Лирика

Босс приезжает на окраину, зная, что ничего хорошего его там не ждёт. Знает, что его Пимп не звал, но у него есть глаза и уши по всему Майами и на много километров вокруг. Как же. Сутенер сначала будет лезть в самую залупу, а потом скрывать это. На что он надеется? На то, что однажды его так всё-таки кончат? Пот течёт под шубой от вечерней духоты и волнения, руки слишком жёстко сжимают руль, а взгляд косится на бардачок, где спрятан тяжёлый ствол. Лучше надеть очки. Надо было вообще одеться попроще, но ситуация требует показать себя, а что будет дальше — неизвестно. Садящееся солнце подсвечивает высохшие разводы на стекле. Нужно загнать тачку на мойку, а ещё лучше — разобраться с этим самому. Он слишком любит ее, каждый ее изгиб, чтобы доверять кому-то ещё ее касаться. Так же сильно его коробит видеть Пимпа на его работе, знать, о том, что он, по крайней мере, периодически там появляется. Пимп даже не догадывается, должно быть, насколько хорошо за ним следят, о том, какие персоны им интересуются. И тут дело принципа. Ни к кому больше, кроме этого тощего сутенера, Босс не поедет на помощь самолично. Он достает ствол, заряжает и прячет в длинном красном рукаве. Закат наливается кровью. Не видно даже солнца, по всему небу расползается красный цвет, как и по траве ползет малиновая змея из чьей-то башки. Босс оглядывает поле битвы. Один уебок валяется на траве с проломленной головой, из которой и ползут кровавые змеи. Другой выпал из машины, пытаясь, наверное, выскочить, но получивший пулю промеж глаз. Кровь размазалась по салону, по двери, по траве и по окаменеашему лицу. Третий уебок лежит, уткнувшись лбом в руль, обсыпанный крошкой битого стекла. Босс подходит, осматривает работу. Все лобовое разбито и перемешано с кровищей, по рулю тоже стекает и капает эта кровавая жижа, а из треснувшего черепа торчит розовый мозг. Воняет железом, будто тут какой-то завод, а не милая полянка. — Что здесь забыл сам Большой Русский Босс? Какие могут быть делишки у Величайшего в такой залупе? — слышит Босс сиплый низкий голос, приподнимает голову и видит подошедшего с другой стороны машины Сутенера с зажатой в зубах сигаретой. — Ты знаешь. — Кошмар, отходишь поссать, а тут как тут уже гроза всего Майами, — он огибает машину, проводя рукой по капоту, останавливается перед Боссом и криво улыбается под своей маской. — Меня посадят? — Почему опять ничего не сказал? Они могли тебя убить, у них были ещё люди, как раз на этот случай. — А теперь их нет? — Пимп улыбается ещё шире. / За окном визгливо лает собака, мысль сбивается. / — Теперь нет. Мои люди их устранили. — Заебись, — Пимп облокачивается о машину и смотрит на красное небо. С ним что-то не так, с этим небом, сегодня. Может, наконец Армагеддон близится? Он достает новую сигарету. На тонких губах пузырится кровь, на черной маске ее сухие темные пятна почти незаметны. — Просто все и так заебали говорить, что мы пидоры, а я ещё и не хочу отвлекать Величайшего от дел, типа того. У него разбитые в мясо костяшки, пальцы, по-бабски сжимающие бабскую тонкую сигарету. — Блять, вот дерьмо, — Пимп сплевывает кровь на траву. — Поначалу она кстати даже вкусная. Пил когда-нибудь чужую кровь? — Это такое про меня рассказывают? — Это цветочки, братан. Так что? — Не приходилось. — Хочешь попробовать? — Пимп ебанутый, и именно это Боссу нравится. Он улыбается, и его губы видно под бородой. Пимп делает последнюю затяжку и второпях выдыхает дым, а Босс нависает над ним как огромный шкаф, хотя и Сутенер-то не маленький. Он закатывает маску до носа; у него даже по шее кровь текла, Босс первым делом касается ее, проводя по ней языком и накрывая губами острый кадык. Пимп отклоняется и ловит всё-таки его губы, потому что это именно то, чего ему недоставало. Поцелуй мокрый из-за крови, жидкой, склизкой, солёной. Только Боссу это почему-то нравится. Ему нравится прижимать к себе Сутенера, нравится жесткий, стойкий металлический запах, насквозь все пропитывающий так, что перекрывающий все остальные запахи. Шея у Пимпа длинная, тонкая, что видно кольца трахеи, то, как перекатывается по ним бледная кожа, а сзади пальцами можно нащупать выпирающие позвонки. Земля шатается под ногами, кажется, что и машина с трупами сейчас покатится куда-то. Пимп подаётся вперёд и упирается в стоящий член Босса, в горячее тело перед собой, и у него самого каждая клеточка реагирует, будто у него спермотоксикоз. Слишком близко, никакого расстояния не осталось. И хочется только ещё сильнее и плотнее вжаться в него, чтобы, нахуй, слиться в одно целое. Дело явно не в крови и не в поцелуях, но и без них никуда. Он трётся оголенной щекой о выпирающие щекотные вены на шее Босса, и земля снова едва заметно содрогается. — Пошли в машину, — сипло шепчет Босс, поражаясь себе. — Рядом с трупами неэстетично? Босс подхватывает Пимпа, как ребенка, лёгкого для своего роста, а тот стягивает с него бороду, до этого некогда было. Сутенер опускается на мягкие кожаные сидения и сцепляет костлявые руки за широкой спиной Босса. Трава за окнами тачки вянет и желтеет. Босс стягивает с Пимпа маску, но не видит его лица. Его губы солёные на вкус, податливые, но жёсткие, порванные, лопнувшие в драке. Его плоский живот дёргается, когда Босс проводит по нему рукой, дыхание сбивается с ритма окончательно. Ребра вздымаются и опускаются, четко различимые под футболкой, каждую кость можно прощупать по отдельности. Пимп перед ним так охуенен, и Босс нежничает, потому что перед ним именно он, а не кто-то другой. — А говорят, ты грубый с тёлками, — бросает Пимп мимолётно, чуть не кончая от одного случайного или не случайного прикосновения к головке через штаны. — А ты тёлка? Тот только хмыкает и подаётся вперёд, обхватывая чужие бедра коленями, помогает тому стянуть его синие спортивки с лампасами. Босс отвлекается от избитого Сутенера и видит в окне, что небо совсем красное, и не видно ни солнца, ни облаков. Пимп что-то сипло и сбивчиво шепчет, что-то о том, что ненавидит терпеть и что плевать ему на то, что земля дрожит. И правда, импульсы стали такими сильными, что машина подпрыгивает на мягких колесах. Все рушится. Босс просто целует Пимпа так, чтобы будто в последний раз, возможно, и правда в последний. И, возможно, последним, что он увидит в жизни будет выплевывающий пузыри крови Пимп, усыпанный каплями пота, размывающими засохшую уже кровь в ранах на лице. Пот обжигает трещины на коже губ и ссадины на скулах, жжется и зудит, но сделать с этим ничего нельзя. Возможно, последним в его памяти останутся его инстинктивно разъехавшиеся ноги и ослабшие костлявые, перепачканные в сперме и снова крови с ободранных костяшек руки. Это так и произойдет, потому что земля под машиной трескается, планета разваливается на острые куски, как чёрствый плесневелый хлеб. Солнце лопается, и все вокруг исчезает сиюминутно. За окном все ещё не посветлело, а собаки стали лаять ещё громче, завизжали бродячие коты, заездили машины. Игорь чувствует себя избитым и устыженным, просыпаясь со стояком по четко обозначенной причине, а не как обычно. Определенно пора что-то с этим делать, пора это как-то решать, что-то менять. Только и не скажешь ничего, не подкатишь с фразами типа: «Мне снится, как я тебя трахаю, знаешь, в образе. Потрахаемся?» Тупо и мерзко. Не с этого надо начинать. Когда он встречает Стаса, наконец, говорит вроде: — Ха, приколись, ты мне снился, — посмеивается, типа без напряга сообщает, а так — буднично. В целом — да. — Правда? — Стас не высыпается, и ему так глубоко поебать на все. Даже на Игоря впервые поебать, от этого легче как-то. — Чё снилось?