Иваизуми Хаджиме пытался бросить курить три раза.
Первый был, когда за этим неправильным занятием его поймала мать. Такой взбучки Иваизуми не устраивали даже тогда, когда они с Ойкавой разбили мамин чайный сервиз, пытаясь из чашек построить замок."Это наш замок, Ива-чан! Чур, я король! А ты или королева, или мой рыцарь!"
Второй раз он бросал через год, как умер Ойкава. Иваизуми тогда пытался встать на ноги. Отказался от алкоголя, сигарет и снова начал пробежки по утрам. Устроился на две подработки, усердно учился и забивал себе голову чем угодно, но только не разломом своей жизни длинною в человека.Хватило на месяц.
В третий раз ему тупо стало не хватать денег даже на самую дешевенькую пачку. Приходилось выгребать всю мелочь из карманов, лишь бы купить себе хоть что-нибудь поесть. Ни о каких сигаретах не могло идти и речи.На четвертый раз получилось.
Иваизуми мог бы списать это на собственное нежелание, на собачий холод на улице, на параллельные вселенные и еще черт знает на что, но причина была ясна, очевидна и совершенно не та, которую он хотел бы озвучивать.При Ойкаве курить просто не хотелось.
- Ива-чан, ты опять что ли? - обиженный голос из-за спины заставляет поднять руки и расставить их в стороны, давая увидеть, что они пусты. - Я чист, - нервно фыркает Иваизуми и не оборачивается. То ли не хочет видеть, то ли что-то показывать. Ойкава за спиной точно улыбается. Улыбается так, что костяшки рук чешутся и грозятся столкнуться с этим (не) живым недоразумением. На плече тяжесть. Чужая (с каких пор?) лохматая голова выглядит так странно неправильно, что это кажется самым правильным в этом мире.О том, что она должна была бы быть выше головы Иваизуми, они оба предпочитают не говорить.
Иваизуми смотрит вперед, ежится от холода и ни о чем не думает. На его плече голова мертвого друга, а последняя пачка сигарет полетела с этого же балкона. - Интересно, Маттсун с Макки поверили бы, что я здесь? - подал голос Ойкава, надеясь услышать ответ. А Иваизуми слишком не хотелось разговаривать. - Они бы точно как-нибудь пошутили. Сказали бы, что меня даже на небеса брать не хотят, раз отправили обратно. Ойкава вяло рассмеялся, будто вместе с ним умерли и все его актерские навыки. Тишина была осязаемой. У Иваизуми даже рука дернулась, чтобы прощупать ее. Раньше тишины не было. Было много-много разговор, чаще односторонних. Были смех и нелепые шутки. Были перебранки и шутливые драки. Были хруст чипсов во рту и щелканье приставок в руках. Было все, чего не было сейчас. - А Ива-чан не верит, - шепчет Ойкава приговор, и у Иваизуми скручивает живот от осознания, что его так легко прочесть, но только одному человеку, который сейчас просто не может держать свою голову на его, Иваизуми, плече. - Я верю, - давит из себя ложь Иваизуми, и Ойкава кривится в настолько же лживой улыбке, чувствуя желание разрыдаться, потому что - о господи - когда они столько врали друг другу? Даже когда у Ойкавы начались проблемы с коленом, он рассказал через пару дней, морщась и заламывая пальцы, как всегда делал (делает, черт возьми, делает), когда волновался. Даже когда Иваизуми начал курить из-за вступительных экзаменов и проигрыша Карасуно, он рассказал Ойкаве, зная, что тот будет злиться, но не желая скрывать. Они не врали, черт возьми. Не врали, не скрывали (если только иногда и когда не могли иначе), потому что между ними доверия было больше, чем ледников в Альпах, а сейчас они кривят губы в несуществующих улыбках и говорят несуществующую правду.Иваизуми не мог радоваться, потому что не верил, что Ойкава и правда здесь.
- Пошли в дом. Холодно, - тихо просит Ойкава, потому что внутри покрылся мурашками. Ночью Иваизуми растилает себе футон и укладывается на него, оставляя Ойкаве кровать. Он долго смотрит в потолок, слушая посапывание лучшего друга, думая, как глупо, что этот футон действительно понадобился. Иваизуми купил его с мыслью, что Ойкаве придется отдавать кровать, когда тот будет приходить. А дома вдруг осознал.Что у него нет Ойкавы.
- Ива-чан, ты спишь? - зовет Ойкава разбитым шепотом и собирает по осколкам свое самообладание, потому что из них двоих тяжелее Иваизуми (так думает Ойкава, пока сам старается не рассыпаться). - Нет, - шепчет Иваизуми и сжимает уголок одеяло в вспотевшей ладони. Ойкаву слышать странно. Через семь лет голоса смываются из памяти, но голос Ойкавы почему-то остался и упрямо не хотел пропадать. Ойкава вообще упрямый. Настолько, что вызывал желание ему врезать. За то, что его упрямости не хватило на то, чтобы остаться в живых. Зато - вроде бы - хватило, чтобы вернуться. - Это я сделал тебе валентинку в младшей школе, - вдруг раздается тихое признание, разбавленное дрожащим голосом. - Ты тогда был так расстроен, что не получил ни одной. Ойкава сглотнул и замолчал, кусая покрасневшие губы. Иваизуми не отвечал, переваривая услышанное. Он этого знать не мог. Даже не догадывался. Да и вообще забыл об этом случае. Если Ойкава - лишь плод его фантазии, созданный воспаленным от горя мозгом, то откуда он владеет такой информацией? Иваизуми вдруг смеется. Сначала тихо, а потом громко, до слез в уголках глаз. Его скручивает от приступа несуразного веселья, пока Ойкава перемещается к нему на футон и прижимается близко-близко, обнимая своими подростковыми (блять) руками. Смех переходит в истерику, и им обоим так хорошо и больно от их близости, что Ойкава сам чуть не срывается на плач. Иваизуми затих. Копившиеся семь лет эмоции вдруг хлынули наружу, оставляя после себя щемящую пустоту и слабую, осторожную надежду на лучшее. - Это было больно? - хрипит Иваизуми и срывается на судорожный выдох. Врачи уверяли, что Ойкава умер сразу, даже не успев почувствовать боли. Врачи тоже люди и умеют ошибаться. - Не больнее, чем было Ива-чану, - шепчет Ойкава. Они больше не разговаривают, а утром Иваизуми будит Ойкаву тычком под ребра, и тот так недовольно ворчит, что его хочется поцеловать, но Иваизуми лишь делает им завтрак.