***
По дороге из Инсбрука домой Стефан замечает первые признаки плохого самочувствия Дениса — покрасневший нос, неестественный румянец на щеках и охрипший голос. Касается его лба теплыми пальцами, ощущает под ними нарастающий жар, и советует поспать хотя бы пару часов в дороге. Несмотря на то, что мальчик почти никогда не спит в путешествиях, предпочитая рисовать, слушать музыку или обсуждать новые идеи для готовки, он буквально за несколько минут отключается на заднем сидении автомобиля, что может означать лишь одно — организм измотан и истощен, усталость взяла свое, и ему просто необходим отдых и снижение нагрузки в ближайшие дни, чтобы дать телу возможность восстановиться перед Чемпионатом Мира, до которого остается совсем немного времени. Дома заваривает травяной лечебный чай по особому маминому рецепту, который всегда спасал его в подобных ситуациях, достает из аптечки капли и все имеющиеся противовирусные таблетки, пытается определить, что из этого стоит дать в самую первую очередь. Вероятно, его манипуляции со стороны выглядят нервным дерганьем, судя по тому, как позади фыркает Крис, но он не может ничего с собой поделать, чувствуя иррациональное беспокойство. Волнение усиливается еще и от того, что завтра с утра ему необходимо быть в Лозанне для участия в съемке кулинарного соревнования между амбассадорами «Hublot», и домой сможет вернуться не раньше, чем к вечеру следующего дня. Прекрасно знает, что Крис проследит за Денисом, четко выполнит все указания по снижению тренировочных нагрузок и не даст окончательно свалиться с простудой, но сердце все равно заходится и сбивается с ритма от бесконтрольной и мучительной тревоги, потому что в такой момент ему отчаянно хочется быть рядом со своим мальчиком. Временами жесткий и своенравный, пусть взрывной, но с исключительной выдержкой и стальным закаленным характером, когда он успел сломаться и со всей силы разбиться об это светловолосое чудо, заставляющее его ощутить весь спектр влюбленности так, словно это ему почти восемнадцать, словно не было в его жизни чернильной и удушающей темноты, давящего и холодного опыта прошлых печальных историй? Один взгляд теплых карих глаз — и в его мир врываются лучи ослепительного солнца, яркого и согревающего, по-весеннему теплого, ласкающего и прекрасного. Одна счастливая улыбка способна вызвать покалывание в кончиках пальцев, тысячами обжигающих льдинок взорвать сознание, сердце кульбитами в груди до приступов тахикардии. Собственное имя на выдохе — личный маленький ад, в котором готов продать душу дьяволу, лишь бы как можно чаще слышать его еще не сломанным юношеским голосом, наполненным уникальными интонациями. Игнорируя насмешливый взгляд Криса, он поднимается наверх, набрав как можно больше разных коробочек с лекарствами, по дороге стараясь не расплескать горячий чай, стучит в дверь ногой, поскольку руки заняты, и открывает ее, получив разрешение войти. Сердце неприятно сжимается, когда он видит Дениса, лежащего на постели, практически до ушей натянувшего одеяло, закутавшегося в него, словно в обволакивающий кокон, из которого торчит только кончик покрасневшего носа. Череда выматывающих тренировок и соревнований все же сделала свое дело, тело хоть и привыкло к таким нагрузкам, но и у него запас ресурсов все же ограничен. Он ставит чай на прикроватную тумбочку, там же раскладывает коробочки с таблетками и каплями, и присаживаясь рядом, прикладывает ладонь к мальчишескому лбу. Горячий. — Совсем плохо? — Я в порядке, правда. — Я вижу. — Пожалуйста, не переживай так, со мной все хорошо. Или будет хорошо… завтра утром. Мне просто нужно поспать. Лишь качает головой и тихонько хмыкает — легко сказать «не переживай». Если бы он мог, если бы только был способен, но чрезмерное волнение растет по экспоненте, как только он слышит болезненно охрипший голос, видит усталые и покрасневшие глаза, и вот уже его руки тянутся вперед, чтобы обнять, притянуть ближе к себе, зарыться пальцами в ворох светлых прядей, губами коснуться виска, оставляя невесомый и легкий поцелуй-касание. Мальчик доверчиво льнет к нему, выпутывается из одеяла и обнимает обеими руками, стискивает и жмется, трется щекой о его бедро, еще немного ерзает и затихает, найдя уютную позу. В этот момент в голове проносится совершенно безответственная мысль прикинуться больным и никуда не ехать, остаться дома, чтобы иметь возможность быть с ним, чтобы вот так сидеть рядом и успокаивающе гладить по волосам, слыша неровное сопение заложенного носа. Но у него есть обязательства, есть контракт, и к сожалению, нельзя вот так просто послать все к черту. — Я должен быть утром в Лозанне, — тихо, и с нескрываемым сожалением. — Я знаю. Кажется, ты говорил об этом пару дней назад, — в охрипшем голосе тоже проскальзывают нотки грусти, от чего уезжать не хочется еще сильнее. — Сегодня ты выпьешь таблетки и чай, закапаешь нос, и обязательно спрей-анальгетик от боли в горле. Завтра проделаешь все то же самое и у тебя будет только одна тренировка в обед. Послезавтра две, но не дольше сорока минут каждая, тебе необходимо сейчас снизить нагрузки, чтобы прийти в норму. Слышишь? Не смей устраивать самодеятельность, пока меня не будет рядом. Тот снова трется щекой о бедро, обнимает еще крепче и бурчит что-то невнятное, похожее на «да, папочка». Стефан закатывает глаза, сгребает все это воздушно-одеяльное нечто в охапку, приподнимает так, чтобы было удобно заглянуть в глаза, пытается смотреть серьезно и строго, но получается ласково и с безграничным обожанием, невысказанным вслух, но сквозящим в более чем выразительном взгляде. И ему отвечают ровно таким же взглядом, наполненным взаимной нежностью, доверием и пониманием, горячие пальцы касаются его щеки, прослеживают линию скул, пробегаются подушечками по отросшей грубой щетине, спускаются вниз к шее, и вот он уже попадает в ловко расставленный хитрый капкан, и даже болезнь не мешает Денису проворачивать с ним такие штуки. Губы мягко касаются его губ, осторожно и не слишком настойчиво, и ему стоит благодарить небеса за то, что у мальчика нет сейчас сил, чтобы распаляющее дразнить его, иначе… — Вот что ты делаешь, м? — осознает, что бессовестно поддается и наслаждается этим моментом, позволяя ему продлиться чуть дольше, чем обычно. — Ты ведь уезжаешь, и тебя не будет рядом, — голос надломленый и печальный, а глаза напротив хитрые-хитрые, несмотря на то, что покрасневшие и слезятся. — Знаешь, как я не люблю оставаться один, без тебя. Целых два дня, Стеф. Мне нужно что-то, что поможет продержаться, — еще одно касание к губам, более мягкое, соблазнительно-нежное. — Маленький несносный монстр, — и так легко идти на поводу, даже зная о том, что это неправильно, словно уже заключил сделку с совестью и продал душу дьяволу из того самого личного ада. — Это шантаж, ты в курсе? — Ага, — абсолютно никакого стыда в беззастенчиво-провокационном взгляде. Своего он все же добивается, ловко раскручивая на легкие и почти невинные касания, успокаивающую и осторожную ласку, которую удается совместить с глотками горячего чая и приемом горьких таблеток. Перед тем, как уснуть, по уши закутавшись в теплое одеяло, он все же урывает еще несколько совсем не безобидных поцелуев в уголок губ, оправдывая это тем, что горечь нужно скрасить чем-то сладким. Стефан улыбается, ведется на все и тает от томительной щемящей нежности, как тает его любимый шоколад с орехами и карамелью, если его оставить под палящими лучами солнца. Прежде чем погасить свет и выйти из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь, он еще долго сидит рядом, вслушиваясь в ровное глубокое дыхание, бережно гладит своего мальчика по волосам, а с губ беззвучно срываются горячие и пылкие признания, утопающие в тишине прохладной весенней ночи. Когда Денис просыпается, спускается на кухню и ищет все еще сонным и растерянным взглядом самого необходимого ему человека, Крис смотрит на него с пониманием и приобнимает за плечи. Усаживает за стол, наливает крепкий травяной чай, ерошит его волосы, улыбается и старается увлечь пространным разговором на отвлеченные темы. Разумеется, он не скажет ему, как тяжело было отлепить Стефа от двери в его комнату, как сложно было заставить уехать чуть раньше, чтобы не бередить души и сердца обоих новой тоской. Это всего лишь два дня, но эти двое ощущают время иначе, для них оно имеет иные зеркальные грани, способные растягивать минуты в часы, а дни в месяцы. Не скажет, нет. Но поймет, поддержит и приободрит, потому что оба влюбленных идиота близки ему каждый по-своему сильно, и что ему еще остается делать? * К моменту, когда Стефан возвращается домой, он чувствует себя полностью издерганным, уставшим и нервным. Кулинарное соревнование могло бы стать отличным поводом расслабиться и просто получить удовольствие, но беспокойство за Дениса вытряхивает все адекватные мысли, заставляет сердце тревожно сжиматься, а руки то и дело тянуться к телефону, чтобы набрать номер и услышать родной голос. В последний момент усилием воли он отдергивает себя, и вместо этого пишет восьмую смс Крису, который в ответ почему-то шлет ему пыхтящие злостные красные рожицы-смайлики, и просит «угомониться уже, потому что все с твоим ребенком в порядке». У него нет оснований не доверять ему, но лихорадочное волнение обуздать не просто от слова «совсем» — слишком живы еще воспоминания о том, как сам переносил болезнь на ногах, как шел тренироваться, наглотавшись жаропонижающих и анальгетиков, потому что выпадать из спортивного режима себе дороже, и как в такие моменты хотелось чувствовать близость и поддержку, ощущать прикосновения заботливых рук, вопреки всем законам логики и здравого смысла. На фотосессии ему приходится очень постараться, чтобы изобразить неподдельную искреннюю улыбку. Искусство дипломатии — так это называет он, когда порой приходится объяснять Денису азы общения с масс-медиа, журналистами, а иногда даже с поклонниками. Это искусство пригождается ему и сейчас, в момент, когда нервы уже ни к черту, а пальцы сжимаются, хватая воздух вместо привычных мальчишеских рук. Ему хочется иметь одну из тех волшебных суперспособностей, что вмиг перенесет домой к своему мальчику, и еще бы не помешало обзавестись железным терпением, которое истончается и иссякает день ото дня. Нити близости между ними натягиваются все сильнее, крепче привязывая их друг к другу, вплоть до того, что это становится заметно со стороны. Не раз уже ловил пристальные взгляды коллег тренеров, ученики поглядывают на них со странным интересом, а от того, как смотрит на него Питер и вовсе становится не по себе. В его глазах нет осуждения, лишь понимание, смешанное с обреченностью, и еще «ты снова совершаешь глупость, но кто ж тебя остановит» сквозит слишком красноречиво. Настолько, что велико желание отвести взгляд и устыдиться собственных неразумных порывов, снова почувствовать себя безрассудным мальчишкой, на которого смотрели вот так — тяжело вздыхая и качая головой. Да только он вырос, набрался жизненного опыта, познал цену ответственности, и сам понимает опасность и риск всей ситуации. То, что происходит между ними сейчас — сплошная обсессия, вызывающая чувство безграничной эйфории в приятной близости, и убивающая медленно и мучительно, с прицельной точностью в моменты вынужденной разлуки. Две стороны одной медали, две крайности, бросающие то в жар, то в холод, будто качели, на которых трудно удержать равновесие и не сорваться в пропасть. — В песочницу, — однажды поправляет его Крис, даря одну из своих самых очаровательных усмешек. — Не в пропасть. Это звучит слишком пафосно, к тому же, не ваш случай. Тогда они оба смеются, и ему приходится признать, что друг отчасти прав — если Денису вести себя так позволяет его возраст, то ему самому нет оправдания, поскольку, разменяв четвертый десяток увязнуть в этом восхитительном эмоциональном болоте чревато неизбежными и непоправимыми последствиями. Едва захлопнув за собой дверь, Стефан с поистине молниеносной скоростью скидывает обувь, пальто расстегивает уже по пути на второй этаж, физически ощущая зуд в пальцах от тоски по прикосновениям. Знает, что успокоиться сможет только тогда, когда осмотрит предмет своих душевных терзаний от макушки до пят, лично удостоверится в том, что его самочувствие не ухудшилось, пощупает-потрогает-дотронется, как того требует совершенно взбесившийся тактильный голод. Врывается в комнату без стука, что, обычно, ему несвойственно, но в это мгновение приличия его заботят мало. Денис вздрагивает и оборачивается, изгибает брови в немом удивлении, отодвигает альбом и откладывает в сторону карандаш. Рисовал, значит. Прищуривается, цепким взглядом осматривает своего мальчика, не произнося ни слова. С носа полностью сошла краснота, как и исчез болезненный румянец со щек, глаза снова приобрели свой привычный оттенок, разве что стали еще выразительнее и прекраснее. Равно как и улыбка, чуть тронувшая на вид такие мягкие и манящие губы. Господи, о чем он думает? И пока внутренний голос-совесть со всей силы влепляет ему отрезвляющую затрещину, он делает шаг, еще один и еще, пересекает комнату, сокращая расстояние, приближая себя к возможности беспрепятственно отвести в сторону светлую челку, и коснуться лба, проверяя температуру. — Стеф? Вероятно, со стороны все это выглядит весьма странно, если не сказать комично, потому как мальчик все еще смотрит на него то ли с непониманием, то ли, как на сумасшедшего. Сам же себя он действительно считает немного рехнувшимся, в момент, когда тянется и резко выдергивает его из кресла, крепко прижимает к себе, стискивает в объятиях, стараясь как можно более полно ощутить соприкосновение. Необходимый. Желанный. Каким-то волшебным образом проникший в самое сердце, всколыхнувший давно забытые чувства, которые, казалось, угасли насовсем, но хрупкими угольками неиссякаемо тлели в ожидании единственного солнечного взгляда. Особенный. Восхитительно юный, красивый, горящий, как пламя, и вместе с тем плавный, податливый, с необычайной чувственностью, еще скрытой где-то внутри, грозящей сорвать все мыслимые и немыслимые пределы, лишь сумей открыть ее и дать ей волю. Возможно, подсознательно чувствуя, о чем он думает, обнимает в ответ, робко и осторожно трется носом о его шею, и не встретив сопротивления, касается ее губами, коротко и быстро, оставляя влажные следы, отпечатки нетерпеливой нежности. Стефан откидывает голову назад и прикрывает глаза, позволяя себе минутную слабость-наслаждение. Лгать себе невозможно — ему остро и слишком хорошо от этой простой, но от того не менее сильно бьющей по нервам ласки, хочется ощущать эти горячие губы на своей коже, хочется сотворить с ним еще очень много пугающе-темных вещей, о которых пока не стоит даже позволять себе думать. Поверхностно выдыхая, Денис щекочет дыханием ухо, едва заметно дрожит — это чувствуется под прикосновениями пальцев к быстро вздымающейся груди. Пытается касаться везде, куда способен дотянуться, его движения лихорадочно сбивчивы, слишком порывисты и хаотичны, чем вызывают легкую улыбку. Дорвался, да? Почувствовал размытые границы, уловил безмолвное разрешение и ожидаемо решил, что ему все можно. Вот только для него самого совсем неожиданным становятся пальцы, запутавшиеся в его прядях, оттягивающие их аккуратно, но все же ощутимо, заставляющие запрокинуть голову еще сильнее и выдохнуть сквозь зубы. Какого?.. Дернувшись и распахнув глаза, он встречает слегка расфокусированный взгляд, на дне которого полыхают такие победоносные искры, такое яркое игривое пламя, какого он не замечал за все это время. Откуда что взялось? Если только это не… Внезапную догадку подтверждает еще один смелый поцелуй чуть ниже уха — вероятно, тот решает, что если не может полностью завладеть его губами, так будет пытаться «достать» вот таким вот изощренным и не менее действенным способом. И чертовски оказывается прав, потому что выдержать напор дразнящих пальцев, касающихся волос, жаркого дыхания и влажных губ на шее оказывается совсем не просто — где-то в отдалении слышит сдавленный полустон-полухрип, еще не до конца осознавая, что сам является причиной этих странных звуков. Улыбается, но сейчас в этой милой и трогательной улыбке недостает чего-то смущенного и робкого, она меняется, как меняется он сам от понимания того, как именно действуют его распаляющие касания. Это настораживает, почти пугает — безрассудная храбрость, сплетенная с вседозволенностью и ощущением собственной власти. И если до этого момента все еще можно было списать на невинные шалости и легкую игру, то с каждым таким мгновением это становится совсем не смешно. Ладони скользят под пальто, заставляют тряхнуть руками и выпутаться из мешающей ткани, остаться в пиджаке, который сию же минуту так же подвергается опасному нападению не в меру осмелевшего мальчишки. Страшнее всего то, что Стефан абсолютно не сопротивляется, пребывая в каком-то бессознательном состоянии шока-эйфории, позволяя творить с собой вот это все, ни словом, ни взглядом даже не пытаясь остановить вопиющее безобразие. Спохватывается он только тогда, когда пиджак падает к ногам, развязанный галстук летит туда же, а неуемные пальцы уже принимаются расстегивать пуговицы его рубашки. — Стой… Стой, остановись, хватит… — и снова хочется, чтобы получилось строго и твердо, но голос охрип так, что выходит умоляюще и просто жалко. — Хватит, слышишь? Денис только качает головой, теребит эти несчастные пуговицы слишком сильно, грозясь ко всем чертям выдернуть их, если вот прямо сейчас не получится расстегнуть все и сразу. Уже начиная чувствовать сопротивление, он действует на опережение, делает шаг, подталкивая к стене, загоняет в ловушку, льнет к нему, даря сводящее с ума ощущение жаркой близости, и добивает прицельным и сокрушительным ударом — прикусывает мочку уха, еще раз и еще, едва дотрагиваясь до нее кончиком влажного языка, спускается ниже, касаясь самого чувствительного места на шее, где под тонкой кожей, в сумасшедшем и рваном ритме бьется пульс. Стефан шипит и плотно сжимает губы, чтобы откровенно не застонать и не выдать свою слабость. В мыслях сплошной поток нецензурных выражений, перед глазами пелена темного и вязкого тумана, а тело, предавшее его, отчаянно хочет продолжения. Притягательный кошмар наяву, очередное безумие, противостоять которому даже не трудно — почти невозможно. Хуже всего то, что он сам приложил к этому руку, позволил оступиться, шагнуть за черту, дал волю резвому мальчишескому пылу, остановить который теперь будет с каждым днем все сложнее. Это как дать попробовать запретный плод — один раз откусил от яблока, пропитанного обманчиво-сладким ядом, и начисто лишился рассудка, поддался искушению, отдал власть над собой и преклонил колени. Когда мальчик тянется к его губам, явно намереваясь зайти за границу невинно-целомудренных поцелуев, он понимает — надо заканчивать эту приятную, но адски опасную пытку. И снова преградой между ними становятся его пальцы, на этот раз вкупе с серьезным взглядом, не оставляющим ни единой возможности на какие-либо возражения. Ну, тише, тш-ш-ш. Я знаю, как это сладко и опьяняюще — ощущать власть над мужчиной, видеть, как под твоими касаниями зажигаются искры, как приоткрытые губы готовы молить о большем. Остановись. Ты еще сможешь сполна насладиться тем моментом, когда окончательно доведешь меня до безумия, когда сорвешь последние грани, когда получишь меня целиком и полностью, когда я стану твоим. А пока остановись, потому что мне необходимо сделать вдох. Чтобы этот момент не наступил сейчас. — Ты должен мне желание. — Что? — Желание, Стефан. За золото на Тироле, помнишь? Или ты тогда говорил не серьезно? Это звучит так неожиданно, а мальчик смотрит на него так пристально и выжидающе, что поначалу он теряется, совершенно не понимая, о чем идет речь. Взбудораженный и заведенный, он соображает очень медленно, перебирая в памяти события трехдневной давности, пока не натыкается на случайно брошенную фразу. Желание, вот оно что. Там, в Инсбруке, это не было сказано всерьез, но язык не повернется назвать это шуткой. Особый «пинок», дополнительный мотивирующий повод собраться, нечто среднее между подначкой и реальным поощрением за золотую медаль. Напомни Денис об этом при других обстоятельствах, Стефан бы взъерошил его волосы, улыбнулся и кивнул, соглашаясь на любое условие. Но в данный промежуток времени, учитывая контекст только что произошедшего, признаться, ему немного не по себе от одних предположений, что именно тот может пожелать. Он никогда не отказывался от своих слов, а выполнение обещаний считал делом чести, и если откажется сейчас, зная, как тяжело его мальчику далось это золото, учитывая общую усталость и почти конец сезона… К черту. — И чего же ты хочешь?…Fear me, step too close to see what I see Бойся меня, подойди слишком близко, чтобы видеть то, что я вижу Construct desire Придумай желание The fine line between disease and what I need Тонкую линию между болезнью и тем, что мне нужно…