Нежность в поцелуях

Этим утром Кристина долго лежит в кровати, пытаясь усмирить разогнавшееся сердце. Она ничем не может облегчить мучительное волнение в животе. Если она будет думать об отце, то наверняка впадет в уныние и опять почувствует резкую боль потери. А если она будет думать о музыке, то ее мысли вернутся к мсье Делакруа без промедления, и дрожь в животе начнется снова; она вновь услышит ехидные голоса в голове, которые будут нашептывать, будто он сразу же раскроет ее истинную сущность, что она - лишь обертка от конфеты с пустотой внутри. Тогда он прикажет ей уволиться из труппы, как только увидит ее настоящую. (А может ли он, и в самом деле, приказать кому-либо уволиться? Она не уверена, но возможно. Кажется, что у него огромная власть над вещами такого рода.) Она глубоко вдыхает, а затем считает до пяти, держа воздух в себе. Мама всегда говорит, что это лучший способ успокоить нервы, но она не нервничает. Просто находится в смятении. Туманное утро высвечивает голубые четки, что лежат в шкатулке около ее кровати. Они пасмурно сверкают, напоминая о себе, и она вздыхает, протягивает руку и берет нить с бусинами в ладонь. Мама ведь всегда говорит, что, пытаясь успокоиться, лучше всего обратиться к молитве. И одна мысль о завтраке вызывает жжение желчи в горле девушки. Сейчас у нее есть время для одной бусины. Одна бусина, и она будет готова. Она передвигает четки между пальцами, пока одна из бусин не соскальзывает вниз по нитке. "Во имя Отца, и Сына..." *** Он очень тщательно одевается. Обычно, на репетиции он надевает обыкновенную черную маску. Она совсем не яркая, но этого достаточно. Но этим утром он выбирает черную маску с едва заметными золотыми завитками, тонкой сетью оплетающими ее. Его жилет цвета бургундского вина тоже покрыт золотыми вензельками, и он тешит себя тем, что они выгодно выделяют привлекательный цвет его глаз. Он надевает свой лучший вечерний костюм и черные перчатки, заставляющие его руки выглядеть особенно элегантно. Почему с ним творится нечто подобное, он не может объяснить. Он говорит себе, что ему просто хочется произвести на нее приятное впечатление, но будто бы это самое впечатление удержало бы ее от желания увидеть его лицо... Но что-то говорит ему, что реальная причина заключена в чем-то гораздо большем, и от этого осознания у него внутри все сжимается, хотя он отрицает эту причину. Он только хочет подбодрить ее, и все. Ничего больше. И если подбодрить ее означает выглядеть лучше, чем всегда, то так и будет. Фархад выгибает бровь, когда видит его, наконец-то выходящего из комнаты. (Обычно он бы вышел гораздо раньше, но сегодня его чай уже успел остыть.) - Как элегантно, Эрик, - говорит он, и его губы подрагивают, словно он пытается скрыть улыбку, но из-за поднимающегося в животе волнения Эрик может лишь сердито зыркнуть в его сторону. - Умоляю, заткнись. *** В процессе репетиции он замечает, что допустил несколько незначительных ошибок. (Большинство ошибок он исправляет, и из-за повышенной резкости его голоса никто из оркестрантов не решается на комментарии.) Обычно он обязательно отыскал бы каждую ошибку, каждую неверную ноту, исправил бы каждую неточность; но волнение, сжимающееся в животе, и голоса, шепчущие ему, что у него теперь будет такой шанс с мадемуазель Даае, прежде чем все кончится неудачей, так явственны, что он никак не может сконцентрироваться на произведении, которое исполняется оркестром. Он распускает оркестр немного раньше, чем обычно, и исчезает в одном из потайных коридоров, что он соорудил много лет назад. Как только он оказывается вне досягаемости чужих взглядов, он снимает маску и стирает пот с лица, чувствуя быстрое и тяжелое биение сердца. Это было бы так легко - оставить Даае записку. Он уже проверил доступность гримерной, и она не оказалась, как он боялся, превращена в склад. Он мог бы написать ей записку, что из-за непредвиденных обстоятельств он не сможет учить ее, и оставить эту записку в гримерной, и подкинуть управляющим вторую записку, где говорилось бы о его болезни. Оставить театр, сесть на ближайший поезд и уехать за город на некоторое время. Потом связаться с Фархадом, попросить его присоединиться к нему, сказать, что это совершенно невозможно - взять девушку на обучение. Инсценировать смерть... Но нет. Едва он вспоминает Фархада, как ему на ум приходят и его слова. На что он обречет эту девочку Даае, если отступит сейчас? В данный момент сдержать порыв просто необходимо, и с болезненной пульсацией сердца он понимает, что должен. Это точка невозврата... Можно идти только вперед. И он один - причина всего этого начавшегося кавардака. Приходится винить лишь себя самого. *** Репетиция длится, кажется, дольше, чем обычно. Хотя Кристина в хоре, и ее голос заглушается совместными усилиями остальных девушек, мсье Рейе замечает и поправляет несколько неверно взятых ею нот; ее голос дрожит от мысли о том, что скажет мсье Делакруа, когда она встретится с ним лицом к лицу. Раскритикует ли он ее? Сделает ли замечание? Прикажет ли ей уходить из театра? Весь день и всю ночь она пыталась укротить эти страхи, но они все еще штурмуют ее мозг, мешая любой ее попытке петь чисто... и если она даже сейчас с трудом держит волнение под контролем, то как она справится, когда встретится с мсье Делакруа лицом к лицу? Она знает наверняка, что начнет пищать, как комар, и заикаться! Она должна была сказать маме про урок. Та бы придумала, чем ее успокоить. Мама бы укрепила ее надежды, настроила бы ее на то, что она обязательно получит звездную роль... Но когда этого не случится, когда Делакруа разгадает, увидит ее насквозь, мама будет разбита! Нет. Лучше ей не знать. Это может быть маленьким странным секретом Кристины. Когда, наконец, она убегает с репетиции, у нее остается всего две минуты до оговоренного времени встречи с Делакруа в забытой гримерке! Две минуты? У нее займёт, по меньшей мере, пять минут, чтобы просто добраться туда! И то, если она не заблудится<i>. Она, кажется, опоздает. О Боже, она опоздает!.. Эта мысль, мысль о возможном опоздании, побуждает ее к тому, чтобы нестись по холлу, когда другие девушки уже прощаются. Все мысли, все страхи, все волнения вытесняются из ее головы одним лишь горящим желанием - не опоздать. И она бежит, и ноги несут ее, как на крыльях, через один коридор в другой; звук ее бега напоминает гром; забегая за угол, она хватает воздух, которого уже слишком мало, но она не может остановиться, не может, она должна продолжать бежать, дальше,по этому коридору, за угол... вот, наконец, и дверь. Она открывается в тот момент, когда девушка кладет руку на ручку, наваливаясь на дверь всем телом, и Кристина падает. Ее колени слишком слабые, ее ноги слишком трясутся, чтобы она могла устоять. В тот момент, когда она должна болезненно встретиться с полом, пара сильных ладоней подхватывают ее под руки, но инерция слишком велика, слишком тяжело падение, чтобы она сумела заметить присутствие этих рук, позже чем рухнет на пол в беспорядочной позе. В глазах темнеет, и все, что она может слышать - это равное дыхание и биение сердца прям у своего уха. Чьего сердца? Несомненно, ее сердца, но... как оно может оказаться у ее уха? Это должен быть... должен быть кто-то другой... Понимание того, кто на самом деле лежит сейчас под ней, приходит к ней в ту самую минуту, когда ее зрение проясняется, и она находит взглядом пару широко раскрытых золотых глаз, что таращатся на нее из-под черной маски. - Ой, простите, - восклицает она и скатывается с мсье Делакруа, но он ничего не говорит, просто продолжает глядеть на нее и тогда, когда она воздевает себя на ноги. - Я... - тяжело выдыхает он, - Я... - и сглатывает, медленно моргая. Кристина разглаживает складки платья; из желудка поднимается тошнота. Она причинила ему боль? Ударился ли он головой, когда упал? О Боже, кажется, да. Она знала, что что-то случится. Она знала! Он собирается вышвырнуть ее из театра, и тогда она пойдет к маме, расскажет ей, что почти убила дирижера, упав на него, и... и... Паника застилает ей глаза, и она не видит, как мсье Делакруа трясёт головой, перекатывается, а затем медленно поднимается на ноги. Он отряхивает костюм от пыли, кладет руку поверх маски, чтобы проверить, на месте ли она, а потом девушка понимает, что его руки лежат на ее предплечьях, он смотрит на нее, и его голос мягкий от скользящего в нем беспокойства, когд он спрашивает: - С вами все в порядке? В порядке? Все ли с ней в порядке? Конечно, с ней все в порядке, он же смягчил ее падение! Естественно, она не говорит этого вслух. Вместо этого она спрашивает: - А с вами? Его глаза - это единственная часть лица, что она может видеть, эти золотистые горящие глаза, о которых она слышала так много; и теперь, когда она стоит так близко к нему, она может различить, что его глаза не абсолютно золотые, а, скорее, орехово-золотые... и правда ли это, или снова лишь шутка ее воображения, что она видит мягкое выражение в этих глазах, когда он кивает?.. - Да. Его голос все еще мягок, и где-то в глубине души она подозревает, что это какой-нибудь трюк, какой-точность внушить ей, что все хорошо, перед тем как выставить ее за дверь театра, но вместо того, чтобы прогнать ее, он ласково похлопывает ее по руке и подается назад, освобождая ее от своей хватки. Все, что она может сделать - это пялиться на него, неловко подыскивая слова, чтобы ответить на его вопрос: - Вы точно уверены, что с вами все хорошо? И она кивает, сглатывает, чтобы придать голосу твердости перед тем, как ответить, не допустив и самой маленькой дрожи в голосе: - Да. Я уверена. Он кивает и прочищает горло, проводя руками по костюму. - Хорошо. Это... Это хорошо. Ну... Я... Если вы нормально себя чувствуете, то, возможно, нам следовало бы начать урок. И благодаря этому простому высказыванию, лишь одной реплике, Кристина понимает, что спасена.