Лирика

Кожа Стаса словно лунный свет. Бледная, тонкая, блестит и светится в темноте. Деревья за окном стучат в окно, а свет настоящей луны лижет стекла. Мысли застилают душные желания, прикосновения к этой коже — будто единственное, что вообще имеет смысл. Стас это весь его смысл, и как он к этому пришел? Белье тихо падает на пол, а кожа и правда блестит в лунном свете. Она на ощупь теплая, почти горячая. По всему телу, с головы до ног, проходит приятная дрожь, как будто это его первый раз. Игорю хочется целовать и целовать эту кожу, эти кривые, ломанные линии выпирающих костей. Все в нем тонкое, неестественное, болезненное. Губы — тонкие, сухие, скулы торчат… и как продолжать верить в то, что Стас ест? Игорь целует все, что видит, будто пытаясь исцелить, сам до конца не понимая, кого и от чего. Хочется просто обо всем забыть и зациклить этот момент, чтобы это и была вся их общая реальность. В какой-то момент он почти верит, что это и есть вся жизнь. Стас берет его за руку, и это кажется чем-то нереальным, от чего тело просто плавится, несмотря на пропускающую морозный воздух старую форточку. Ладони у него тоже сухие, но мягкие, тёплые, и пальцы длинные, тонкие будто сломаются сейчас. Они подходят к кровати, и Игорь поддается сам себе, прижимая Стаса к себе, как что-то самое родное и хрупкое. Прижимает, боясь сломать, но все же рискуя, иначе кажется, что он не выдержит. Он просто целует его бедра, и даже делать больше ничего не хочется: только смотреть, любоваться и жить этим. Стас сам тянется, целует его, и почему его это каждый раз так удивляет? Будто что-то возвышенное здесь происходит. Самое важное это как раз то, что он не просто позволяет себя любить, а любит в ответ. Игорь это защита и уверенность: в себе и завтрашнем дне. Пока Игорь рядом, Стас верит, ему не приходится задумываться и сомневаться, он об этом просто забывает. С ним хочется чувствовать себя лёгким и не хочется думать, хочется навсегда забыть, что это такое. Горячая кровь бьёт в сердце, и оно колотится, как перед самой смертью, будто если сейчас не отобьёт все удары — остановится. Ночь молчит, а деревья за окном шумят, ветер поднимается, бушует, заглушает дыхание и стоны. Ветер свистит, и срывается первый снег, толстые, рассыпчатые хлопья хаотично крутятся в воздухе, но ни Стас, ни Игорь не слышат этого. Кажется, что каждый из них в своём собственном сне: это слишком хорошо для реальности. Время растягивается, как мед — липнет — и они оба тонут. Вязнут, теряясь в часах и минутах, пока не наступит рассвет, и не станет точно ясно, что теперь не ночь, а утро. Старая оконная рама открывается с неприятным скрипом, ветер сразу вламывается внутрь и обыскивает комнату, мешает зажечь сигарету. Стас подходит к курящему Игорю сзади, втискивается рядом и смотрит на ночное небо и на мрачные ветви деревьев, уже покрытые пенкой сухого снега, пока Игорь стряхивает пепел куда-то вниз, кому-то на голову, возможно. Дым дует в комнату и пропитывает кожу лиц насквозь. Дым дует, и горечь стоит во всем воздухе. Ветер подстих, но все равно кружит снежинки, некоторые заносит внутрь. Стас жмется к нему и просит закурить. Игорь поджигает, и дыма становится ещё больше, но чистый морозный воздух его перебивает. Игорь опять себя теряет, хотя за окном уже сереет, и где-то далеко начинает наливаться кровью зимнее небо. Он засматривается, проваливаясь в прострацию, пока его пальцы не обжигает подобравшийся к фильтру огонек сигареты. Когда он оборачивается к окну, первые красные прожилки уже разрывают небо, а Стас все стоит и думает. Обычно, когда солнце начинает постепенно, лениво выползать, он уже одет и шарит по карманам: ничего ли не забыл. — Оставайся, — Игорь выкидывает сигарету щелчком пальцев, его голос охрип. Стас оборачивается, будто удивляется. Что же случилось сегодня? — Вообще оставайся. Ему на это понадобилось, наверное, слишком много времени, утекающего в канализацию небытия. Надоело лежать на этой постели одному потом, будто ему все приснилось. Стас сначала долго смотрит, недоумевает, а потом пожимает плечами, в накинутой на них черной — под цвет темноты вокруг них — толстовке. — Окей.