Роберт с размаху бил ногой по пивным бутылкам, проходя к ванной комнате. Те с треском лопались от удара, нежели от броска в стену. И подхватив одну с подоконника, Роберт допил остаток, проталкивая вставший поперёк горла болезненный ком. Уже пихнув дверь плечом, он ввалился в ванную с неровно мерцающим светом, что так резал глаза.
Пальцы сильнее сжали горлышко бутылки из-под пива, с хрустом влупив её об раковину. Роберт вцепился свободной ладонью в край раковины, навалившись всем своим немалым весом вперёд и склонился к зеркалу. Отражение его совсем не радовало: широкие зрачки практически полностью перекрывали радужку, общая бледность лица, влажный лоб, с убранной назад челкой, ноздри широко раздувались от напряженного и глубокого дыхания. Под языком запряталась вязкая «марка» кислоты. Он выглядел так, будто не отходил от наркотика, а завалил кого-то минут десять назад, настолько напряженным и вымотанным он был. Роберт дёрнул «розочку» от бутылки в верх, представляя к шее и замер.
— В какие игры ты играешь?
Перед глазами все ещё мелькал образ дотлевающих кусков, даже не тела — плоти, младшего Денбро. Тошнотворный запах сырости, разложения, вонючих сточных вод — все это въелось в одежду, волосы и кожу. Его напарник тогда — Дэн, оказался честен со своим телом больше, чем Роберт, и согнувшись, упёршись одной ладонью в бетонную стену тоннеля, заблевал собственные ботинки. Настолько резким и несдержанным оказался порыв.
Из узкого горлышка сливного отверстия раковины, раздался неразборчивый детский лепет, будто ватага детишек своими ватными, не привыкшими к речи, заплетающимися языками пытались рассказать ему, как прошёл их день. Голоса сбивались, раздражительно долго мямлили, шепелявили и смеялись. Роберт же был слишком погружен в свои ощущения, чтобы слушать. Его руки будто до сих пор были облеплены синими медицинскими перчатками, а под пальцами холодно сминалась задубевшая плоть тела ребёнка. Он помнил, как собственными руками доставал на поверхность ошметки руки, придерживая его за кусок жёлтого дождевика. Мальчика будто загрызло и растащило по тоннелю какое-то животное. При взгляде на руку, Роберта начало подташнивать, а потом жар с силой ударил его в голову. Роберт казался белым, как лист бумаги. Это реакция — то последнее, что позволяло Роберту все ещё оставаться собой. Это было кусочком человечности в нём.
Зато теперь, когда Биллу пришлось принять смерть Джорджи, клоун не мог сыграть на чувствах единственного выжившего сына семьи Денбро. Пеннивайз не уговорит Билла спуститься в подвал голосом его младшего брата. А если это и будет так, то Билл окажется во всеоружии.
Вся мерзостность ситуации заключалась для Грея лишь в том, что в попытке защитить Билла, он как бы вынужден причинить ему самую страшную боль — преподнести труп младшего брата.
— Ты переживаешь за него? Ты переживаешь за него.
Роберт вскинул голову и заглянул в не свои жёлтые глаза. Кадык дернулся вверх-вниз. Это заставляло его нервничать.
Как и полагается хорошему копу, он раскрыл дело — узнал, кто стоял за всеми этими убийствами детей.
А теперь был вынужден нести этот тяжелый груз знания, обхватив горлышко бутылки второй ладонью, Роберт вжал стекло в шею, вспоров кожу. На одном движение разрывающим горло и глотку кривой дугой, Роберт вскинул голову, делая огромный глоток воздуха. Он слышал, воздушная эмболия убивает человека мгновенно — бьет в голову миллионами крохотных пузырьков, разносящие кровотоком, разрывая сосуды, заставляя сердце пенить прогоняемую им под давлением кровь.
Как говорится, какая любовь, такие и розочки.
Осколок с хрустом врезался в шею, скользнул по хрящу гортани и вновь погрузился в плоть, как нож в масло. От сильного головокружения, Роберт рухнул на ватных ногах, выпустив бутылку и тут же потеряв её из вида, но он не растерялся. Сметя с пола возле себя осколки бутылки, принялся набивать ими рот, спешно глотая. Так сказать, подножка реаниматологам, неприятный сюрприз в виде внутреннего кровотечения, которое его добьёт в случае удачной реанимации.
Хрипя, Роберт прижал окровавленные ладони к лицу, со впившимися в них крошками стекла и начал втирать их в кожу. Тёр, пока лицо не стало тёплым, влажным и липким. Им всем так нравилось его лицо! Им всем. Дети доверяли его блестящему значку, а матери улыбке и крепкому телу. Казалось, за ним, как за каменной стеной, такому офицеру хотелось верить.
Слышимый где-то на периферии сознания детский смех стал нарастать, трансформироваться, растягиваться, а потом Роберт понял, что он сам источник этих звуков — этот громкий хлюпающий клоунский смех вырвался у него из глубины глотки, с цепляющими за губы, откуда-то изнутри «кровавой пропости» - рта... тонкие паучьи лапки. Перед глазами пестрели шарики: красные, полные, натянутые до предела. Ими была набита вся ванная комната.
«Маленький солдатик, ножки не сгибаются, ручки забыли, не может держать пистолет, как же так! Такой красивый, но такой страшный! Топор правосудия в руках последнего бандита»
Пищал клоун своим визгливым, высоким голосом прямо ему в ухо. Роберту казалось, что, если бы его глаза не были залиты кровью, он бы мог увидеть присевшее на корточки над его головой чудовище.
Лицо Роберта перекосилось.
— Мне должно было стать лучше с ним, так почему? — спросил он сам себя, горько усмехнувшись.
«Мы можем его заставить. Он станет самым послушным мальчиком для тебя»
Звучало соблазнительно.
«Никто не броситься к тебе на шею, Боб, и не полюбит. Никто не обязан, только потому что ты сам полюбил, но Мое предложение как никогда актуально»
Тембр голоса сменился на надломанный, хрипловатый, мальчишеский — тот, которым клоун был способен на столь опасный трюк доверием. И Роберт прислушивался к нему. Он наслаждался тем, как шершавая узкая ладонь нежно гладила его по лицу, заставляя расслабиться, прикрыть глаза и что-то шептать одними губами.
«Нам будет очень хорошо, Мон шер»
***
— Боб…! — короткий вскрик разбился об пол с ломким хрустом гибкого тела гимнаста.
Шоу окончилось в тот же самый момент. Люди все ещё продолжали улыбаясь смотреть на арену, будто застыв. На одно мгновение воцарилась тишина со стороны публики и персонала. Потом раздался оглушающий женский визг, мгновенно вырвав людей из оцепенения. К нему присоединился испуганный детский плач, многие зрители повскакивали с мест: кто, придвинувшись к зрелищу, хватался за голову, кто в спешке покидал страшное представление. Один господин приводил свою даму в сознание, мгновенно отключившись от происходящего.
Отпущенная связка красных шариков разлетелась в стороны, быстро исчезая под купалом шатра.
Роберт, с перекосившимся в ужасе лицом, оказался первым над бездыханным телом подростка, упав перед ним на колени. Дрожащими пальцами, он водил руками над переломанным все ещё тёплым телом друга. Всегда аккуратно уложенные тёмно-рыжие волосы Джейдена разметались по лицу. Гримм въелся в кожу расплывчатой, белой посмертной маской с ярко красными от крови губами. Он видел, как под юношей пол пропитывался ярко-алой влагой с ужасающей скоростью. В нос ударил резкий металлический запах крови. В горле запершило.
Два противоположных желания рвали его изнутри: сгрести тело обеими руками, крепко-крепко встряхнуть друга и не трогать его вовсе. Он почему-то полагал, что стоит ему дотронуться, только прикоснуться и ровно с того самого момента Джейдена будет уже не вернуть. А Роберт очень нуждался в нём, сейчас, как никогда сильно.
— Джейден! Джейден! Боб, что с ним?!
Доносились истошные девичьи крики из-под купола цирка. Но он их слышал так же плохо, как сквозь толщу воды.
Крепкая хватка под грудь отрезвила, возвращая в реальный мир и Роберт вскрикнул. Завопил не своим голосом, когда его начали оттаскивать назад от Джейдена.
Его самого дорогого в мире человека одним движением перевернули на спину. Грубые пальцы небрежно подхватили перепачканное в белой магнезии запястье, затем на шею. Губы медика неприятно скривились. Раздался полный болезненного отчаяния вой, на Роберта было больно смотреть. Смазанный ладонью грим полностью отображал внутренний хаос клоуна, который в один момент лишился всего.
Джейден был мёртв. Соскользнул. Упал. Разбился насмерть. Растворился в вечности, оставляя своё напуганное чем-то до смерти тело в руках врача, который ему уже ничем не поможет
***
— Билл… — простонал на выдохе Роберт, наконец-то произнося это вслух.
Облачённая в белую перчатку ладонь со шлепком вжалась в липкую от горячей крови шею и крепко её задавила. Через секунду Роберт поймёт, что это его собственная ладонь. И что он не хочет умирать.
Роберт кусал губы, гоняя одну и ту же мысль в голове туда обратно, кажется, проговаривая, точнее, хрипя ее, как мантру:
«Мне так жаль»
Он как никто лучше чувствовал сидевшего внутреннего клоуна: его не оформленный мысли, метание, желание — весь этот водоворот чувств. Перешагнув через тело Роберта, Пеннивайз отправится за Биллом, слишком долго облизывался на этого ребёнка.
В тишине раздался глухой рык, переходящий со свистящим дыханием слова:
— Билл мой, даже если я доставляю ему дискомфорт своими чувствами, ты понял? Он, блядь, мой от самой рыжей макушки и заканчивая страхами, — он вновь горько усмехнулся.
Ладонь сжалась на душистой ткани. Он не понял в какой момент в его руке материализовалась та самая рубашка Билла, но он жадно прижал ее к своему лицу и потянул сильный запах носом: мускуса, вперемешку с собственной кровью и чего-то приятного, личного — собственного запаха кожи Билла. Запах казался ему настолько родным, что на эмоциях начали слезиться глаза. Это было сильнее его — клоун наглядно демонстрировал его человеческую слабость перед одним исключительным ребёнком. Роберт был готов ревностно глотать всё, что предлагала ему жизнь в качестве аналога того, чего он жаждал на самом деле.
От нежного касания губами, до остервенелого трения щетиной о ткань его отделяло какие-то мгновения. Он чувствовал это слишком остро — страсть, разгорающаяся в его груди только от этого аромата. Это будоражило и клоуна. В последний раз, когда их желания сплелись в одно, это вылилось в извращённую потребность затолкать объект страсти в машину и прилюдно вылизать его целиком, до криков, до болезненных засосов на бедрах.
Рука незаметно скользнула между ног, сминая бёдра и пах, медленными массирующими движениями, занимаясь этим, как последний придурок — на полу ванной, почти душа себя грязной рубашкой подростка и ощущая себя самым опустившимся человеком на планете.
