грехи юности

Лилии – это бесконечная чистота и непорочность, заключенная в снеге белых лепестков и нежности цветочных изгибов. Их оставляют в букете невесты, чтобы напомнить о том, что символизирует белый в её платье. Их дарят полюбовно, чтобы рассказать о счастье, упаковывая в облако мелких ярких цветов, похожих на звёзды – астранции. Цветы – святость, которую чтили в семье его матери, невинность, которую ему предстояло хранить до первой смерти на миссии, нежность, которая отличала его от целого мира. Белые лилии на своём густо покрытом акриловым грунтом холсте пятнадцатилетний Иноджин рисует своим семенем – и искренне считает, что это к лучшему. Белые лилии на его холсте когда-нибудь могли смеяться – но Химавари слишком маленькая, Сарада – крикливая, а Чоу-Чоу совсем не в его вкусе, и её мать жестким и властным характером до боли напоминает его собственную.

***

Иноджин – это чистота и невинность небесного взгляда, простота, заключенная в бледность кожи и изящность рук, резкость, срывающаяся грубостью с губ. Иноджин – это счастье усталой матери и гордость бесчувственного отца, светлые волосы, похожие на пшеницу, внимательный взгляд, вырывающий тени из сущего. Иноджин – это целый мир. Целый мир – это лилии на свежем холсте, которые однажды могли улыбнуться. Он был чистым, его руки всегда были упрямо и сильно вымыты, вытерты хлопковым полотенцем от разводов масла и олифы. Потому что Ино не нравился тугой синтетический запах, который однажды заполнил их дом, не нравился кислый привкус воздуха, не нравилось, когда всё время сын, как и муж, проводил в закрытой маленькой студии. Он отгораживался от неё и рисовал цветы, которые продавались в их семейном цветочном магазине. Рисовал узкие улочки Конохи, по которым когда-то они гонялись за злодеями, рисовал склон горы, на котором были высечены лица их Кагэ. В этом ребёнке нежность сочеталась с равнодушием, материнская вспыльчивая чуткость – с выверенной холодностью отца. Иноджин, определённо, был их драгоценным невинным сыном. Иноджин, определённо, рисовал любимые лилии белым маслом, акварелью и своим семенем. Он не видел в этом ничего плохого – соскребал себя с необычно горячих ладоней, грубо размешивал – и рисовал. Мать никогда не оставляла в доме его картины, и эти белые цветы – воплощение непорочности и порока – могли красоваться на стене какого-нибудь купца или старушки, пережившей три войны. Это будоражило его чувства и кровь, он думал об этом, когда доводил себя до вершины – и, сдавленно кусая ладонь, кончал. Мастурбация, в конечном итоге – нормальное явление для юноши его возраста. А что случается с её последствием – это вторично. Иноджин был отвратительнейшим из детей Великих шиноби – вот только знать об этом предстояло только ему. – Как красиво… – протянула заглянувшая в их дом Сарада, принесшая от матери пакеты каких-то пилюль и настоек. Она переняла буйный нрав своих родителей, он хотел побыстрее её выпроводить и пойти гулять, а Сарада – необычно спокойная и тихая – хотела разговоров. Она часто приходила с причиной и без, рассказывая о глупости Боруто и о том, как прекрасен Хокагэ, жаловалась на отца и мальчишку, которого встретила у своей квартиры. Сарада была… громкой. Думая о ней, он скорее рисовал бы чертополох, полынь или анютины глазки, вырванные с корнем на какой-то цементный стол. Но он рисовал лилии – мазок к мазку, нежность к нежности, краской и семенем по ткани и грунтовой накипи. Было красиво, ему нравилось. Только он знал, что эти лилии могли быть детьми, могли смеяться; Химавари для такого была слишком маленькой, Сарада – крикливой, Чоу-Чоу – не в его вкусе, а Боруто слишком парень, чтобы даже думать. Иноджин продолжал рисовать белые лилии вплоть до своих девятнадцати. Тогда, уставший от проблем и вечного шума, выгоревший, как шиноби, он лишил невинности дочь их драгоценного Хокагэ и был готов распрощаться с жизнью. Но она стала его холстом, Госпожа Узумаки тепло приняла его в семью, а Наруто встретил болезненным ударом в лицо, после называя «отмороженным ублюдком». Химавари, наблюдавшая за улыбкой матери и злостью отца, смеялась, поправляя банты на волосах младшей сестры, которая висла на её руках. Ино, возглавившая одно из подразделений АНБУ, занимающееся допросами, потрепала его по волосам. – Если ты счастлив – могу ли я быть против? Была ли я когда-то против? – внимательно всматриваясь в его глаза спросила она, а после, не дожидаясь ответа, крепко обняла. От неё пахло персиками и соджу, цветочным шампунем и металлом оружия, закреплённого на бедре. Иноджин едва не впервые был очень счастлив. Белые лилии на его холсте могли смеяться. Иноджин предпочёл, чтобы они молчали – и грубо выхватил счастье, как фонарь, освещающий жизнь.