Лирика

От некоторых людей веет смертью за километр. Это не то чтобы похоже на какой-то конкретный запах, это скорее чувство, непонятное ощущение в горле. Это, в основном, ничем не примечательный человек, он обычный, просто ему бы больше пошло быть мертвым, чем живым. Склизкое чувство, холодящее, болезненное. Даже если человек здоров как бык, ты видишь в нем болезненность. Он как-то смотрит по-другому, говорит ни о чем, будто его слова ничего и не должны значить. Очень сложно потом (потом — когда он не умрет) поверить, что у него и правда все это время был свой мир в голове, и что он умеет обособленно думать.

Стас болезненный. Он вроде говорит, что у него все норм, но Игорь-то видит его руки. Стас вообще редко говорит, ему будто лень. Или нечего? Игорю слишком много есть чего сказать, но пиздеть с пустотой не охота, а Стас ведь молчит, когда он говорит. И это ещё не проблема. Проблема в том, что Игорь к этому привык, он теперь, знаете ли, ненавидит, когда его перебивают, хоть немного. Стас непонятный какой-то, какой-то чужой. Он ведь и есть чужой, и от этого неприятно скручивает живот. Или от голода? Стас очень редко ест, с ним рядом Игорь тоже забывает. Вот и болит все, кости неприятно торчат. Стас — чужой странный парниша, который забавы ради водится с ним. Стас сидит на пыльных уложенных кирпичах в оконном проёме, в который не поставят уже раму. Что может быть лучше заброшенных строек? Пустой, мертвый каркас, скелет и битые крипичи, измазанные в закаменевшем бетоне. Идеальное место, чтобы однажды свернуть свои длинные любопытные шеи. Мать, наверное, перекрестится и скажет, что бог послал избавление, думает Стас. Плохо, что Игорь не знает, о чем он думает, и Лаврову кажется всегда, что Конченков и не думает, а просто сидит себе и сидит, как труп живой. Стас сидит на кирпичах, свесив ноги наружу и смотрит вниз. Игорь гладит его негнущиеся пальцы, они тёплые, а значит, Конченков живой. Когда смотришь на него, кажется, что они должны быть холодными. Игорь тоже смотрит вниз, а внизу только те же ломанные кирпичи, камни, ветви и мусор, может, псина какая пробежит — хотя этого не надо бы. — Придумал, чем будешь заниматься в будущем? — Игорю кажется, что Стас не умеет говорить, а он говорит… Кажется, что он если и будет говорить, то только на философские темы, пророческие, а он говорит на простые, обыденные, набившие оскомину. — Ну… отучусь на вышку сначала, а потом… а потом не знаю — жизнь покажет. Игорь почему-то ловит себя на том, как представляет, что Стас спрыгивает из этого недоокна вниз, легко так. Сливается с ветром в своей худобе. — Ты? Стас жмёт плечами, смотрит своими стеклянными глазами на пальцы Игоря, сжимающие его собственные. Лавров даже подумал их убрать, потому что неловко — это же нежность! Это слабость? Но нет, ни за что, не уберет. — В армию пойду, наверное, — говорит Стас. — Зачем? — Ну, знаешь, мать говорит, что меня только армейка исправит. Все может быть. Ветер дует холодный, и желудок сковывает. Всё-таки слышится вдали лай этих сраных собак. Интересно, насколько вдали? — Хочешь исправиться? — Игорь давит на последнее слово, но вряд ли у него получается нужный эффект. Стас вдруг по-своему криво улыбается. — Меня, блять, ничего уже не исправит, не тупи. Вообще-то уже вечереет, но и Игоря уже слабо ждут домой. Привыкли к тому, что он в дурной компании, хотя Стас для него самая лучшая компания, лучше уж, чем дома с родоками гнить. — Давай сосаться что ли, а то хули пришли? Жопы только морозить? — И всё-таки Стас живой какой-то слишком. Странный он. Но Игорь кивает: — Давай. Игорь щупает своим языком Стасов язык, как будто он особенный какой-то, будто именно сегодня он должен был как-то измениться. Конченков трогает его этими своими тонкими руками и прижимается к его телу так обычно, так тепло и так странно. Все вокруг кажется таким странным. И Игорь не считает себя неправильным, так все считают, а ему нормально. Ведь этот чужой ему и всему миру Стас всё-таки с ним здесь жопу морозит. Собаки только лают тревожно близко, не дают совсем опидораситься, но это они поздно начали.