Лирика

Среди тысячи и одной панельки бегут от местной, отличающейся жёсткими нравами гопоты сами не менее гоповатые двое тощих, несуразных подростков. Пока ноги в побитых кедах шлепают о пыльный асфальт, не чувствуется ни боли, ни страха — один только инстинкт самосохранения и в то же время полная его атрофия. Огни смешиваются в одно блевотное месиво, и все выпитое лезет наверх — тоже на город посмотреть. Дома-гиганты, монолиты, разделенные на уровни балконами и бетонными панелями, светят прямоугольными глазами из темноты. Стас хватает Игоря за футболку, тянет, сминая мягкий хлопок в кулаке. Ему не в кайф ждать. Эти монолитные дома изнутри пахнут корвалолом и убежавшим супом, а звучат скребущимися кошками и сытыми рыжими тараканами с тонкими волосатыми лапками. В квартире слезают отсыревшие обои порисованные каким-то детьми ещё давно, из-за стенки слышно, как кто-то уличает кого-то в измене. Стасу в кайф хвататься за эту его любимую футболку на Игоре и сосаться под громогласные выкрики «шлюха» и детский истеричный ор. У него руки непослушные, как лапки-палочки у этих тараканов, которые ползут от соседей, поэтому хуй их выгонишь. Только трупов разведешь в квартире, а они новые вылезут. Территория новая, неиследованная. Бегут новые и новые исследователи и не возвращаются. И у тараканов, оставшихся на базе, есть только два варианта: там охуенно или… И вот следующие тараканчики бегут искать своих друзей и умирать. Игорь в который раз удивляется, не верит в то, что Стас сам его зовёт и тянет за собой, тащит за руку. Стас, вообще, весь из себя такой странный, а на деле-то — обычный долбоеб. Глаза потерянные, реплики обрезанные будто, невпопад произносимые, но кажется, что они самые точные и исчерпывающие относительно всего. Смеется часто и над всем, что говорит или делает Игорь, и от этого порой неловко, аж горло зудит. Смеется, будто в агонии бьётся, задыхается или плачет. Как будто у него не смех-смех, а смех-нервный тик. Пальцы-тараканьи лапки бегают по Игореву животу, и ему вроде где-то в горле не по себе, а вроде внутри, внизу живота и в пояснице, какое-то жжение сделать то, что сам себе запрещаешь. Запрещаешь, но специально нарушаешь запрет и гордишься этим. Как в детстве ешь на обед бутерброды вместо супа, врешь, что сделал уроки, врешь, что вам ко второму, врешь, что готовишься к контрольной, а сам дрочишь, только мать — за порог, а потом стираешь историю браузера; только теперь дрочишь — другу, на друга, вместе с другом. Из раза в раз. Игорь гордится тем, что они с Конченковым себе позволяют. Стас тихий при всем при этом. Скучный и рад этому, любит скуку. Игорь не любит скуку, но если со Стасом скучать — то хоть сутками. Однако чуть что, Конченков первый кидается в драку со своими острыми кулаками, режет ими ебала шпане, сам себе кожу — в кровь. А потом он же лежит, уткнувшись бритой макушкой Лаврову в плечо, и недоуменно разглядывает разбитые, торчащие костяшки, будто не понимает, откуда вот это все взялось. Каждый день заполнен одной и той же водой, мутной, застоявшийся, застилающей глаза рутиной. У каждого своя рутина, у каждого свои допинги для выживания. Каждый по-своему уходит от реальности, или каждый сам рисует себе свою. У них реальность чисто на двоих. В нее больше никто не вписывается пока. Рутина — это имитация учебы и падший образ жизни вперемешку с упадническими настроениями, сжиженными и залитыми через уши и рот в мозг. Побитые кеды и пыльный асфальт весь в изломах, серое небо и грачи на старых ветках с жухлой подгнивающей листвой. Обсасывание собственного несчастья и мазохистская любовь к своей действительности. Матушка Россия может дать только хроническую депрессию и окровавленное лицо. Жить без смысла и стремления не порочно, а привычно. Искать смысл бессмысленно, когда вокруг черным-черно, так, что темнота глаза изнутри колет, ею давишься и сознание растекается в жидкий туман. Это все вокруг такое мерзкое, чернушное, будто живёшь гнойником на теле трупа. Просто надо ждать, пока прорвет, а когда прорвет, то и дальше ничего не будет, только больше белесого гноя на склизком опухшем теле. Гнойнику надо стать опухолью, чтобы поразить ещё трепещущее сердце, чтобы оно испугалось и задышало предсмертно дико, кровь полилась подземными фонтанами, разрывая сосуды, и истина стала наконец понятной. Действительность всё ещё противна, как ее такую можно любить? Игорь не думает об этом настолько серьезно, но думает, что эту действительность, в принципе, можно любить, пока в ней есть этот странный до безобразия Стас.