HP. Сборник

Гет, ангст Гермионе больно где-то в области желудка. Она глотает таблетки (старая маггловская привычка), запивая их сладким чаем — человеческое тело на восемьдесят процентов из воды состоит (Грейнджер теорию знает на зубок), её собственное — кажется, из чая. Жидкость температурой кипятка обжигает горло — очень удачно, можно списать слёзы на ожог, в крайнем случае — на боль в желудке, от которой обезболивающее не помогает. Гермиона Грейнджер поменялась за последние пару месяцев — это замечают даже хаффлпаффцы, которым до гриффиндорской заучки никакого дела нет в принципе — что уж говорит о лучших друзьях или о не упускающем возможности поиздеваться Драко Малфое. Гермиона Грейнджер стала мрачной — почти не улыбается, в книги зарылась по самую макушку — так, что забывает поесть или поспать, совсем не общается с друзьями — у них едва выходит вытянуть из неё пару слов, да и те — об уроках. Гермиона изменилась — ей бы теперь куда больше подошли подземелья Слизерина, а не уютная гриффиндорская башня, но она упрямо усаживается в мягкое кресло и с интервалом в десять минут одаривает друзей фальшивой насквозь улыбкой. Гарри Поттер терпит фиаско, когда прикладывает все силы, чтобы выпытать, что же произошло; Джинни Уизли выбегает из комнаты главной старосты через пять минут со слезами в голубых глазах — префект не постеснялась высказать все свои мысли о рыжей гриффиндорке вслух; Рон Уизли не пытается с ней поговорит вовсе — слишком занят слюнявыми отношениями с милой до тошноты и глупой на столько же Лавандой Браун — и никто — ни проницательный Гарри Поттер, ни вездесущая Джинни Уизли, ни уж тем более безразличный ко всему, кроме своей пустоголовой подружки Рон Уизли — не может подумать, что причина подобных перемен кроется именно в самом отвратительном романе за всю историю Хогвартса. Гермиона Грейнджер влюбилась — так просто и предсказуемо, что сводит зубы. Она даже самой себе не может объяснить, в чем причина идиотских и абсолютно неуместных чувств: в голубых глазах никогда не было целого спектра эмоций (только вечно голодное выражение), веснушки скорее раздражают, чем вызывают умиление, а рыжие волосы ей и вовсе отчаянно хочется перекрасить. Рон не смотрит на неё как-то по-особому, не умеет красиво говорить. Рон — обычный, и потому аналитический ум Гермионы никак не может понять причину глупой влюбленности в друга детства. — Дура ты, Грейнджер. Она вздрагивает — часы патрулирования давно окончены, но она решает остаться и встретить рассвет у окна в насквозь продуваемом холодными ветрами коридоре. Ей предполагается быть в абсолютном одиночестве, разбавляемом, разве что, периодически раздающиеся мяуканьем миссис Норис парой этажей ниже. — Спорное утверждение, Малфой. — Констатация факта, — пожимает плечами слизеринец, — спорить можешь сколько угодно, от этого ничего не изменится. Грейнджер закатывает глаза — вслушиваться в отчего-то спокойные, не оттеняемые привычными ненавистью и презрением слова желания нет; желание у неё только одно — напиться до чертиков и разреветься, жалея саму себя и свою загубленную жизнь. — Иди спать, Малфой, иначе Слизерин останется без десятка-другого баллов. Объясняй потом однокурсникам и Снейпу, за что заучка Грейнджер сняла с тебя баллы. — Злая ирония, — Драко прищуривается, — мне нравится. Ещё чуть-чуть, и сможешь подавать документы на перевод в подземелья. — По конкурсу не пройду, кровь грязная. Слова резкие, больные, жгутся — словно рассекают кожу вдоль вен, и кровь брызжет — не такая уж и грязная, обычная, алая. — Не надо, Грейнджер, не возвращайся — вдруг говорит — тихо-тихо, почти шепчет — Малфой и действительно отправляется спать, оставляя за спиной кучу недоуменных "куда" и "откуда". Но Гермиона Грейнджер — не дура, в противовес бездоказательному заявлению Драко Малфоя. Гермиона Грейнджер понимает, откуда и куда ей вернуться не стоит, только возвращаться ей и не хочется, да и не к чему. Гермиона Грейнджер старую себя похоронила под книжками, десятью пачками сигарет и пятью — обезболивающего. Гермиона Грейнджер старую себя убила, заляпав все вокруг алой (грязной) кровью. Гермиона Грейнджер себя прежнюю выбросила, уничтожила — и внезапно осознала, что желудок больше не болит — это, оказывается, отдавало разбитое, едва бьющееся сердце. Гермиона Грейнджер больше не глотает анестетик горстями, не обжигает горло кипятком — нет надобности просто. Гермиона Грейнджер повзрослела, научилась с проблемами справляться сама. Гермионе Грейнджер больше не хочется жалеть себя — хочется просто красть тепло у прижимающегося к ней тела и безразлично наблюдать за силуэтом целующейся у окна знакомой до боли парочки.