподнимается над ним и заглядывает в лицо. - Ну как тебе? Мирон кусает губы и не может сказать вообще ничего, пока рука двигается обратно. Охра стирает рукавом слезинку, поползшую по виску и откатывается в сторону. На его татуированной руке ни капли крови. Футболка Мирона тоже сухая, он с опаской приподнимает ее подол, но на впалом животе ни единого следа. Мирон трясущимися руками вытягивает сигарету из пачки, ломает ее, с горем пополам достает следующую. Он скуривает две подряд, прежде чем немного успокаивается, и, усмехнувшись, упирается Охре лбом в плечо. - И что это была за практика хилеров? - Самый странный секс, который у тебя когда-либо был?